Хотя написание первой рифмы в переводе сонета Петрарки в 64 года стало одним из самых неожиданных событий в моей жизни, полной неожиданных поворотов, решение посвятить следующие 10 лет переводу стихов я считаю вполне логичным завершением своего творческого и жизненного пути.

В годы моего обучения академическое сообщество Университета имени Николая Коперника представляло собой небольшую, но очень дружную семью, в которой студенты имели возможность познакомиться с выдающимися учеными разных специальностей не только в лекционном зале, но и на концерте, в театре, на вернисаже, в кафе и даже (как в случае с выдающимся физиком и большим любителем тенниса профессором Ежи Райским) на спортивном соревновании.

Для 16-летнего подростка из глубокой провинции было огромным опытом внимательно наблюдать и слушать таких выдающихся людей, как известный философ Генрих Эльценберг, логик Тадеуш Чижовский, знаток Мицкевича Конрад Гурский, выдающийся физик и скрипач одновременно Александр Яблоньский, старомодный и очаровательно галантный астроном Владислав Дзевульский, его ученица Вильгельмина Ивановская, химик и красноречивый оратор Антоний Басинский или художник Тимон Неселовский, ученик самого Выспяньского.

В моих занятиях математикой доминировала необыкновенная личность профессора Ежи Лося (который, кстати, сам никогда не изучал математики!). Мне очень нравилось его отношение к математике, как к главным образом определенному образу мышления, создающему особый вид интеллектуальной дисциплины, полезной во многих областях, даже очень далеких от математики (в том числе и в поэзии!).

Еще одним важным для меня подарком, полученным за  несколько лет общения с профессором Лосем, была любовь к прекрасному польскому языку. В этом отношении лекции профессора были исключительными. Добавлю, что самый красивый в моей жизни польский язык я услышал полвека назад из уст выдающегося логика Альфреда Тарского, долгое время жившего в США. Я не помню содержания его лекции «О цилиндрических алгебрах», но час удовольствия от общения с прекрасным польским языком профессора до сих пор жив в моей памяти […]  Другая личность, оказавшая на меня большое влияние, — профессор Леон Есманович, впечатлявший своей эрудицией, многогранностью интересов, феноменальными художественными способностями (карикатурист) и, к сожалению, нереализованный литературный талант […]

Меня тоже интересовало почти все. Начиная с 4 лет, я поглощал книги из самых разнообразных областей. В 14 лет я участвовал в исследованиях, координируемых одним из учителей, посвященных любительским наблюдениям за солнечной активностью. В студенческие годы я был сооснователем UDKF (университетского кинодискуссионного клуба). Я занимался спортом, играл в шахматы на спортивном уровне, в 50 лет ходил в горы и целых десять лет занимался орнитологией, совмещая два последних увлечения со страстью к фотографии.

Я был страстным любителем музыки, завсегдатаем симфонических и камерных концертов в Торуни и Быдгощи, коллекционером пластинок, которых у меня собралось более 2000. Не пропускал ни одной художественной выставки.
В 1990-е годы я совершил несколько поездок по Европе исключительно в познавательных  целях. Был очарован средиземноморской культурой. Особенно понравилась Италия, в которой я бывал много раз.

К сожалению, бурные события 1980-81 годов привели к разрушению «самого слабого звена», т.е. почти полной потере зрения, которую мне давно предсказывали врачи, поскольку с рождения я страдал тяжелым и неизлечимым заболеванием глаз. Эта болезнь ограничивала мои возможности на протяжении всей жизни. Используя хорошую память, я продолжал свою профессиональную деятельность еще несколько лет, прерываемую лишь очередными операциями, которые позволяли мне вернуть несколько процентов зрения.

В 1992 году я окончательно забросил математику и посвятил себя популяризация культуры среди людей с ограниченными возможностями, особенно – людей, утративших зрение. За несколько лет я неожиданно превратился в единоличное учреждение культуры, не требующее каких-либо внешних финансовых ресурсов. Я провел более 300 встреч, в основном в форме лекций, иллюстрируя их слайдами и «мелодекламацией» стихов от Гомера до кс. Яна Твардовского. Поскольку меня интересовало создание крупных форм (дебютировал я поэмой К. И. Галчинского «Ниобея»), в конце концов я решил представить своим слушателям полный текст «Пана Тадеуша» Адама Мицкевича.

Интерпретация такого замечательного и богатого произведения казалась мне сначала невозможной. Для меня это было величайшим интеллектуальным приключением в жизни. По-видимому, запоминание такого огромного текста не стало для меня проблемой. Возможно, эта легкость запоминания также идет рука об руку с математикой […] Профессор Есманович знал «Евгения Онегина» в оригинале наизусть (я знаю его также и в собственном переводе).

В 2006 году моя работа была отмечена наградой POLCUL Независимого фонда содействия польской культуре им. Ежи Бонецкого.

