[1] «Германию» в современном переводе Адама Нарушевича издало в 2009 г. издательство «Арморика».

[2] Курши частично ассимилировались со жмудинами и - на периферии - с пруссаками  .

[3] С названием ятвягов существуют некоторые проблемы: в польской литературе встречаются названия Jaćwingowie, Jadźwingowie, Jaćwięgowie. А у литовцев - sudoviai, yotvingiai (лит.).

На границе двух миров 

Балты подобно кельтам верили, что видимый мир – это лишь часть вселенной, что параллельно с ним существует мир богов, героев, духов и умерших Поэтому древние литовцы чтили память своих предков особенно серьезно. В целом можно сказать, что балтийские племена не боялись встречи с умершими. Живые и мертвые попросту составляли единый род, продолжающий жить в двух плоскостях. Они верили в перевоплощение, причем их убеждение, что душа может вновь поселиться в другом человеке, было таким же сильным, как и вера в то, что она может войти в дерево, цветок или животное.

Они верили, что умершие принимают активное участие в похоронных обрядах, что им приходится взбираться на высокую и крутую гору, поэтому такое большое внимание уделялось ногтям умерших, им полагалось быть длинными и острыми. Мы очень мало знаем о подземном мире балтов, который, немного упрощая, можно рассматривать как их эквивалент ада. Можно предположить, что душа, которая туда попадала, превращалась в цветок или в камень.

Торжественные похоронные обряды балтов были замечены крестоносцами. Их, огнем и мечом вводивших новые порядки и новую веру в XIV веке в Литве и Пруссии, поражала та тщательность, с какой балты относились к погребальным обрядам.

У балтов был обычай, что родственники и знакомые умершего продолжали отмечать его уход в течение месяца, а то и дольше. Некоторые балтийские племена умели замораживать тело покойного, так что с кремацией можно было некоторое время не торопиться. Балты очень заботились о том, чтобы обеспечить своим умершим достойный переход из этого мира в тот, который находился где-то за пригорком, в стороне, где садится солнце.

Повсеместной была вера, что души умерших воплощаются в деревья, в цветы и особенно – в птиц. Так родился сохранившийся до сих пор в балтийской провинции старый обычай, запрещающий обрезать ветки и скашивать траву на старых, уже неиспользуемых кладбищах. Это может восприниматься как проявление неряшливости, а не уважения только людьми, не знающими об этом обычае.

В деревнях обычно тело покойного выставлялось напоказ для приходящих проститься ним на срок от 2 до 6 дней. Каждый вечер проводились встречи с сидением за столом и песнями при открытом гробе. На поминки закалывалась свинья, а сами похороны происходили утром. Перед положением в гроб покойника целовали в губы.

Согласно латышским верованиям души умерших родителей не будут знать покоя до тех пор, пока дети не бросят горсть песка на их могилу.

Когда человек собирался умирать, то также производились определенные обряды. В окрестностях Упыны (Upyna) в этом случае на столе, стоящем посредине избы, ставилась перевернутая тарелка, накрытая белой салфеткой. Тарелка окружалась венком из руты, либо ее украшали отдельными веточками руты. Через стол поверх белой скатерти от одного конца до другого протягивался голубой или розовый шарф так, чтобы его концы касались земли. На конце стола, ближе к больному, ставилась тарелка с освященной водой, кропило и ложка. На другую тарелочку клали семь шариков пакли – однозначный магический обряд. В давние времена добавляли еще тарелку с хлебом и солью. Возле стола расстилали ковер либо килим.

Больного следовало умыть, обмыть ему ноги, одеть в чистое белье. Перед приходом ксендза зажигали свечи, стоящие на столе, и люди выходили в сени, чтобы достойно встретить священника. Один из мужчин (если таковых не оказывалось, то эту роль принимала на себя женщина) приветствовал ксендза, держа зажженную свечу. Собравшиеся гости начинали пение: – Да будут благословенны Пресвятые Дары! Переходя в избу, обычно в светлицу, ксендз помещал Пресвятые Дары на столе. Люди помогали священнику снять верхнюю одежду, вынимали из узелка стихарь и стóлу (епитрахиль). Затем они помогали ксендзу надеть литургическую одежду, после чего, серьезные и сосредоточенные, покидали помещение. Причиной такой сдержанности служило то, что ксендз приступал к выслушиванию последней исповеди больного. Если тот был лишком слаб для исповеди, ксендз совершал лишь последнее миропомазание. Совершив эти обряды, ксендз стучал в двери, призывая людей, и уже в их присутствии давал больному Святое Причастие.

