Крысолов

  Моему другу Ярославу Камперу

                         Сентябрь, 1911

I

 — А как ваше имя?

 — У меня нет имени, я никто. Я хуже, чем никто: я крысолов.

 Человек, говоривший таким образом, стоял с высоко поднятой головой против дома, в дверях которого белела сквозь сумерки женская фигура. Он испытующе глядел на нее темными глазами. Был он высок и строен и еще стройнее казался в своем бархатном, точно влитом кафтане и узких штанах. Руки у него были малы и тонки, как руки женщины. Не имел он при себе ни оружия, ни посоха, хотя пришел, должно быть, издалека, дорогами, что не всегда безопасны для путников. Зато он сжимал в ладонях долгую изукрашенную вещицу, и вещица эта возбуждала любопытство заговорившей с ним женщины. То была флейта диковинной работы, какой здесь не доводилось видеть.

 — Крысолов, — рассмеялась женщина на пороге. — Вы вовремя появились в Гаммельне*. Крысолова тут нет, а вот крыс с лихвой. Объясните мне, крысолов, откуда берутся крысы? Говорят, что прежде их не бывало. Не зря, верно, старики твердят, будто мир делается все хуже и хуже, — докончила она с новым смешком.

 Крысолов пожал плечами.

 — Откуда они, я не знаю. Но они в каждом доме. Грызут без устали, грызут внизу в погребах, там грызут, где мы их не видим. Потом смелеют и лезут выше. Даете вы званый обед, справляете крестины — и что же? Вообразите только — вдруг посреди пира объявляются крысы со своими вытянутыми мордами и длинными усами! Такие гости, понятно, кому угодно испортят аппетит.

 — Да, — подхватила женщина в дверях, — на свадьбу Катерины как раз пожаловала здоровенная крыса. Жених стал бледен, как стена, а сама Катерина упала в обморок. Люди терпеть не могут, коли им отбивают всякую охоту к угощению, вот и решили наконец позвать крысолова.

 — А вы свадьбу готовите или крестины? — неожиданно спросил крысолов.

 Женщина опять залилась смехом.

 — Ясно, что вы иноземец. Я не замужем, крысолов.

 Крысолов поклонился.

 — Это ничего, неважно... вовсе не важно. Так, значит, нужен крысолов. Он посвистит-посвистит на своей флейте — и выманит всю нечисть из ее ухоронок, и пойдут за ним крысы, словно очарованные. Он их заведет в реку — в Рейн, Дунай, Гаволу, Везер, — вот дом и без крыс.

 Крысолов снова поклонился. Последние его слова были тронуты печалью. Женщина молчала и поигрывала веточкой жасмина.

 — Но едва дело сделано, никто и не вспомнит о крысолове. Это такой человек, что не сидит на месте, все время в пути. Всюду рады его приходу, но когда он уходит — рады куда больше.

 — Правда? — только и сказала она. Быть может, это и не было ободрением, но крысолов счел именно так и его бескровные щеки зарозовели. Она непременно заметила бы, не сгустись уже по-ночному темнота.

 — Я чувствую это, чужестранка. Люди не любят крысолова, они его лишь боятся.

 Девушка снова рассмеялась.

 — А отчего крысы так слепо за вами следуют, крысолов?

 Крысолов показал флейту, и та будто ожила от его движения.

 — Это особенный инструмент, — произнес он.

 Девушка с любопытством оглядела флейту, робко к ней прикоснулась.

 — Флейта, — промолвила она не без пренебрежения. — Красивая флейта, но не более.

 — У крыс хороший слух, а у моей флейты — хороший голос.

 Глаза крысолова зажглись странным огнем, и девушка в дверях невольно попятилась. Веточка жасмина затрепетала в ее руке.

 — У меня особый дар изгонять крыс, — продолжал крысолов. — Порой я насвистываю им очень грустные песни, песни со всех земель, что я миновал. А миновал я их изрядно — и солнечных и ненастных, и гор и долин. Как тихо поет моя флейта! Крысы слышат и идут за ней. Кроме меня, нет подобного крысолова. Хочу вам еще кое-что поведать, чужестранка, умеющая так звонко смеяться. Вовек не играл я в полный дух, всегда под сурдинку. Заиграл бы напропалую — и не одни крысы устремились бы за мной.

 Крысолов умолк, и глаза его погасли, а рука с флейтой бессильно повисла.

 — Не смею, — добавил он погодя. — Случилось бы тогда что-то страшное.

 Девушка стояла, не сводя взора с крысолова и его флейты. Тихо, очень тихо она сказала:

 — Вы мне нравитесь, крысолов. До того как смерклось, я увидела в ваших черных волосах серебряные нитки. До того как вы заговорили, я заметила на вашем лбу морщины, и все же вы мне нравитесь. Наверняка много женщин вас любило.

 — Может быть, — отвечал крысолов. — Я не помню.

 Его странный, трогательный тон заставил девушку посерьезнеть. Она склонились к крысолову так, что он ощутил ее горячее дыхание.

 — Вы мне нравитесь, крысолов, — прошептала она. — Но на вашем месте я бы заиграла на флейте в полный голос... что есть мочи...

 — Знаете, что бы тогда сталось? — глухо спросил крысолов. — Я вот не знаю. Знаю лишь, какая тоска охватывает меня иной раз. Смотрю на свою флейту, и мнится, что многих она погубила и еще многих погубит. А потом улыбаюсь. Ведь это просто красивая флейта, как вы сами сказали. А я — я всего-навсего крысолов, которому на роду написано выпроваживать незваных гостей. Крысолов, который, словно Агасфер, скитается из города в город, с юга на север, с запада на восток. И словно Агасфер, я не нахожу себе места. Слишком долго я здесь пробыл, чужестранка...

 — Нет, — возразила она и затем велела негромко: — Зовите меня Агнесса.

 — Агнесса, — повторил крысолов мягко и певуче, и имя в его устах прониклось колдовским таинством.

 Она пристально посмотрела на него.

 — Вы скоро покинете Гаммельн, крысолов?

 — Не знаю, — сказал он. — Это не от меня зависит. А от... — остальное он договорил взглядом.

 Свежий, чистый смех девушки — смех юности и счастья — зазвенел точно воскресные колокольчики.

 — Думаю, вам тут найдется занятие. У нас в достатке крыс.

 И она прибавила уже без тени праздного веселья:

 — Оставайтесь, крысолов.

 Он безмолвствовал. Взоры их встретились. Она тревожно, пытливо изучала его глаза, и веточка жасмина трепетала в ее пальцах.

 — У меня есть возлюбленный, — произнесла она.

 Крысолов взял девушку за руку.

 — Не хочу его видеть, не хочу о нем слышать. На свете не перечесть скверных вещей, но что мне до них, когда они далеко? Не хочу его видеть. Но если бы я его увидел...

 Крысолов помрачнел и не довершил посула, но и оборванный посередине, он прозвучал предостережением.

 — Нет, — выдохнула она, однако не было ясно, пожалуй, даже и ей самой, что означает это «нет». Оба они вдруг очутились будто бы на краю стремнины, где теряют власть человеческие шаги, и возможен только полет. Он задержал ее руку в своей, и она не воспротивилась. Стиснул. Стиснул крепко, отчаянно, так что она принуждена была вскрикнуть от боли — и все же откликнулась пожатием на пожатие, а боль опьянила ее сладчайшим вином.

 — Агнесса... — позвал он.

 Было это и вопросом, и мольбой. Агнесса поглядела на него и улыбнулась.

 — Да, — сказала она. И было ясно, что означало ее «да». Нагой искренностью полнилось оно, без смущения и оговорок. И девушка в дверях подала крысолову кисточку жасмина.

