Заметки о поэзии молодых

Поэзия и проза молодых (II)

Меня засыпают большим количеством томиков стихов, чте­ние которых из-за их чрезмерного наплыва проблема­тично и даже просто невозможно для меня. Удивительно же то, что вре­менами у меня создается впечатление, будто грань, которая разделяет традиционно страну поэ­зии от страны прозы, оказалась попросту повсеместно выбита с места, словно водозадерживающая плотина во время паводка. Лично я считаю, что ничего лучшего этой грани в писательском деле не существует, причем до такой степени, что хотелось бы, чтобы Гомбрович был прав, утерждая, что определенный нажим свер­ху, критический или общественный, является толчком для со­зидания.

В настоящее время возникла необычайная легкость произ­водства языковой продукции, претендующей называться поэ­зией. По моему убеждению, написание белых стихов, таких, из которых излучается очевидность соприкосновения с поэзией, парадоксально вещь более трудная, чем достаточно традиционно искусная столярка, которой так обтесываются стихи, чтобы они оказались в упряжи размера и рифмы. Поэтому я не считаю, что множество форм поэтического высказывания, берущее начало еще из Греции и из Древнего Рима (например, гекзаметр, которым пользовался еще Мицкевич), заслужило того, — вместе с ювелирной точностью составляемых октав, сонетов и секстин — чтобы быть навсегда выброшенным из связной речи на свалку.

Разумеется, ригоризм^[1] наверняка не является достаточным условием, после его принятия, для высекания блеска стиха. Од­нако поразительно, что стихи остаются в памяти и закрепляют­ся в ней в большой степени благодаря их форме. Поэтому лучше всего из томика «Это» Милоша я помню последнее стихотворе­ние. Поэтому через десятки лет я могу свободно извлекать из памяти зачастую эквилибристическую поэзию Лесьмана. Разу­меется, речь идет только о микроскопическом следе, который поэзия оставляет в сознании. Это также относится и к переводам. Некоторые стихи Федерико Гарсиа Лорки я помню благодаря переводам Лисовского. Ему удалось перенести в польский язык шелестящую красоту испанского языка. Сознаюсь даже в том, что особенно в молодости я ценил полные рифмы выше, чем ассонансы. Кроме того, я всегда завидовал, например, русским в том, что в их языке ударение не постоянно, что, без сомнения, обогащает их поэзию по сравнению с нами, окончательно при­говоренными на определенную скудость мужской рифмы^[2].

Все вместе это накапливается в фонде моих личных огорче­ний, а также угрызений совести, поскольку для меня представ­ляет загадку ответ на вопрос, насколько еще велик в Польше круг читателей, любящих поэзию. Дерзко язвительный Гомбрович ведь когда-то написал провокационное эссе, утверждающее, что к чтению произведений указанного жанра принуждает шко­ла, и поэтому также неслучайно в «Фердидурке» ведется пере­палка между.учителем и учеником по вопросу «восхищает или не восхищает». По сути дела, в настоящее время мы имеем ужас­ное предложение стихов, которое должно создавать искаженное мнение, будто бы доступ на захваченный коммерцией рынок был трудным.

Давно известно, что хорошее стихотворение — такое, кото­рое не теряет экспрессии, даже если его записать непрерывно, словно обычную прозу Я не думаю, что это универсальный тест, поскольку должно существовать различие между афоризмами, «непричесанными мыслями», шуточками и настоящей поэзией, дух которой не исчезает даже после представления в прозаичес­ком виде.

Написав все это, я хорошо понимаю, что выступаю с утра­ченных позиций, и потому потоп слов и предложений, претен­дующих на взлет над прозой, будет продолжаться. Однако я признаюсь, что меня порадовали бы попытки возвращения к строгим формам, поскольку их кристальность, как более трудная для достижения, стоит усилий. Мне ничего не известно о том, как много есть людей, обращающихся к молодой лирике. Если судить по тиражам, то почти горстка. Не столь уж давно минули те времена, когда не только молодежь зачитывалась Галчинским и декламировала его. В завершение скажу, что я могу в этой материи ошибаться, но только течение такой молодой поэзии, которая бы меня порадовала, минует все то, что почта приносит мне домой.