Раздражение и неудовлетворенное любопытство побудили меня самому заняться переводом стихов. Пытаясь подготовить поэтическую программу на основе сонетов Франческо Петрарки, я обнаружил, что это практически невозможно из-за низкого уровня польских переводов. Перевод Фелициана Фаленьского XIX века показался мне ужасно графоманским, а использование переводчиком французского перевода вместо оригинала создавало непреднамеренный юмористический эффект. Другой перевод, в котором автор, вероятно, использовал подстрочник, был близок Петрарке по содержанию, но оскорбителен своей художественной вульгарностью, а кроме того,  в нем классическая форма сонета, основанного на четырехкратных и трехкратных  рифмах, заменялась упрощенной формой, далекой от сложной структуры оригинала. Я решил попробовать, нельзя ли сделать лучше, с бóльшим уважением к автору, не зная, что начинается самое увлекательное приключение моей интеллектуальной жизни.

 Я быстро понял, почему переводы стихов обычно такие плохие. Это работа настолько же изнурительная, насколько и неблагодарная. Никаких благ, особенно материальных, она не приносит, не давая ни блеска славы, ни признания. Она практически анонимна, незаметна для читателей и остаетс незамеченной критиками. А ведь она требует особого мастерства и определенных врожденных способностей, огромных знаний, требует также францисканского смирения и бенедиктинского терпения.

Вопреки видимости, особо глубокое знание иностранного языка в работе поэта- переводчика не играет большой роли. Хорошее знание родного языка гораздо важнее, ведь именно здесь происходит весь творческий процесс.

Перевод стихотворения — это фактически создание самостоятельного произведения, которое должно быть сравнимо с оригиналом главным образом по художественной ценности. Выдающийся русский поэт Василий Жуковский писал: «в прозе переводчик — раб автора, в поэзии — его соперник». Пушкин, вероятно, хорошо понимал эту разницу, поскольку свой перевод баллады Мицкевича «Дозор» он назвал «Воевода» и публиковал только под своим именем.

В моей работе перевода стихов задача во многом облегчалась тем, что ранее упомянутая интеллектуальная дисциплина, обеспечиваемая математикой, оказалась при этом чрезвычайно полезной. Кроме того, можно сказать, что в математике много поэзии и математики — в поэзии. Классический сонет или знаменитая пушкинская «онегинская» строфа имеют истинно математическую структуру.

Для перевода стихов необходим поэтический слух, очень близкий к музыкальному. Думаю, что я унаследовал это от отца, хорошего скрипача-любителя, и развил эту способность путем частого прослушивания музыки и активного общения с поэзией в форме «живого слова». Последнее также дало мне хорошее знание поэтических приемов и способов передачи чувства. Неожиданно мне пригодился и многолетний опыт сочинения шахматных этюдов (часто называемых шахматной поэзией) совместно со значительной известностью  на международной арене. Помогли также эрудиция и хорошее знание литературы.

Тот факт, что я не был поэтом, не только не был препятствием, но даже скорее преимуществом. Поэты очень редко бывают хорошими переводчиками, не только потому, что часто относятся к переводческому труду как к пресловутой постылой «работе». Основная проблема заключается в трудности освобождения от корсета собственной поэтики. Даже собственные переводы Тувима узнаваемы сразу, потому что в них он всегда остается самим собой. Переводчику-любителю гораздо проще выдавать себя за другого творца и примерять чужой костюм.

Первые годы я работал исключительно ради собственного удовольствия, в лучшем случае представляя свои переводы слушателям своих лекций. Особой потребности в печати я не испытывал и лишь спустя 4 года, уже накопив в пресловутом «ящике письменного стола» немало литературных трудов, осмелился опубликовать свои переводы Петрарки. Весьма благоприятная рецензия, опубликованная в «Новых Ксёнжках» итальянским профессором Цезарием Броновским, вдохновила меня на продолжение публикаций. С тех пор, благодаря любезности спонсоров из Торуня, я публикую по крайней мере одну книгу в год в своей собственной серии переводов: «Поэтические шедевры». Торуньское издательство «Аксиома» опубликовало уже 10 томов моих переводов.

Я долгое время ориентировался исключительно на русскую поэзию, которая мне очень близка. Переводить ее крайне сложно из-за переменного ударения в русском языке. Поскольку я принял для своего творчества принцип сохранения оригинальной формы, размера, рифмовки и т.д., мне часто приходилось отказываться от некоторых произведений, непереводимых в смысле принятых мною критериев. Особенно это касается лирической поэзии.

Помимо упомянутых 9 книг, я опубликовал множество переводов в ежемесячном литературном журнале АКАНТ, издаваемым в Быдгощи. Упомяну здесь 9 сонетов Данте, поэму А. К. Толстого «Грешница» и стихи Федора Тютчева.

Своим самым большим достижением я считаю полный перевод «Евгения Онегина» Пушкина, который был для меня актом противодействия слабому переводу Адама Важика, написанному более полувека назад и постоянно переиздаваемому, что я считаю жестоким насилием над пушкинским шедевром.

Я никогда не писал собственных стихов и не собираюсь этого делать. Когда меня спрашивают об этом, я обычно отвечаю анекдотом о Юлиане Тувиме, который в минуту алкогольной честности признался как-то Людвику Морстину: «У меня, граф, такой талант, что я мог бы писать, как Мицкевич и Словацкий, вместе взятые. Есть только одна проблема: мне нечего сказать...»

Источник: «АКАНТ» 2012, №12

Перевод Анатолия Нехая