II

 Был в славном ганзейском городе Гаммельне укромный уголок, такой тихий и пустынный, словно и не от города сего. Не грохотали тут тяжелые возы с товаром, не шумели торги, не проезжали всадники в богатых доспехах. Даже с крестным ходом здесь не ходили — лишь голос колокола долетал из храма Святой Троицы, голос веский и задумчивый. Но человек перестает замечать то, что часто слышит, — вот и Агнесса, отворив поутру окошко, внимала совсем другим голосам.

 Под ее окнами цвел сад, где пели птицы, где все кипело жизнью и слало ей приветливые улыбки. Так благоухал этот сад на разные лады, что дыхание его опьяняло. И Агнессе чудилось, будто и сама она — цветок меж цветами, аромат меж ароматами.

 Дом ее, старый дом под черепичной крышей, купался в зелени каштанов выше трубы, но тоже не прочь был при случае прояснеть и пригубить весеннего солнца.

 Мать красавицы Агнессы, измученная выпавшими на ее долю невзгодами более, чем прожитыми годами, — невзгодами, о которых она не могла вспомнить без страха и тоски, — зябко дрожала и едва ступала по дому, через силу волоча даже собственную тень. Свет и солнце ее пугали; она сторонилась их, точно ночная птица. А Агнесса не боялась ничего и с доверчивой улыбкой встречала каждый новый день.

 Крысолов все жил в Гаммельне — изгонял крыс.

 Для города это было событием. И стар и млад следовали за ним по пятам, не отставая ни на шаг, и дивились крысам, что слепо шли на погибель, завороженные звуками флейты. А флейта пела еле слышно, для невзыскательного уха провожатых — не громче отдаленного гула мошкары.

 И река принимала крыс в свои волны, и волны без лишнего всплеска проглатывали подношение. Потом течение несло крыс в море, в далекое море — больше уже не испортят они аппетит почтенным купцам ганзейского города.

 Крысолов изгонял крыс; но была у него и еще причина мешкать в Гаммельне.

III

 Зепп Йорген был рыбаком. Ютился он в маленьком убогом домишке на речном берегу, у слияния Везера с Гаволой, и жизнь влачил бедную и жалкую.

 Горожане всех сословий насмехались над горемыкой, ибо соображал он туго — славный, но очень уж неповоротливый разумом парень. Говорили люди, что и смеется и плачет он с запозданием на день — и говорили правду.

 Что до рыбы, тут думать было не надобно, знай забрасывай сети да жди. Ждать Зепп Йорген умел как мало кто, прилежно и терпеливо, да редко чего-нибудь дожидался — таков уж общий жребий тех, кто терпеливо и прилежно ждет.

 Но Зепп Йорген терпения не терял. Он знал, что день есть день, а ночь есть ночь. Знал он, что одни рождаются для счастья, а другие — на муки. Понимал он и то, что господа в ратуше, при роскошных шубах и красивых цепях, властны приказывать, а беднота из темных сырых нор должна повиноваться. Все это он знал, потому что ничего иного за свою жизнь не видел.

 Знал он и то, что нужно уступать дорогу, когда по имперскому тракту скачут подгулявшие ландскнехты. Все это он понимал, хоть и был непонятлив.

 Знал он, наконец, и то, что нет человека в Гаммельне, который бы над ним не смеялся. Смеялись другие рыбаки, смеялись пригожие девушки — и Зепп Йорген не сказал бы наверное, чей смех ранил его больнее. Часто сжимал он кулаки, и сердце у него тоже сжималось, но благодаря недоброму провидению — днем позже, чем следует. Быть может, и к лучшему. Оттого мужчины, досыта наглумившись, уходили целыми и невредимыми, а женщины, которых он мог бы любить, исчезали вдали. Такова была его судьба. А от нее не увернешься.

 А ведь был Зепп Йорген статным парнем с широкими плечами и крепкими кулаками, и лицом не урод, и сердце у него в груди билось хорошее, а глаза смотрели мирно и чуточку печально.

 Все его имущество составлял дрозд в клетке, которого рыбак холил и лелеял. С этим управиться было нетрудно, все было ясно и непосильных дум не требовало — день ведь тоже сменяет день без натуги, и каждый день нов, и каждый день подобен прежним. Так, во всяком случае, казалось Йоргену. Дрозд в клетке над ним не смеялся и не старался обидеть. И если рыбаку становилось невмоготу, звонкая отрадная песня дрозда утешала его неразумное сердце. Зепп Йорген слушал — и забывал про неудачный лов, про свою нужду, про изобильные издевки и про красавиц, принадлежавших кому угодно, только не ему. Он улыбался, убаюканный пением, и все улыбалось ему в ответ. Женщины приходили и целовали его.

 Птица пела.

 И Зепп Йорген жил себе без забот.

IV

 Возлюбленный Агнессы, крещенный при рождении Кристианом, прозывался в Гаммельне не иначе как Длинный Кристиан. Были у него белокурые волосы и синие глаза, девичьим сердечкам на горе, — и было у него все, что пристало достойному горожанину: уважаемые родители и честное имя, почтение к закону и к церкви.

 Трудился он у своего дяди, в суконной лавке, которая располагалась под арками на главной площади. Торговля шла бойко, дядюшка богател, а так как он был бездетен, племянник тешил себя мыслью ему наследовать. Отравляло эти благие ожидания одно лишь обстоятельство: дядя Ондржей, даром что в годах, от души предавался волокитствам, возмущавшим городское спокойствие, — буйным волокитствам купца, который не постоит за ценой. Длинный Кристиан делал все, что было в его силах, дабы оградить дядюшку от соблазна. Он приискал ему госпожу Гертруду, немолодую, отцветшую уже женщину, — вести хозяйство, и дяде Ондржею стало непросто урвать час на новые подвиги. Но что-то будет дальше? Кристиан метался между тревогой и надеждой.

 Кроме того, он любил Агнессу.

 Он делился с ней своими заботами, сетовал на бессонные ночи, когда думы о жадных до денег искусительницах терзали его хуже кошмаров; не забывал упомянуть и про дядюшкины похождения, исполняясь при этом негодования, на какое только способен порядочный человек и несправедливо обойденный наследник.

 Агнесса слушала.

 Ее заботой было, чтобы Кристиан не проведал о крысолове, а крысолов не застиг Кристиана.

 О крысолове Кристиан иногда тоже говорил — говорил о его заслугах и о том, что таким ремеслом, хотя оно и полезно, едва ли можно похвалиться перед почтенными людьми.

 Агнесса слушала и соглашалась: по крайней мере, так Кристиан объяснял себе ее молчание.

 Крысолов по-прежнему был в Гаммельне.

 Длинный Кристиан по-прежнему метался между тревогой и надеждой.

V

 Достославный ганзейский город Гаммельн — главная гордость его жителей, но гора Коппель, что высится вблизи, немногим отстает от своего рукотворного соседа в важности и внушительности. По воскресеньям обыватели, празднично разодевшись, покидают городские стены и взбираются по ее склонам. Дело это не из легких: подъем крут, семь потов прольешь, пока доберешься до вершины — но зато какой вид открывается оттуда и на Гаммельн, и на все окрестные земли!

 Дорога на гору Коппель проторена через сосновый бор — угрюмый и нелюдимый, как кажется горожанам. Но и записной угрюмец волей-неволей просветлеет, когда захлестнут его, едва не всколыхнув ветвей, голоса: рассудительные — купцов и их степенных супруг, задорные — девушек и юношей.