Поэзия и проза молодых (III)

С некоторого времени я получаю значительное количес­тво литературных произведений, главным образом поэзии, со­зданных молодыми. Вероятно, из-за того, что я являюсь так на­зываемым старцем, в основном я не нахожу удовольствия от этой продукции, поскольку в целом она имеет в высшей степе­ни постмодернистский характер. Господствующая в настоящее время в логике концепция моделирования позволяет наглядно показать смысл, заключающийся в понятии «постмодернизм». Чтобы наглядно продемонстрировать этот смысл, следует взять кукурузу самого вкусного белого сорта, среди тех, которые на­ходятся в коллекции Пулавской, затем следует сварить ее и съесть зерна. После тщательного обгладывания кукурузы оста­ется уже только кочерыжка, взъерошенная пустой шелухой. Именно эта кочерыжка и является точной моделью постмодер­низма. Ее можно различными способами разрезать на кусочки, разгрызать или даже съесть. Сказанное не относится, разумеет­ся, ко всему, что представляет в настоящее время продукцию молодой поэзии, поскольку каждое типичное правило имеет свои исключения. Однако же главный принцип сомнительной доступности, достаточно шокирующей уродливости, аморфно­сти, равно как полного отсутствия рифмы, ритма, а также сти­листической организации по меньшей мере усиленно на­поминает мне обгрызенный кукурузный початок, что является, ясное дело, моим чисто субъективным впечатлением, в наименьшей степени не предъявляющим претензии на принципиальную оценку всего, что могут создать молодые поэты. Как я заметил, попадаются, разумеется, исключения. Не будучи критиком, а тем самым будучи обреченным на свое чисто субъективное ощу­щение, я отказываю себе в праве селекции ценностей, непод­властных моей модели постмодернизма.

Пожалуй, в наибольшей степени постмодернизм проявля­ется в пластических искусствах, в которых со времен Фидия до Малевича не было недостатка в произведениях, дающих наслаж­дение глазу. В настоящее время различные виды выделений, уродств, разложений и особенно смешанных с экскрементами генитальных элементов представляют ядро пластического твор­чества. Поскольку за нами уже остались такие искусства, как упаковка в бумагу церквей, ратуш и музеев, как обеспечение прочности человеческих трупов благодаря так называемой плас­тификации, все более трудная задача стоит сегодня перед адеп­тами пластики, к которым я имею счастье не принадлежать.

Поэзия и проза молодых (IV)

Праздники — это период активного вручения подарков, среди которых я, и не я один, считаю особенно ценными — кни­ги. Просматривая приложения к журналам, представляющие круг доступных на рынке названий, я очень часто должен не только себе, но и самым близким отказывать в хорошей лите­ратуре. На самом деле книг выходит довольно много, но какая-то современная чахотка заразила традиционную сюжетную бел­летристику Когда в семейном кругу вспоминается литература из молодости, а также и зрелого возраста, в памяти всплывает обилие названий, которых читатели не могут забыть. На самом деле и сейчас нет недостатка в новых произведениях, но это либо результат усиленного рифмоплетства, либо засилие лексики или же родственных произведений, не радующих страстного люби­теля фабул. Казалось бы, этих новых книг много, однако пользы от них мало, особенно если человек желает обогатить пережива­ниями долгие зимние вечера. Правду говоря, между приключен­ческо-детективными книгами и такими, которые претендуют на современный постмодернизм, попросту возникла дыра. Пло­дится в общем-то кокетливо расплясавшаяся фантастика, осо­бенно с элементами магии, но, говоря абсолютно примитивно и прямо, — читать нечего. Я всегда считал, что книг, достойных постоянного пребывания на домашних полках, в мире появилось так много, что есть уже жанры и непревзойденные, и забытые. Сваливание вины на выходящий за пределы галактики Гуттен­берга визуальный натиск телевидения не является достаточным объяснением беллетристической пустоты. Похоже на то, что авторы, искусные в эксплуатации воображения, или стыдятся этого творчества, якобы второсортного, или считают, что время расцвета их способностей уже миновало.

Особенно сильно дает о себе знать этот недостаток, о кото­ром я пишу, в предпраздничные дни. Вроде бы мы имеем в удобном распоряжении книжные интернет-магазины, и даже удается иногда обнаружить книги, к которым появляется инте­рес. Но что же: зачастую они оказываются почти недостижимы, поскольку столь ничтожны их тиражи. Действительно, пользу­ющиеся успехом названия в незапамятные времена бродили стадами, и каждый, кто перешагнул порог пятидесятилетия, с легкостью назовет произведения и произведеньица, которые запали в память. Однако что-то такое произошло в наше время с писателями, а может, и с издателями, что они осмеливаются вести нас через изощренную скуку, претендующую на ориги­нальность, а новых певцов поразительного богатства мира не встречается. Не знаю, касается ли это также литературы, адре­сованной детям и молодежи, но боюсь, что за магией малень­кого Поттера возникла неимоверно скупо заселенная окраина, в напрасном поиске переживаний выглядящая подобно некое­му пепелищу Мы все еще ждем творцов, которые просто смогут занимательно и волнующе рассказать. Или они уже покинули этот мир?

