Давно собирался перевести знаменитое стихотворение Адама Мицкевича «Do przyjaciół Moskali» («Друзьям-москалям») — может быть, самое актуальное на сегодняшний день польское стихотворение, своего рода письмо «хорошим русским». Как известно, ненависть Мицкевича к империи не была помехой его дружбе с лучшими представителями русского народа, и знака равенства между русской тиранией и передовой русской интеллигенцией он не ставил. И потому с таким сочувствием пишет он в этих стихах о Рылееве и Бестужеве, с которыми его связывали узы дружбы. В то же время это очень резкие стихи, содержащие гневную отповедь в адрес тех русских друзей Мицкевича, кто предал идею свободы, поддержав жестокое подавление польского восстания (многие усматривают здесь выпад в адрес Пушкина в связи с его стихотворением «Клеветникам России» и другими «шинельными одами», возмутившими не только поляков, но и некоторых русских интеллигентов, к примеру, Вяземского).

В те времена еще не было понятия «стокгольмский синдром», но пронзительный финал стихотворения «Do przyjaciół Moskali», где речь идет о собаке, кусающей руку того, кто пытается освободить ее от цепи, именно об этом удивительном психологическом феномене. «Нравственная красота этого воззвания не знает себе равных во всем творчестве Мицкевича, — писал польский поэт Мечислав Яструн в книге «Мицкевич». — Лишь тот, кто незапятнанным прошел сквозь ад своих и чужих страданий, мог достичь такой нравственной мощи, чтобы жаждать вольности также и для недруга».

Конечно, стихотворение переводили и раньше — но в каждом из старых переводов чего-то не хватает. Перевод Антокольского довольно близок к оригиналу, но поражает косноязычием, странным у такого великого поэта и переводчика. Перевод Левика, напротив, необыкновенно поэтичен, выразителен, полон энергии (в том числе и за счет «мужских» рифм, от которых совершенно не обязательно отказываться при переводе польских рифмованных стихов, написанных в основных с использованием рифм «женских») — но в то же время безжалостная конкретика мицкевичевских строф у него размывается, подменяется поэтическими штампами и общими местами. В частности, искажается важная мысль Мицкевича: «...проклятье народам, убивающим своих пророков». Левик приписывает польскому поэту банальную сентенцию: «проклятье палачам твоим, пророк народный». В 1970-е годы ситуацию попытался исправить поэт и диссидент Анатолий Якобсон, но его перевод (как бы ни хвалили его Лидия Чуковская и Наташа Горбаневская) полон тяжеловесных оборотов.

Да и с названием стихотворения постоянно возникали проблемы: его кокетливо переводили как «Друзьям в России» (А.Виноградов), «Русским друзьям» (В.Левик), «Друзьям русским» (П.Антокольский), «К русским друзьям» (А.Якобсон), и только Андрей Щетников несколько лет назад отважился перевести все как есть. А ведь тут пропадал особый оттенок: «москали», т.е. враги, а в то же время «друзья» (точно так же Виктор Ворошильский назвал антологию своих переводов из русской поэзии «Moi Moskale»). Редактировать Мицкевича совершенно не нужно — масштаб его личности не позволял поэту даже подумать о том, чтобы кого-то оскорбить.

Эти соображения и побудили меня сделать новый перевод стихотворения Мицкевича.

АДАМ МИЦКЕВИЧ (1798 — 1855)

ДРУЗЬЯМ-МОСКАЛЯМ

Вы помните меня? Владеют моим сердцем
поляки — узники, изгнанники, борцы, —
но вас я не забыл, о братья-чужеземцы,
моих раздумий полноправные жильцы.

Где вы сейчас? По приговору царских судей,
мой друг Рылеев, ты взошел на эшафот,
повешен ты, как пес. Но знаю: проклят будет
своих пророков убивающий народ.

Рука Бестужева, поэта и солдата,
протянутая мне, как верной дружбы знак,
теперь прикована к тяжелой тачке. Рядом
с ним той же цепью скован каторжник-поляк.

А кто-то, может быть, наказан пострашнее:
взалкав однажды государевых щедрот,
за новый чин, за ордена склоняет шею
и, душу заложив, царю поклоны бьет.

Быть может, деспота он славит, что есть силы
скрипя продажным, изолгавшимся пером,
иль кровь поляков проливает, как чернила,
моим проклятием хвалясь перед царем.

Но если мой напев по воздуху домчится
с далекой воли к вам в суровую страну,
пускай он сотрясет морозную темницу,
свободу возвестив, как журавли — весну.

Узнаете меня по голосу. Когда-то
я, будучи рабом, тирану лгал и льстил,
но вы нашли во мне товарища и брата,
и с вами честен я и откровенен был.

Бокал с отравой я для тризны приготовлю —
слова мои горьки, суровы, тяжелы,
но эта горечь вперемешку с польской кровью
пускай разъест не вас, а ваши кандалы.

А кто из вас в ответ мне скажет злое слово,
тот, видимо, успел дворовой псиной стать:
приучена к цепи, та загрызет любого,
кто попытается с нее ошейник снять.

ADAM MICKIEWICZ (1798 — 1855)

DO PRZYJACIÓŁ MOSKALI

Wy — czy mnie wspominacie! ja, ilekroć marzę
O mych przyjaciół śmierciach, wygnaniach, więzieniach,
I o was myślę: wasze cudzoziemskie twarze
Mają obywatelstwa prawo w mych marzeniach.

Gdzież wy teraz? Szlachetna szyja Rylejewa,
Którąm jak bratnią ściskał, carskimi wyroki
Wisi do hańbiącego przywiązana drzewa;
Klątwa ludom, co swoje mordują proroki
.
Ta ręka, którą do mnie Bestużew wyciągnął,
Wieszcz i żołnierz, ta ręka od pióra i broni
Oderwana, i car ją do taczki zaprzągnął;
Dziś w minach ryje, skuta obok polskiej dłoni.

Innych może dotknęła sroższa niebios kara;
Może kto z was urzędem, orderem zhańbiony,
Duszę wolną na wieki przedał w łaskę cara
I dziś na progach jego wybija pokłony.

Może płatnym językiem tryumf jego sławi
I cieszy się ze swoich przyjaciół męczeństwa,
Może w ojczyźnie mojej moją krwią się krwawi
I przed carem, jak z zasług, chlubi się z przeklęstwa.

Jeśli do was, z daleka, od wolnych narodów,
Aż na północ zalecą te pieśni żałosne
I odezwą się z góry nad krainą lodów, —
Niech wam zwiastują wolność, jak żurawie wiosnę.

Poznacie mię po głosie; pókim był w okuciach,
Pełzając milczkiem jak wąż, łudziłem despotę,
Lecz wam odkryłem tajnie zamknięte w uczuciach
I dla was miałem zawsze gołębia prostotę.

Teraz na świat wylewam ten kielich trucizny,
Żrąca jest i paląca mojej gorycz mowy,
Gorycz wyssana ze krwi i z łez mej ojczyzny,
Niech zrze i pali, nie was, lecz wasze okowy.

Kto z was podniesie skargę, dla mnie jego skarga
Będzie jak psa szczekanie, który tak się wdroży
Do cierpliwie i długo noszonej obroży,
Że w końcu gotów kąsać — rękę, co ją targa.

 Источник: АФейсбук