 Вот иссякают, притомившись лепиться по откосам, деревья — и вырастает чаща глыб и валунов, сгрудившихся на этом месте века и века назад. Все вокруг исполнено и простоты, и величия. Дальше обычно никто не идет — нет нужды. И отсюда можно полюбоваться на выси и долы, и здесь можно погреться на солнышке, наслаждаясь воскресным отдыхом, а, продолжив путь, скоро достигнешь пропасти.

 Широко отворенная расселина холодна и глубока. Дна ее не разглядеть, и если бросить камень — падать он будет долго. У горы Коппель свои секреты: пропасть эта будто бы и не пропасть вовсе, а врата. Так утверждают смельчаки, которые подступались к самой кромке обрыва, допытываясь отгадки.

 И уже не только они, но и все в городе говорят, будто бы там сокрыты истоки тайных подземных троп, что ведут далеко прочь, за реки и долины, прямо в Семиградье**. Толком никто ничего не знает — не знают даже, от кого про это услышали. И доподлинно верить следует лишь одному: не нашлось до сей поры человека, который бы вынаружил те тропы, не нашлось еще счастливца, который бы дошел по ним до Семиградья.

 Навестил пропасть и крысолов.

 Он миновал сосновый бор и голые камни навершья, где на полуденном солнце запасались впрок теплом змеи. Но останавливаться ему не хотелось. Он замер на самом краю, куда не отважился бы шагнуть уроженец Гаммельна, и со стороны могло показаться, что меж ним и пропастью, любовницей самоубийц, завязалась беседа.

 Несомненно, пропасть манила крысолова; целую вечность стоял он там, в задумчивости и ненарушимом одиночестве. Стоял и смотрел. Жителям Гаммельна не понравился бы его взгляд: пропасть была у него под ногами, а в глазах зияли сразу две.

VI

 Как-то раз Зепп Йорген лежал на лугу неподалеку от своей лачуги, головой привалившись к копне сена. От сена исходил густой пряный дух, и парня скоро сморило тяжким, тянучим сном.

 А на выкос меж тем забрели две гаммельнские девушки: Лора, дочь резчика Вольфрама, и Кетхен, дочь пекаря Грилла. У обеих были светлые кудри и любопытные глаза, обеих хмелила собственная победная молодость — и обе упивались ею допьяна. Вот и теперь они цвели весельем оттого, что были юны и прекрасны, а свежесть и нежная красота их распускались в веселье стократ ослепительнее. Спящий рыбак привлек внимание подружек, и они на цыпочках подкрались к самому его немудреному ложу.

 Спящего не потревожили чужие шаги. Грудь его по-прежнему мерно поднималась и опадала, и девушки могли видеть, как широка и выпукла она была, — тем лучше видеть, чем больше простора пытливым взорам дарила распахнутая на груди рубаха.

 Лора подсела к спящему, склонила над ним свое гибкое тело и затаила дыхание, опасаясь разбудить. Но эта предосторожность была излишняя: Зепп Йорген забылся на совесть. Тогда и Кэтхен набралась отваги — протянула руку и легко, не назойливее веющего над луговиной ветерка погладила тугие завитки волос. Рыбак вздрогнул, будто его коснулось что-то стылое и склизкое. Но руки Кэтхен никто не назвал бы ни стылыми, ни склизкими — напротив, весь Гаммельн знал, как они нежны и мягки.

 Дрожь не одолела вязкой дремы Зеппа Йоргена.

 Глаза девушек разгорелись беспокойным огнем. Этот мужчина, такой близкий — и совершенно равнодушный к их чарам! — волновал их сейчас, как никогда не взволновал бы, бодрствуя. Казалось, все нелепое, нескладное, несуразное и для горожан воедино сплоченное с его обликом, было смыто сном; остался лишь мужчина, распростертый среди трав.

 — Ах, если бы это не был Йорген... — вздохнула Кэтхен, поведя плечами.

 — Если бы это не был Йорген... — эхом откликнулась дочь резчика Вольфрама.

 Некоторое время они молчали, и молчание яснее слов обнажало их подспудную истому, смутные грезы о неге и блаженстве. Отчего затосковали они вдруг по крепким объятиям милого? Быть может, оттого, что жарко благоухало вокруг сено и благоухали скошенные вместе с сеном цветы?

 — Если бы это не был Йорген, — повторила Кэтхен почти жалобно, — что бы его и не полюбить? И собой он хорош, и силой с ним никому не тягаться. Недаром божились мне, что с Йоргеном шуток не шути, а то и костей в целости не убережешь.

 — ...на другой день, — докончила Лора. — Все-то он делает день спустя. Если вздумает когда-нибудь жениться, то о своей невесте, должно быть, он тоже вспомнит только наутро после свадьбы. Бедняжка, и несладкая же грядет у него брачная ночь!

 Она по оплошности прыснула в голос — и облепившее рыбака оцепенение не выдержало этого нового испытания. Он сел, озираясь по сторонам, нетвердо разумея спросонок, где находится и как здесь очутился. Взгляд его встретил разрумяненные щеки, приоткрытые губы — и каким изумленным, растерянным он стал! Для не в меру разошедшихся девушек это было уже чересчур. Они залились неистовым смехом — громким, полнокровным, кипучим, смехом женщин, которые с охотой бы согрешили.

 Рыбак в немой оторопи уставился на хохотуний. Потом он начал подниматься — медленно, неловко, ощупью, потому что глаза его ни на миг не отрывались от Кетхен и Лоры. Но всякой потехе положен свой предел. Кетхен и Лора тотчас спохватились, что общество Зеппа Йоргена едва ли их украсит, а уж ныне — и подавно: вида глупее у него до сей поры не бывало. Прежде чем Йорген опомнился, они умчались прочь, но их смех не поспевал за ними и еще долго, очень долго звучал в ушах рыбака.

 Девушек и след простыл. А Зепп Йорген стоял и ничего не понимал — как и всегда.

VII

 Ночь выдалась волглая и лунная. Главная площадь была пуста — лишь городской сторож прошел мимо каменного фонтана — старого, но нимало не поблекшего под бременем лет гаммельнского сокровища, задев длинной тенью изваяния Нептуна и Тритонов, и скрылся под арками. Больше тишину ничто не нарушало.

 Зато перед мастерской резчика Вольфрама (подле которой держал свою хлебную лавку и почтенный цеховый мастер Грилл) бугрилась какая-то смутная масса — будто бы и человек, но неподвижный скорее неподвижностью развалин на пепелище, чем живой плоти и крови. Тоскливые глаза его пылали таким огнем, что можно было поверить — это они сперва раскалили светлый день до закатной червлени, а потом и ее выжгли в угли темноты.

 Когда страж протрубил полночь, под арками мелькнул суконщик Ондржей, направляясь, кажется, к благочестивым женам, обитавшим под сенью Святого Духа. Его торопливые шаги разогнали тишину, но бесформенная груда, еле напоминавшая господне творение, даже не вздрогнула.

 Той же дорогой, заприметив непорядок у дверей мастерской, пустился и городской сторож: надежда на монету-другую ускорила его поступь. Но еще прежде, чем он поравнялся с истоком своих упований, интерес его иссяк. Сторож пожал плечами и повернул прочь. Не было здесь поживы, не было ничего. Был только Зепп Йорген.

 Он молчал. Молчал и смотрел на двери, точно желал распахнуть их одним своим взглядом. Но крепкие засовы были заложены наглухо. Резчик Вольфрам и пекарь Грилл, конечно, видели уже десятый сон; спали, надо думать, и Кетхен с Лорой. Окна дремали, смежив ставни: кому явится охота отомкнуть их среди ночи?

 Ребяческая затея дать о себе знать Зеппу Йоргену и в голову не приходила, хотя под рукой у него довольно было камешков, пригодных для дела. Однако бесполезно и, в общем, излишне беспокоить женщину, которая тебя е ждет. Это понимал и бестолковый Зепп Йорген.

