В октябре 1941 года, когда немцы стояли под Москвой, из города спешно эвакуировали так называемый «золотой запас» страны. Вывозили ученых, писателей, режиссеров, известных артистов. Многим из тех, кто не хотел уезжать из Москвы, намекнули, что если они останутся, это будет расценено как ожидание немцев. В эти октябрьские дни в Казань и Ташкент выходят эшелоны с писателями. В этих городах организуются писательские колонии. В Чистополь уезжали Пастернак, Тарковский, Асеев, Федин, Шкловский, Квитко, Алигер и многие другие. Борис Пастернак не ушел на фронт из-за старой, полученной в детстве травмы (он упал с лошади), что «освобождало меня впоследствии от военной службы при всех призывах», – с иронией писал он спустя годы. В конце 30-х годов его стихи почти не печатали и не переиздавали. Жить можно было только переводами. В первые же дни войны Пастернак написал яркий цикл стихов «На ранних поездах», который был напечатан, но в общем это не изменило его положения.

Пастернак не знал, на что будет жить семья, и, приехав в Чистополь, первое время собирался устроиться в детдоме истопником. Потом ситуация наладилась. Его приняли в члены правления выездного Союза писателей. Это была первая и последняя «высокая» должность, которой его удостоили.

Зинаида Пастернак, его жена, почти все время проводила в интернате. Ей удавалось иногда приносить мужу свой обед, а его заботой были дрова; вместе с другими он ходил разгружать их на Каму. Дрова пригнали поздней осенью 1941 года, в последние дни перед ледоставом. Намокшие бревна надо было вынимать из реки, частично уже схваченной льдом. Несмотря на тяжкие условия жизни, в эвакуации Пастернак сумел увидеть множество преимуществ, которые не были очевидны писателям, оказавшимся вне привычного быта.

  «Жизнь в Чистополе хороша уже тем, – говорил он своему собеседнику А. Гладкову, – что мы здесь ближе, чем в Москве, к природной стихии: нас страшит мороз, радует оттепель – восстанавливаются естественные отношения человека с природой. И даже отсутствие удобств, всех этих кранов и штепселей, мне лично не кажется лишением, и я думаю, что говорю это почти от имени поэзии...»¹

Он часто говорил и о том, что вдали от Москвы – намного больше независимости от власти, чем непременно надо воспользоваться.

В своих заметках о Пастернаке Гладков писал, как во время зимних прогулок по берегу Камы, смотря на вмерзшие в реку баржи, он вспоминал слова, будто бы произнесенные Мариной Цветаевой в Чистополе, что лучше бы ей вмерзнуть в лед Камы, чем уехать отсюда.

В то время для Пастернака основной работой стал перевод «Ромео и Джульетты» Шекспира и стихов Словацкго. Польская поэзия, которая почти не печаталась и не переводилась в 20-30-е годы, с вступлением СССР в войну с Германией вдруг становится “разрешенной”, что, несомненно, было связано с политикой и с желанием вернуть те связи, которые еще недавно существовали между двумя близкими культурами. Для многих советских поэтов это стало большой радостью. Пастернак же тяготился переводами, хотя это было единственное, что давало ему возможность заработка. Но, если с «Ромео и Джульеттой» все складывалось удачно, то своими переводами Словацкого он был очень недоволен, о чем писал в письмах друзьям. Он не знал языка и пользовался подстрочником, плохо знал историю Польши, необходимых книг в чистопольской библиотеке не было.

И все-таки Пастернак перевел десяток стихов великого польского поэта. Из них были напечатаны только два – «Кулиг» и «Песнь Литовского легиона» – в журнале «Красная новь» 1942 года. Все остальное затерялось.

И только в 1970-е годы были найдены и опубликованы стихи Словацкого в переводах Пастернака в журнале «Новый мир». И тогда вдруг открылось, что пронзительное стихотворение Юлиуша Словацкого «Мое завещание» («Testament mój») в переводе Пастернака зазвучало пророчески. В нем он буквально предсказал собственную судьбу.

...Я прощаюсь со считанною молодежью,
С горстью близких, которым я чем-либо мил.
За суровую долгую выслугу божью
Неоплаканный гроб я с трудом заслужил.
У какого другого хватило б порыва
Одиноко, без всякой подмоги чужой,
Неуклонно, как кормчие и водоливы,
Править доверху душами полной баржой.
И как раз глубина моего сумасбродства,
От которой таких навидался я бед,
Скоро даст вам почувствовать ваше сиротство
И забросит в грядущее издали свет.

События вокруг романа «Доктор Живаго», его передача на Запад, публикация и даже Нобелевская премия – все это многие современники считали «сумасбродством» поэта, за которым, однако, после смерти Пастернака пришло горькое отрезвление и понимание, что в последние годы жизни он прошел тяжкий крестный путь. Путь, которым прошел и льски поэт оказавшийся в изгнании, в одиночестве. Ему была близка идея самопожертвования и мученичества, его также тешила надежда, что палачи испытают ужас перед собственным преступлениями и преобразятся.

Со смертью Пастернака свое сиротство почувствовали многие молодые люди, которые пришли на его похороны на дачу в Переделкино в июне 1960 года. Среди них были Булат Окуджава, Наум Коржавин, Юлий Даниэль и Андрей Синявский и многие другие будущие «шестидесятники».

Это стихотворное завещание как бы соединило два сюжета в жизни Пастернака: переводы Словацкого, сделанные во время войны, и историю последних трагических лет поэта. После опубликования «Доктора Живаго» заграницей, после изгнания поэта из Союза писателей, кампании травли, которая обрушилась на его голову, у семьи снова не было средств к существованию. И неожиданно помощь пришла с польской стороны. Поляки настояли на том, чтобы драму Словацкого "Мария Стюарт" переводил Пастернак, упорно отказываясь от других переводчиков. Но этот перевод еще долго лежал в Гослитиздате без движения. И только после смерти поэта вышел двухтомник Юлиуша Словацкого с переводом Пастернака.

Bсточник: https://culture.pl/ru/article/boris-pasternak-i-yuliush-slovackiy-zaveshchaniya-poetov