Поэзия и проза молодых (VII)

В прошлом году при посредничестве моего немецкого аген­та я выписал себе большое количество каталогов различных издательств. И не нашел в них ничего, что меня бы заинтересо­вало, однако я допускаю возможность, что это был исключи­тельно бедный год. В настоящее время, однако, я вижу, что на горизонте галактики Гуттенберга появился призрак, который вкратце можно назвать смертью фабульной беллетристики. Это касается прежде всего Европы, а в ней известных мне языков, и тому же недугу подвержена и Польша. В книжных магазинах вообще нет переизданий когда-то очень хорошо известных книг Честертона, а среди новых почти нет популярной или наполо­вину популярной беллетристики, создателями которой были О'Генри, Лондон, Кервуд и целое множество других, отнюдь не последних авторов.

В то же время мы наблюдаем сильное обмельчание авторских амбиций и читательских вкусов. Это значит, что книги, которые перед войной издавал, например, Марчинский, то есть литера­туру самую бульварную, критика оценивает сегодня довольно высоко, так чтобы и «Гарри Поттер» мог претендовать на паль­му первенства. Отлично известные ранее французские авторы вроде Монтерлана также исчезли с полок книжных магазинов и не имеют преемников. Особенно явно вырисовывается эта картина на примере литературы, предложенной общественнос­ти перед Рождеством. В списках бестселлеров, помещаемых в газетах «Rzeczpospolita» или «Gazeta Wyborcza», нет, собственно говоря, ничего достойного внимания. Не скажу, что книги во­обще не предлагаются, но только дело дощло до массового изъ­ятия авторов жанра беллетристики с блестяще разработанным сюжетом. Разумеется, попадаются исключения, которые, к со­жалению, подтверждают наблюдаемое мною правило. Я считаю этот процесс, нарастающий также в Германии и Франции, очень неблагоприятным и понимаю, что он, в числе прочего, являет­ся результатом конкуренции Интернета и телевидения с фабуль­ной галактикой Гуттенберга.

Нелишне будет добавить, что я получил из Японии предло­жение о передаче фрагмента моих советских воспоминаний как материала для сюжета крупному производителю компьютерных игр. В первую минуту я хотел просто отбросить это предложение, но мне объяснили, что если я живу среди ворон, то должен кар­кать, как они. И поэтому с японцами упомянутое предложение я реализовал. Так называемая science fiction вместе с fantasy до некоторой степени заполняет большие пробелы, открывшиеся на поле развлекательной и легкодоступной литературы. Если бы я должен был обсуждаемое явление выразить в нескольких сло­вах, я сказал бы, что, кроме большого обмельчания критериев, дошло до, возможно, даже более вредного гильотинирования литературных вершин. Уже нет Томаса Манна, Гессе, Джойса и целой плеяды несколько меньших калибром авторов, таких как Киплинг. Поэтому я задумываюсь, необратимый ли это процесс и будем ли мы обречены на книги с живым сюжетом, для кото­рых высоким образцом является «Необыкновенная карьера Никодима Дызмы» Доленги-Мостовича. Рынок тривиальных произведений продолжает наполнять творчество, посвященное сексу, крови, преступлениям, однако я не могу отказаться от мнения, что если бы пересмотреть книги, возникшие в прежние времена в рамках именно этой тематики, то легко можно было бы найти произведения, не лишенные своеобразной привлека­тельности, находчивости, которые, однако, не переиздаются, поскольку достаточно велик прилив свежайших текстов, часто будто бы написанных левой ногой. По моему убеждению, я являюсь совершенно обычным читателем и испытываю сожа­ление, что ни в списках польских, ни немецких бестселлеров я не вижу книг, за которыми хотел бы протянуть руку Модные в настоящее время акции по изданию коллекций избранных про­изведений, которые организует, например, «Gazeta Wyborcza», не могут мне, к сожалению, заменить поиск легко усваиваемых произведений и дающих материал для размышления, просто потому, что все эти книги, эксгумированные из прошлого, я знаю очень хорошо. Застой не касается исключительно таких языков, как польский или немецкий, поскольку ничего нового я не вижу также во Франции и в Чехии, где возникла пропасть после незабываемого Карела Чапека. Не очень утешительная ситуация сложилась в визуальных искусствах во главе с кино, однако это вопрос для рассмотрения в отдельной статье.

Перевод В.И.Язневича

Источник: Станислав Лем. «Мой взгляд на литературу», Изд. АСТ, М., 2009.