 Он не шевелился, но застылость его не означала ожидания. Тут за спиной рыбака вырезался в бледном луче близкий, почти издевательский в своей неуместности силуэт крысолова.

 Крысолов бродил по улицам, ему тоже не спалось. Он склонился над Зеппом Йоргеном, который теперь бормотал, еле различимо, но страстно:

 — Смеетесь, да, вы смеетесь над Зеппом Йоргеном. Знаю вас: ты Лора, дочь резчика Вольфрама, а ты Кетхен, дочь пекаря Грилла. Вы красивые... и куда как красивее, когда смеетесь. Но какой прок говорить вам о том, что вы и так знаете... Я вам лучше кое-что другое скажу, чего вы не знаете. Смеетесь вот, но нельзя смеяться над мужчиной, пусть это и Зепп Йорген. Правда, что я туго соображаю; правда, что ныне говорю, а должен был сказать вчера... ушли, а я не успел распахнуть свою душу... и слушать не станете, опоздал я, как всегда. Кто надо мной не смеялся... но есть ли смех ужаснее, чем смех женщины? О, как вы смеялись! Кровь клокочет у меня в жилах, и кулаки сами собой сжимаются. Да, я рыбак, но кулаки у меня... переломят они белую шею — тонкую, белую шею вроде ваших. Зачем пришли вы ко мне на луг? Я вас не звал и не искал. Не ждал. А вы пришли и сели рядом, будто так и нужно. Мне снились сны, покойные и ясные, как пение дрозда. Но дрозда уж нет — задушил я его. Не запоет он больше. Не утешит. В доме у меня будет пусто и одиноко. Испытал я силу своих рук... как же сладко давить, давить до смерти! Очнулся я — и едучей ржой побил меня смех, словно тысяча дьяволов хохотала, а не две женщины. Нет, нельзя смеяться над мужчиной, хоть бы и над Йоргеном. Сейчас ночь и вы спите, но что будет, коли рассветет, а Йорген — все ни с места? И что, коли проклятый этот смех не уляжется у меня в ушах? Беда вам тогда, Лора и Кетхен! Мертв мой дрозд, все мертво, что было у меня. Слышу только смех... заржавелый, адский смех...

 Крысолов осторожно тронул рыбака за плечо:

 — Встань, Йорген.

 Рыбак глядел тупо и не понимал, чего хочет от него крысолов, зачем он здесь?

 — Встань, Йорген, — повторил крысолов. — Много земель оставил я позади, во многих побывал городах. Потому и говорю тебе — встань. Скверно стоять на коленях.

 Рыбак глядел все так же тупо и непонимающе, лицо его онемело в гримасе вялого замешательства.

 — Твои Кетхен с Лорой тебя не слышат. Они спят. А если бы и услышали — тем хуже, Зепп Йорген. Мужчина, который стоит на коленях, перестает быть мужчиной.

 Увещевания пропали втуне: Зепп Йорген и бровью не повел, не повернул головы, уставившись то ли на запертые окна, то ли просто в пустоту.

 — Я поведаю тебе великую тайну, Йорген, — не отступался крысолов. — На двоих отпущена строгая мера любви, не больше и не меньше ее. Поэтому не годится любить чересчур сильно, если и сам хочешь быть любим; иначе один вычерпаешь до дна всю любовь, назначенную вам обоим. Будь воздержан, не отдавай в избытке — или отдашь и то, что желали бы отдать тебе, растратишься без пользы для себя и для нее. Ничего не страшись — но не позволяй, чтобы жена владела тобой, а не ты ею, как то надлежит. Не страшись ничего — страшись лишь очерстветь сердцем. Я не искусник вести речи, рыбак, или наставлять в жизненной науке. Добавлю еще разве: если ты добр — скрывай это! Встань же, Йорген.

 Рыбак не шелохнулся.

 На башне собора Святой Троицы пробили часы.

 Крысолов махнул рукой. Жаль ему было Зеппа Йоргена, но как пробудить парня от его горького и напрасного бдения пред мастерской резчика Вольфрама, он не знал.

 — С богом, Йорген, — сказал он на прощание. — И рад бы тебе помочь, да, видно, нечем. Не будешь ты счастлив — а впрочем, что с того? Счастье — вещь переменчивая. Быть может, ты рожден для лучшей, чем оно, доли.

 И крысолов ушел. Рыбак по злополучному своему неразумию этого не заметил. Он продолжал бормотать, невнятно и понуро, мял и комкал во рту слова любви и ненависти, клятвы и угрозы. Ночь равнодушно внимала его излияниям.

 А крысолов тем временем достиг скромной улочки на окраине Гаммельна и постучал в окно дома, где жила Агнесса.

 Окно тотчас отворилось, а следом за ним — и дверь.

VIII

 В воскресный пополудень, изрядно позже святой мессы, было в трактире «У томимого жаждой» людно и шумно.

 Надо сказать, что трактир этот славился на весь ганзейский город Гаммельн и не знал недостатка в завсегдатаях. Вино здесь подавали отменное, но не уступали ему и кушанья, ибо Черная Лиза, заправлявшая стряпней, могла поспорить в кухарской сноровке с кем угодно. Захаживали сюда люди всех сословий, не исключая и досточтимых ратманов, для коих вымежеван был отдельный стол, ревниво оберегаемый от посягательств чужаков. Знатные господа считали своим долгом отведать от каждой новой бочки, пополнявшей просторные погреба, и произнести под низкими сводами залы свое веское слово о предметах домашних и общественных.

 Трактир «У томимого жаждой» был местом, где заключались сделки, потому что только здесь осмотрительные и благоразумные гаммельнские купцы, отдавая дань изобильному угощению, отставляли в сторону обыкновенную свою рассудительность; здесь уговаривались о браках, словно сама обстановка сугубо бередила нежные чувства — хоть и походили они на любовь не более, чем воробей на орла. Если же человека снедала тоска — и тогда отправлялся он к Конраду Рёгеру, как прозывался приземистый хозяин, добрый малый, тоже не пренебрегавший богатствами своего погреба. И напротив, всякая удача была причиной не меньшей, чтобы наведаться в гостеприимный трактир. Никто не умел так истово разделить чужую радость, как Конрад Регер: коли праздновали крестины, то казалось, будто крест осенил собственного его сына; коли гуляли на именинах, то можно было подумать, что именинник — сам Регер.

 Хотелось гостю посидеть в тишине и покое — и тут хозяин не подводил; справлялись о новостях — и Регер потчевал презанятнейшими и презабавнейшими из них. Любой трактирщик — помимо прочего, еще и  что-то вроде духовника. Регер с беспримерной строгостью хранил тайну исповеди, зато от него не было ни тайн, ни завес, и на все он глядел, смотря по случаю, то веселым, то сочувствующим взором.

 Человек он был скромный и бесхитростный: много печалей мог бы он нагнать любому из горожан, но не желал ничего иного, кроме как процветания своего детища. Говорили, правда, кое-что про него и про Черную Лизу, но откуда же возьмется у трактирщика время грешить? Регер все дни и ночи, и улыбки и слезы даровал сполна своим посетителям.

 Не редкость трактиры, в которых вспыхивают ссоры и потасовки. В «Томимом жаждой», однако, едва ли когда вздорили, а до драк и вовсе не доходило. Сводчатая зала обладала удивительным свойством остужать горячие головы: распаленные спорщики, переступив ее порог, тотчас примолкали, о перебранке оставалось одно воспоминание. Это не значило, будто противники во мгновение ока достигали согласия и примирялись меж собой; завтра, а то и сегодня, вдохнув свежего воздуха, убедятся они, что не приблизились ко взаимности ни на шаг, но пока — пока их одолевало совершенное благодушие.