Соседи и ближайшие родственники старались посетить и утешить больного. Тот в предчувствии смерти начинал просить прощения у родственников и соседей, мириться с ними, а если у него были долги, то старался их вернуть. Если бы он умер, не вернув долга, то долг переходил на родственников, даже если об этом умершим не было сказано ни слова. Те, кому он был должен, тем более не говорили об этом. Чтобы показать, что умерший не до конца рассчитался с этим миром, кредитор уже во время похорон бросал на гроб своего должника две горсти земли, а третью хранил у себя вплоть до момента, когда родственники возвращали ему долг. Только тогда он бросал эту третью горсть на землю в знак того, что расчеты с умершим окончены.

Возле умирающего человека собиралась вся семья. Даже спящих будили, чтобы те не засыпали глубоким сном, иногда приглашали и самых близких родственников. Собравшиеся зажигали свечу-громницу, называемую святой Габией, и начинали совместную молитву. Чаще всего читалась литания, обращенная ко всем Святым. Считалось, что во время этой литании душа вылетает из тела. У одних этот вылет проходил легко, у других – с большим трудом…

Тяжкого расставания с жизнью очень боялись, такая смерть считалась страшной и несчастной. В тяжелых случаях прибегали к разным вспомогательным средствам. С этой целью открывали двери и окна, чтобы душе было легче расстаться с телом. Кроме того, больного клали на землю или солому, поворачивали на бок, останавливали в доме часы. Бытовало убеждение, что тяжело умирают те, кто спит на подушках, наполненных перьями диких птиц.

В доме умирающего царило всегда необычайно спокойное настроение. Поддерживалась тишина, хотя выполнение работ и не прекращалось, особенно во время жатвы. Важно отметить, что на столе все время держали хлеб. Этот обычай сохранился с очень давних времен, когда считалось, что душа умершего не сразу покидает родной дом, а некоторое время в нем остается, чтобы погреться у очага, покушать хлебца. О смерти хозяина сообщали домашним животным, чтобы они напрасно не ожидали своего господина.

Затем отправлялись в костел заплатить деньги за так называемые звоны (лит. ant zvanų). Звонарям платили по особой таксе. Покойнику тщательно закрывали глаза, чтобы тот, ожидая похорон, не высмотрел кого-нибудь из членов семьи и не забрал бы с собой на тот свет. Конечно, его следовало обмыть. Для этого приглашали какого-нибудь взрослого и отважного соседа или соседку, в зависимости от пола умершего. Понятно, что не каждому можно было поручить эту работу. Чаще всего приглашали бедных соседей, которые за услугу получали кое-что из одежды умершего.

Обмывание тела было необходимым, поскольку связывалось с той магической силой, которой обладает очистительная вода – символ чистоты. Поэтому покойников тщательно мыли, иногда даже хлестали вениками в бане. Потом их одевали в лучшие, парадные одежды. Об этом свидетельствуют археологические, письменные и этнографические источники. По найденным в старых могилах остаткам тканей, обуви и украшений можно узнать, что в IX-XII вв. голову умершего обвивали двумя кусками льняной ткани, формируя что-то вроде чепца. Правую часть такого тюрбана насыщали благовониями, скалывая его края булавками. Края чепца украшались разноцветными кораллами или бронзовыми спиралями. Наилучший пример таких украшений был найден при археологических раскопках в Паланге.

На головы умерших девушек надевали узорчатые шапочки или повязки с нашитыми на них украшениями: бронзовыми спиральками, цепочками, стеклянными бусинками. Умершую взрослую женщину одевали в белое белье, юбку, фартук, на голове у нее был платок, сколотый двумя или одной булавками. Мужчин хоронили в длинных белых рубашках или блузах, подпоясанных или украшенных ремнями. Голову оборачивали войлочной полоской, тоже имевшей украшения, или надевали тюрбан из ткани либо кожушка, а иной раз и шапку. В старых могилах можно найти также многочисленные украшения.

Обувью для покойных служили кожаные ботинки, украшенные бронзовыми изделиями, иногда со шпорами. Об одеждах говорится во многих письменных источниках. Безотказный Мацей Стрыйковский сообщает, что литовцы одевали умерших мужчин в длинные белые рубашки, к поясу им прикрепляли меч, шею оборачивали полотенцем, в конце которого завязывалось несколько монет и хлеб с солью. О том, что в Литве для мертвых мужчин готовилась специальная «смертная» белая одежда, рассказал Йоганн Арнольд Бранд в 1702 г. Другие хроникеры описывали это подобным же образом. Это документируется также этнографическими данными, особенно собранными в конце XIX и начале XX века. Обычно пожилые люди сообщали близким свои пожелания, в чем они бы желали быть похороненными. Часто люди еще при жизни готовили себе похоронный костюм. Мужчины для этой цели сохраняли свои «свадебные рубашки», а женщины поступали так же со своими чепцами и шапочками.