 Были в Гаммельне люди, которые со стыдом или без оного признавались, что никогда не взбирались на гору Коппель; но не нашлось бы такого, кто не пропустил хоть кружку в «Томимом жаждой». В Гаммельне жили и люди, которые со стыдом или без оного объявляли, что не знают наперечет ратманов или даже главу городского совета, бургомистра Дёррика; но Конрада Регера знал каждый.

 В то воскресенье сидели за ратманским столом два достопочтенных соседа.

 Первый, Готтлиб Фрош, был столяром замечательной славы; изделия его высоко ценились не только в Гаммельне, но и далеко за пределами города. Шесть подмастерьев трудилось в его мастерской, да и сам Готтлиб Фрош, даром что ратман, не избегал вносить свою лепту в общее дело, если возникала такая нужда. А уж его участие имело вес, ибо мужчина он был дюжий, почти великан, и о его силе чего только не рассказывали.

 Его сотрапезник носил имя Бонифация Штрумма. Был он потоньше в кости и занимался портняжным ремеслом. Славу он на своем веку стяжал не скуднее, чем Фрош: молва приписывала Штрумму богатых заказчиков аж из Ганновера, доверявших лишь его наметанному глазу и искусной руке. Говорили еще, что работники его побывали за морем, видели Рейн и Дунай, и обстоятельство это окружало мастерскую портного особенной притягательностью, а сравняться с ним умением стало несбыточным сном для ста по сту раззадоренных дурней.

 Неудивительно потому, что столь дорогим гостям оказывал Регер всяческое внимание. В их глазах он старался прочесть сокровеннейшее изволение, дабы исполнить его прежде, чем оно будет произнесено; тщательно следил, чтобы ни тени не омрачило отдыха ратманов; был он все время наготове, но и остерегался чрезмерной навязчивости.

 А в двух шагах от Фроша и Штрумма сидел крысолов.

 Сидел в одиночестве.

 Обыватели Гаммельна терялись в сомнениях, как держать себя с ним. Разумеется, для города сослужил он добрую службу, а флейта его располагала чудесной властью. И все же оставались вопросы, ответов на которые никто не знал, и оттого подозрения ширились и крепли. К примеру, неведомо было, кто крысолов по происхождению, не зазорно ли добропорядочному человеку водить с ним дружбу, и не сулит ли его промысел загробные муки. Необъясним был источник его влияния на такую окаянную тварь, какова крыса. Непонятно было, благословлена ли флейта крысолова, и если да, то что за священник дал свое благословление.

 Слишком много тут обнаружилось неясностей, а в Гаммельне издревле предпочитали точность и определенность. Вот поэтому и сидел крысолов за столом один — но одиноким не был: опасливое любопытство обступало его со всех сторон. Но если крысолов что и чуял, то виду не подавал: потихоньку пил и выжидал удобного случая, ибо пришел в трактир не без причины.

 Причина была проста. Кладя начало своему житью в Гаммельне, крысолов навестил ратушу. Там показал он свою флейту и вызвался избавить город от крыс. А те уже настолько распоясались, что не пощадили и ратушу; в конце концов крыса, безобразием подобная своей товарке со свадьбы честной девицы Катерины, попрала достоинство городского совета, явившись непрошенной пред очи собравшихся и нарушив важное заседание. Такой проступок требовал немедленного и сурового отмщения, и рат, кипя справедливым негодованием, опрометчиво уговорился с крысоловом о награде, которая теперь, когда крыс и духу не стало, казалась слегка несоразмерной. Составляла она сто рейнских гульденов — ощутимую, если не сказать немыслимую для казны сумму, мало соответствующую затраченным усилиям крысолова.

 Сегодня крысолов решил напомнить ратманам о данном слове. Поскольку в «Томимом жаждой» обыкновенно обсуждались разные торговые касательства, неуместным его вопрос счесть было бы нельзя. И все-таки ратман есть ратман: то, о чем без чинов можно напомнить какому-нибудь Петеру или Павлу, ровне по роду-племени, не так-то ловко напоминать облеченному величием члену городского совета.

 Впрочем, крысолов, взгоряченный к тому же вином, раздумывал недолго. Он встал и направился к ратманскому столу.

 — Я крысолов, — представился он и поклонился.

 И Фрош, и Штрумм были неприятно поражены его бесцеремонностью, однако не пристало отцам города открыто выказывать свои чувства, а потому они ограничились чем-то вроде кивка, хоть в Гаммельне и любили во всем точность и определенность.

 — Я крысолов, — продолжал смельчак, — и я выполнил условленное дело. Крысы давно сплыли в море, но обещанных гульденов мне по сей час не заплатили.

 В трактире «У томимого жаждой» повисла напряженная тишина. Событие было из ряда вон: доселе никто не отваживался говорить в таком тоне ни с Фрошем, ни со Штруммом. Завсегдатаи замерли каждый в своем углу, боясь двинуть пальцем или сморгнуть, и молча ждали нового мгновения.

 Фрош со Штруммом, однако, не принадлежали к числу тех, кого сбивает с толку пустая бравада. Из уважения к месту и людям, утвердившимся под его крышей, они закрыли глаза на дерзостную манеру, в какой были преподнесены притязания; Фрош пожал плечами, а проворный Штрумм учтиво и гладко изложил крысолову доводы, что днем ранее зачитал в ратуше ученый и сведущий в правовых обычаях муж.

 — Прежде всего, договор, о коем вы молвите, не есть подлинный и действительный, зане только одна из его сторон — то есть город Гаммельн — означена верно и по закону. В противность тому, сторона, исполнившая обязательство... — тут портной Штрумм запнулся, смущенный собственной неуверенностью, но глоток вина прибавил ему решимости: — Эта сторона замечена неверно и не по закону, поскольку в Гаммельне и его окрестностях она никому не известна. Следовательно, невозможно истинно установить, являетесь ли вы лицом, исполнившим обязательство, что влечет за собой необходимость отложить оплату до момента, когда ваше тождество с особой, с коей заключен договор, будет ясно и по закону доказано. Но и коль скоро оно будет доказано, договор не можно почитать скрепленным, поелику не соблюден заведенный в городе Гаммельне порядок, а именно не возглашено на почин присловье «Да поможет мне в этом Господь». В том, что таковое присловье общепринято и неукоснительно, вам засвидетельствует всякий горожанин.

 Портной Штрумм смолк и, отдуваясь, снова потянулся к кружке. Мудреные речи не были его стезей. Готтлиб Фрош нашел заминку подходящей, чтобы вмешаться самому:

 — Но даже хотя бы вы, — заговорил он обстоятельно, — хотя бы вы не доказали по всей форме свое тождество, я того мнения, что вам должно быть заплачено. Я охотно похлопочу за вас в совете — но и вы как-нибудь укоротите свои аппетиты до разумных размеров. Вы же по чистой совести не возразите тому, что выгонять крыс не очень-то и тяжко. Засвистите на флейте — а они уже идут за вами по пятам, словно привязанные. Тогда как, скажем, вытесать ложе, на котором сладко спится, вроде тех, что изготовляют в моей мастерской, — великий труд и великое усердие. А ведь мое ремесло потребно в любую пору жизни: я делаю колыбели, кровати и гробы. А это целый век человеческий, крысолов.

 Портной не пожелал уступить столяру и с одушевлением ринулся в беседу:

 — Не человек красит платье, а платье красит человека, — рассудил он. — Без одежды человек — сущий зверь и ведет себя по-звериному. Если бы не платье, как бы мы отличили епископа от ратмана? Что, как не наряд, отличает честную девицу от никудышной? Лишь одевшись, человек превращается в человека; коли же вы облачитесь в платье, шитое Бонифацем Штруммом, то станете почти что своим в славном ганзейском городе Гаммельне — а есть ли что-нибудь превыше этого, крысолов?

 Гости «Томимого жаждой» знай себе дивились терпению ратманов, которые мирно и чинно опровергли досадные попреки и обвинения. Но крысолов был далек от благодарности за эту снисходительность. Кровь бросилась ему в лицо, он вскочил и гневно взмахнулкулаком:

 — Я крысолов! — крикнул он так, что по всей улице откликнулись звоном стёкла. — Я крысолов, и вы меня еще узнаете! Нет другого такого крысолова, и будет ли когда — Бог весть. Выполнил я обещанное, вы же — нет. Берегитесь теперь!

 Тут бы опять изумиться терпению ратманов, с каким они улещивали крысолова, но его несдержанность исчерпала чашу. Готтлиб Фрош ответил так тихо и вкрадчиво, что за соседними столами не расслышали ни слова:

 — Не тревожьтесь за исход дела, я не зря предложил вам споспешествовать. Почему бы вам не принять в качестве награды товары из моей мастерской? Там вы отыщете все, на чем стоит жизнь — и смерть, если позволено будет о ней помянуть.

 — И правда, — подхватил Бонифац Штрумм, — было бы можно уважить ваши требования, согласись вы получить половину уговоренного моими товарами. Кто в Германии не знает Бонифаца Штрумма! Видите, от вас и зависит, сладится дело или нет.

 Но утешительные и заманчивые увещевания разъярили крысолова окончательно. Отринув должное почтение перед ратманами, он грохнул обоими кулаками о стол, так что слетела кружка, и недопитое вино забрызгало пол.

 — Значит, недостало присловья «В том да поможет мне Господь»? Не нужна мне Божья помощь, я помогу себе сам!

 И, очернив уста этим кощунством, крысолов покинул трактир.

IX

 Крысолов беспокойно расхаживал по комнате.

 Агнесса взирала на него, не смея отвести взгляда прочь: прекрасен был крысолов в гневе. Глаза его пылали ярым пламенем, и от каждого движения веяло подспудною мощью. Агнессе казалось, будто он рос и рос — выше роста человеческого, под домовую стреху, под самое небо, так что она безотчетно съежилась в своем уголке под окном. И все же страх ее словно и не был страхом: он не леденил смертным холодом кровь, а опьянял. Вырастай, крысолов, чтобы целый свет тебе тесен стал: красавица Агнесса ждет!

 А крысолов беспокойно ходил по горенке.

 Сомкнутые кругом стены не давали простора шагам, но он не останавливался — никто и ничто бы его сейчас не остановило, не усмирило. Он не пенял, не грозил, но молчание его сгущалось тягчайшим проклятием. Бонифац Штрумм и Готтлиб Фрош, хотя и надменные ратманы, не решились бы обратить к этому молчанию свои посулы. Крысолов не махал зловеще руками, поступь его была тиха и мягка: отчего же тогда точно стлалось за ним зримое предостережение и весь облик дышал безмолвной бедой?

 Долго Агнесса сидела, затаившись, боясь напомнить о себе словом или жестом. Ее пугала неведомая сила крысолова, которой она не понимала, но которой привыкла повиноваться. Агнесса страшилась — и любила свой страх. Любила она и крысолова.

 Любила ли она ко всему прочему и Длинного Кристиана? Пожалуй, любила вчера. Быть может, станет любить завтра. Но ныне его здесь не было — не было ни в доме, ни в помыслах Агнессы.

 Едва ли кому доводилось любить так, как Агнесса, и так забывать. На ложе утех пробуждалась она поутру с детски невинными глазами. И если бы ее спросили, она бы ответила просто и искренне, даже не опусткая ресниц: «Ничего не было».

 В эту минуту Агнесса боялась. В эту минуту она любила. Страх ее был и ее наслаждением.

 Вдруг в горячем порыве, соединившем ласку матери и лесть любовницы, Агнесса припала на грудь крысолову, и он задрожал от прикосновения ее обнаженных рук. Эта дрожь победила последние колебания.

 — Крысолов, — прошептала Агнесса умоляюще.

Молчание было нарушено, чары его угасли. Крысолов очнулся от своего неукротимого полета и снова обрел под ногами кроткую твердь города Гаммельна.

 Он усмехнулся. Все, что с роковой встречи в трактире занимало его ум, мучило и терзало без устали, разом сжалось в утлый, безобидный комок. Морок, блажь, суета сует! Крысолов стиснул Агнессу в железных объятиях. Затем он заговорил, торопливо и страстно, впиваясь взглядом в ее обещающие очи:

 — Я бы мог погубить Гаммельн... мог бы изничтожить Фроша и Штрумма... мог бы учинить так, что ни души живой тут бы не уцелело и вовеки потом не привилось... Все это в моей воле. Дарована мне такая власть. Но Господь готов был пощадить Содом и Гоморру, если бы отыскалось в них десять праведников. Я скромнее бога. Мне довольно одной женщины. Я пощажу Гаммельн ради тебя, Агнесса.

 Его щека приникла к ее щеке, тела их крепко прильнули друг к другу. Агнессу захлестнула хмельная радость. Крысолов был ее. И она сознавала, сколь полно он принадлежал ей. Уверенность переливалась в ней, как переливалось за окном благоухание теплого майского вечера.

 Сердце Агнессы, бешено колотившееся до того, наконец унялось. Не было в нем больше страха. И если прежде Агнессе помстилось, что рос крысолов, суровый и мрачный, то теперь вырастала, буйно и неудержимо, она сама

X

 Много тревог принесла Гаммельну та ночь.

 Диковинный сон напал на Готтлиба Фроша. Грезилось ему, будто работает он в своей мастерской, слава о которой шла по всему свету. Тысячу кроватей предстояло вытесать, тысячу кроватей из доброй древесины, прямо королевский заказ! Весело и шумно спорилось дело. Готтлиб Фрош трудился сам и приглядывал за остальными: управиться нужно было сегодня, зря ли дал он в том слово — а слово Готтлиба Фроша что-то да значило! Ни мгновения не пропадало даром, ведь и подмастерьев ожидала особая награда, коли успеют в срок!

 О-го-го, будут, будут постели сготовлены ко времени! Своих людей Готтлиб Фрош знал, за каждого из них мог бы поручиться.

 И дело сделалось. Гордым оком озирал ратман свою мастерскую, считал и пересчитывал ложа и, убедившись наконец, что все честь по чести, позволил себе довольно усмехнуться.

 И вдруг понял, что смеется он не один.

 Рядом с ним стоял крысолов. Фрошу стало не по себе, но он постарался тотчас прогнать это неуютное чувство.

 — Особая плата, — обратился он к Вольфгангу, старшему над подмастерьями, и хлопнул того по плечу. — Вы ее заслужили.

 Однако крысолов не желал исчезать, не торопился уразуметь, что он тут лишний. Крысолов не трогался с места, и ко рту его накрепко пристала усмешка. Так, подумалось Фрошу, впору было улыбаться дьяволу.

 А упоминаний о дьяволе, надо заметить, Готтлиб Фрош на дух не переносил. Если и случалось столяру о нем обмолвиться, то редко и с неохотой — оттого, быть может, что в мыслях дьявол являлся ему даже чересчур часто. Но не заседать в ратуше, не позорить городской совет тому, кто поддается слабости! Готтлиб Фрош пересилил себя и, приосанившись, вздел на крысолова сверкающий взгляд.

 Разве не подтвердил он ныне и еще стократ не упрочил неоскверненное свое прозвание цехового мастера? Достало ему двух слов, чтобы облечь в них важность этой минуты:

 — Тысяча кроватей, — произнес он.

 Крысолов не потупил глаз. Усмешка по-прежнему лежала на его губах, и спесь Фроша растаяла от этой усмешки, точно столяра обдало жаром преисподнего пекла. И все же Фрош не привык так легко идти на попятный.

 — Тысяча кроватей, — повторил он веско. — Королевский заказ. Кто, кроме меня, взялся бы за него — да и в грязь лицом не ударил?

 — Тысяча гробов, — прошипел Крысолов в ответ.

 Фроша ознобило с ног до головы, и стылый пот проступил у него на лбу. Он обернулся — и оцепенел.

 Окружала его взаправду тысяча гробов.

 Фрош пробудился в смертном страхе и больше уж не заснул. Впрочем, был к тому часу в Гаммельне и другой человек, которому тоже предстояло пробдеть остаток этой удивительной ночи, тщетно испрашивая у небес покоя и отдохновения.

 Бонифац Штрумм увидел во сне, как распоряжается он в своем портняжном заделье, гремевшем славой на всю империю. Тысяча штук великолепного платья кроилась и шилась под его началом, да такого платья, что и герцогу не стыдно принарядиться! Весело и шумно было в мастерской. В полночь истекал срок — к полуночи пробегут по ткани последние стежки, расправятся нечаянные складки. Штрумм никогда не опаздывал! Лучше он заплатит работникам сверх обыкновенного, дабы подстегнуть их рвение.

 О-го-го, не найти портного надежнее, чем Бонифаций Штрумм! Уговор для него денег дороже!

 И действительно, едва пробило двенадцать, ратман уже победно осматривался по сторонам. Он считал и пересчитывал и наконец, признав расчеты верными, разразился радостным, ублаготворенным смехом.

 Но в смехе своем Бонифац Штрумм оказался не одинок; и не подмастерья его поддержали, ибо изнурительный труд стер у них и краску со щек, и  лишил звучности их голоса.

 Перед Бонифацием Штруммом стоял крысолов. От этого невместного соседства в груди портного шевельнулось что-то вроде тоски, но, по совести, какое несчастье мог учинить ратману города Гаммельна бродячий оборванец?

 — Я обещал прибавку — и вы получите прибавку, — выговорил Штрумм едва ли не с натугой. — Кто посмеет сказать, будто я не хозяин своему слову?

 А крысолов все усмехался. Так, подумалось Штрумму, мог бы усмехаться сам Сатана.

 Бонифаций Штрумм в бога верил не особенно: знака Господнего присутствия он не встречал доселе ни в себе, ни в иных людях. Достойнее веры представлялся ему Сатана, поскольку был более правдоподобным.

 Как бы там ни выходило, портной собрал волю в кулак и решительно скрестил взор со взором крысолова. Достало ему двух слов, чтобы выразить сполна свое превосходство:

 — Тысяча платьев, — произнес он.

 Крысолов ответствовал молчанием. Усмешка запечатала его уста, и об эту усмешку ломалась справедливая гордость Штрумма. Еще раз попытался ратман дать отпор пришельцу:

 — Тысяча платьев, — повторил он. — Без изъяна и без заминки.

 Хохот оглушил его — жуткий, сокрушительный хохот, в котором портной едва расслышал:

 — Тысяча саванов.

 Холодея, Штрумм оглянулся. Бешеный ужас сдавил ему горло.

 Тысяча штук платья превратилась в тысячу саванов. Среди постигшего мастерскую адского наваждения видел он и собственное бледное лицо, лицо Бонифация Штрумма; и этот второй Штрумм возгласил в его тоне и манере торжественное речение города Гаммельна: «Да поможет мне в этом Господь».

 И Бонифаций Штрумм не уснул уже больше до утра.

XI

 Крысолову тоже не привелось в эту ночь сомкнуть глаз.

 Агнесса уснула во время ласки, а ее возлюбленного, обрекая на бодрствование, точило необъяснимое беспокойство. Мерещилось, что его непременно обокрадут, если он задремлет хоть на миг. Но кому придет на ум красть у крысолова?

 И все же крысолов прислушивался, ловил чужие шаги, но их не было — а было только мерное дыхание спящей женщины.

 Мало-помалу редела мгла, скоро затеплились на востоке первые проблески зари, столь нетерпеливой в мае месяце.

 Крысолов приветствовал зарю: ее свет возвращал ему Агнессу, до того укрытую от взора глухой темнотой. Он оперся о спинку кровати и погрузился в созерцание.

 Она спала сном праведницы, сном мирным и невинным. Стройное ее тело, исполненное легкости и юной свежести, простерлось пред ним в трогательной беспомощности.

 Крысолов загляделся на ее лицо, осиянное утренним солнцем. Черты его стали почти детскими — наивность и робость читались в них, как и всякий раз, когда Агнесса смежала в сонной истоме ресницы.

 Какая тайна довлела над нею, что за сила претворяла жену в непорочную деву? При виде этого детски безгрешного лица крысолов забывал обо всем, что было. Он поклялся бы сейчас с чистой душой, что никогда не касался Агнессы.

 Незнакомая дотоле нежность залила его огрубевшее сердце. Крысолов замер, едва осмеливаясь вздохнуть, — лишь бы не пробудилась случайно Агнесса и не оборвалось колдовство рассветного часа.

 Она спала. Что ей снилось? Куклы, игры с подружками — или бабочки проворнее рук, стерегущих их полет?

 А крысолова снедала тоска.

 Никогда еще не казалась ему Агнесса такой красивой, и никогда прежде не чувствовал он так остро хрупкость и недолговечность женской красоты. И будничной, и страшной помстилась ему неотвратимая гибель этой очарованной минуты. Многое подвластно крысолову. Он может вывести крыс, а может и обезлюдить дома. Но задержать время ему не по плечу.

 Агнесса спала; крысолову захотелось пробудить ее поцелуем и избавиться, наконец, от беспокойства. Но он устыдился своей мысли, одной уже мысли: словно собирался отнять что-то у спящей.

 Ночь была необычайной и уступила черед необыкновенному утру.

 Крысолов склонился над тонким станом той, чьи неразгаданные грезы не дерзнул потревожить. Волнение по капле просачивалось в его бродяжье сердце. Кто придет его ограбить? Когда и куда придет?

 Крысолов повидал множество городов и стран. Всюду он раскидывал сети, но сам счастливо избегал сетей.

 И только нынешней ночью посетило его наитие, будто на нем стягиваются незримые путы. Он покидал город за городом, страну за страной, и сожаления о былом его отроду не мучили; он не привык оглядываться с дороги, смотрел всегда прямо, вперед. Но — что за незадача! — с Гаммельном, как он подозревал, получится вовсе не так.

 Соображение не противиться путам показалось ему смешным и нелепым. Однако оно, смешное и нелепое, не желало развеиваться. Оно проступало ярче и ярче и, наконец, не стало кяазатьс более ни нелепым, ни смешным.

 Крысолову было не по себе.

 Сердце его отяжелело, точно вместило в себя горе тысячи сердец, — и тотчас стало легким, словно наполнилось тысячекратной радостью.

 Он широко растворил глаза.

 Это утро преобразило мир. В прошлом была своя услада и своя печаль. Но вчерашний восторг улегся тенью восторга сегодняшнего, а вчерашняя тень претворилась в тень сегодняшней боли. Однажды юноша-крысолов стоял на взморье и наблюдал, как скользит вдали по волнам корабль и ветер раздувает его паруса. С жадностью благословил тогда юноша путь, каким бы тот ни был, всякое странствие, выпадающее на долю человека. Славься, корабль! И вы, плывущие на нем! Блаженны, кто потерпят крушение!

 Юноша выкрикивал те судьбоносные слова — а мужчина услышал их теперь точно наяву. И велико было могущество настигшего запоздалого эха!

 Беспокойство становилось нестерпимым. Кровь отчаянно колотилась в жилах, каждый мускул требовал движения, действия. Крысолов осторожно снялся с постели, но осторожности ему все-таки не вполне достало: спящая очнулась. Еще в полудреме она рассеянно сощурилась, ладонью осенила лоб крысолова и попросила: «Останься».

 Но этого-то крысолов сделать уже не мог. Он помедлил несколько секунд. Агнесса опять уснула; веки ее сомкнулись, руки безвольно поникли.

 Крысолов ушел тихо, очень тихо.

 Шаги его пресеклись в саду. О, что это был за сад! Кустарник и цветочные гряды показались ему новыми, доселе невиданными, а сколько деревья сыпали со своих ветвей сладкой золотой пыли!

 Крысолов засмотрелся на небо. Было оно чистым, ясным — и глубже, безбрежнее, чем накануне. Новорожденный день вступал в свои права, и солнце уже целиком прорезалось над кромкой окоема, однако и рдяная заря не успела угаснуть.

 Крысолов засмотрелся на землю. Была она чиста и свежа от утренней росы — и было чисто и светло у крысолова на душе.

 Связан, опутан? Почему бы и нет? И какой же раздольный полет в этих путах! Как высоко с ними паришь!

 Высоко возносит собор Святой Троицы свои башни, но не достичь им просторов, покорных полету крысолова!

 Опутан, связан? Да. Но когда ежечасно ждешь и страшишься оков, наипостылейшими цепями сковывает тебя сама свобода.

 Ленивый ветерок холодит пылающие виски: как приятна его ласка! А цветы благоухают — сонмы цветов всякой окраски и всякого аромата. Какой угодно позволено ему сорвать, и любой из них этого жаждет.

 Бережно, но уверенно тронул крысолов прозрачные лепестки. Засевшее внутри беспокойство остановило его руку.

 Он огляделся...

 Как прекрасен был мир!

 Вон за стенами города Гаммельна, вычерчивается гора Коппель. Она высока, много выше храма Святой Троицы, но и ее устремленности в облака не догнать устремленности его полета.

 Растут и растут горы, вознося отточенные пики до горних пределов. Без счета миновал он их и несметно больше ему грядет. Но его полету нипочем и они.

 Прекрасен мир; но чудо из чудес, сокровище из сокровищ — и жить на свете! Хорошо владеть волшебным инструментом, попирающим иные препоны. Папа Римский — наместник Господа в бренной юдоли, однако чтò его голос перед голосом дивной флейты? Император повелевает народами, однако чтò его рати и брани пред звуками, которые умеет извлечь из своей флейты крысолов?

 Так старался крысолов обольстить, обмануть угнездившуюся в груди тревогу. Но обмануть себя он был бессилен.

 Взор крысолова внезапно запнулся за какую-то темную помарку среди общего лучезарья. Сперва крошечная, она скоро раздалась и неумолимо надвинулась на зрачки.

 Ничего особенного в ней или в ее появлении, впрочем, не было: к крысолову приближался человек.

 Поступь незваного гостя не отличалась ни торопливостью, ни мешкотностью. Обитатели Гаммельна мало жалуют спешку, они держатся правила являться ровно в срок. Поэтому это был решительно местный уроженец, хотя крысолов не знал его и не встречал никогда прежде.

 Но именно его крысолов и не желал видеть и знать. И менее всего он желал бы такого знакомства сейчас, в это завороженное утро.

 Мужчина приближался твердым шагом человека, идущего к цели. Сердце крысолова до сих пор пребывало словно в горести тысячи сердец, но невесомая тысячекратная радость из него исчезла.

 Даже несмышленый ребенок не затруднился бы объявить имя человека, который стоял теперь подле ограды, нос к носу с крысоловом. Да и кто в Гаммельне не знал Длинного Кристиана?

XII

 Они застыли друг против друга.

 Пришелец хмуро озирал крысолова с головы до ног. Недоверчивые его глаза искали, каменея от собственной пристальности, за что бы зацепиться, но тщетно: в невозмутимости крысолова не было брешей. Кулаки Кристиана сами собой сжались; крысолов и тогда не переменился в лице. Он ждал. Кристиан между тем подбирал слова, и гнев его закипал белым ключом оттого, что на язык ничего толком не ложилось.

 Тут внимание Кристиана привлекла приотворенная дверь, и он мысленно измерил расстояние от нее до чужака. Ничтожность этого расстояния заставила Кристиана заговорить:

 — Я вас знаю. Вы — крысолов.

 Тот ответил кивком. Голос Кристиана был напоен желчью... однако желчь пропала впусте. Крысолов не дрогнул — наоборот, взор его заострился и пригвоздил Кристиана намертво к месту, непреклонный, словно взгляд тюремщика на узника.

 Кристиан и не думал смириться с пленом. Он проговорил:

 — Что вы здесь делаете, крысолов? Что вам вообще нужно в Гаммельне?

 Крысолов нагнулся к розовому кусту, отломил пышный цветок и показал его пытливцу.

 — Что я делаю — вы видите. Тешусь ароматом розы.

 Кристиан вспыхнул.

 — К промыслу крысолова это не относится. А вы все-таки крысолов.

 — Крысолов, верно. Весь к вашим услугам. Топлю крыс по обоюдному — вашему и своему — желанию. Порядочно спровадил я крыс из Гаммельна в реку, но сегодня это занятие мне отчего-то претит.

 — Вы в чужом саду, крысолов.

 — Я там, где чую крыс. Вельможные господа ратманы и вы полагаете, что в Гаммельне их и след простыл. Ошибаетесь — и вы, и городской совет. Немного крыс осталась — и, мнится мне, ровнехонько поблизости. На то у меня особый нюх: как-никак ремесло! Не приходило ли вам на ум, что и в «Томимом жаждой» я был только из-за крыс... полчищ крыс... «Томимый жаждой» мне не по нраву, трактирщик Регер чересчур ласков и вино подает слишком терпкое. Я трезв... но крысы и вправду не вовсе повывелись. Просто они стали скромнее. Раньше житья от них не было, запрыгивали даже на столы. Но кто поручится, что нахальство к ним не вернется?

 — Это наша забота, крысолов: мы их окоротим.

 — С помощью моей флейты. Но вот что я вам, дружище, посоветую: остерегайтесь ее! Моя флейта губит крыс — и упаси вас Бог услышать ее пение так, как слышат они.

 Крысолов окинул прощальным взглядом цветущий сад, окутанный вешней зеленью домик под черепичной кровлей, Длинного Кристиана и неспешно, с достоинством зашагал прочь.

 Кристиан с недоумением смотрел ему вдогон. Он мог бы многое добавить, слова так и теснились у него во рту. Но крысолов был уже далеко. Длинный Кристиан мотнул головой и направился к незапертой двери.

 Агнесса еще спала.

 Кристиан созерцал спящую, а в ушах у него шумели речи крысолова. Спящая была рядом, крысолов же растаял в тумане.

 Агнесса еще спала, и сон по обыкновению смягчал ее девичьи черты до детских.

_________________________________________________________________

 * Так в оригинале — Hammeln (здесь и далее — прим. переводчика).

 ** Семиградье — другое название Трансильвании.

 Перевод с чешского Рене Римских.

Источник: http://samlib.ru/r/rimskij_r/rattenfaenger.shtml

(Окончание следует)