В XX веке вошло в обычай хоронить взрослых мужчин в темной или черной одежде. Молодых незамужних женщин одевали как на свадьбу. Существовала вера, что тот, кто умер холостым или не оставил потомства, не может полностью уйти из этого мира. Ему необходимо перевоплотиться во что-то или в кого-то, ожить в дереве, растении, птице, животном или даже в только что родившемся младенце (не отзывается ли здесь эхо веры в переселение душ?) Напротив, старый человек, уже состоявшийся как муж и родитель, уходит окончательно.

В далеком прошлом в Жемайтии мужчин хоронили в белых брюках и рубашках, на которые надевался камзол, а на шею повязывали черный галстук или платок. Ноги одевались в белые чулки, украшенные такой же тканью, какой был изнутри выстелен гроб. Женщин одевали в блузку, парадную юбку и фартук. На голову надевали белую шапочку, украшенную цветочками и бусинками. Сверху шапочка заворачивалась в сложенный углом платок, концы которого скрещивались на груди, а на них укладывались руки умершей. Ноги одевались в белые чулки. Молодых девушек хоронили в свадебном наряде, на который сверху накладывался перепоясанный фартук. Плечи закрывались темным платком.

По сообщению Преториуса, жители Малой Литвы хоронили своих мертвых в обуви. Из шкуры вола, заколотого на поминки, шилась обувь, которую раздавали нищим, чтобы те молились за душу умершего. В более поздние времена покойников уже не хоронили в той обуви, которой они пользовались при жизни. Поэтому возникла потребность шить для них новую обувь – тапочки, но бывало, что и хоронили просто в чулках. Оставшуюся ношеную обувь раздавали нищим.

Тела выносили и выставляли напоказ^[1], укладывая на доски. В свою очередь, доски опирались на две скамейки или козлы, используемые для пилки дров. Иногда для этой цели использовался широкий стол. Для покойника стелились салфетки и простыни; на Сувальщине они носили название šarvonėmis. У дзуков тело помещалось на цветное покрывало или такую же салфетку. Эти действия производились при свете восковых свеч. Обычно их ставили в голове и в ногах покойного. Гасить эти свечи строго запрещалось, потому что это могло привлечь злых духов. Погасив одну свечу, сразу же зажигали другую, причем их горение приравнивалось к произнесению молитвы. По народным понятиям, значение этого обряда ничем не отличалось от церковных. При зажженных лучинах или лампах такой обряд не мог бы состояться. Свечам, участвовавшим в оказании последних почестей, приписывалась сакральная сила. С давних времен было принято траурные свечи изготавливать из воска. Вначале это делалось в собственных хозяйствах, потом, уже в XX веке, их заменили покупные свечи, обычно парафиновые или сальные.

Восковые свечи также клались в гроб для того, чтобы защитить покойника от злых духов. Сакральное и обрядовое значение воска возникло из веры, что души людей переходят пчелам в цикле реинкарнации. Обычай зажигать свечи возле покойников позже переняла католическая церковь. Однако костел уже не требовал обязательно восковых свеч, могли быть и сальные.

После этих приготовлений приступали к изготовлению гроба для покойного. Специального цеха гробовщиков не существовало. Гробы сколачивались из досок, внутри обивались полотном, из щепок делалось подголовье. Гроб окрашивался в красный, рыжий или черный цвет. Тому, кто делал гроб, деньги не платились, но давались подарки: полотенца, ткани… Устраивалось общее угощение.

О смерти человека сообщалось не только родственникам и соседям, но и всей деревне. Отдаленным родственникам сообщение о смерти передавалось с конным гонцом. Кроме того, приглашали певцов-плакальщиков, которые на похоронах (начиная с середины XIX века) пели по молитвеннику религиозные песни.

На поминках гости, войдя в избу, вначале становились на колени и молились за душу усопшего. Помолившись, здоровались с родственниками покойного. Дочери, уже вышедшие замуж, обращались с траурными словами к умершему родителю, спрашивая его, зачем он умер, почему оставил их одних бедными сиротами? На поминках важную роль играло угощение. Заранее варили пиво, пекли хлеб, и уже только после смерти хозяина резали скот. Если по каким-либо причинам поминок не было, то это грозило опасностью, что недовольный этим обстоятельством покойник начнет мстить самым чувствительным образом: начнут умирать животные, смерть может ждать и членов семьи, возникнут потери урожая.

На поминках в присутствии умершего обязательно подавалось пиво, питьевой мед и хлеб, а иногда и соль. О присутствии пива у тела покойника писали Вульфстан (IX век), Йонас Лацискис (XVI век) и другие. Гостей, приходящих на поминки, также в первую очередь угощали пивом. По сообщению Эразма Стелоса, в начале XVI века в Малой Литве литовцы на поминках пели песни, пили, веселились. Мацей Стрыйковский и Иероним Малециус в XVI веке сообщали, что литовцы мыли и обряжали покойника, а после, наряженного, сажали на кресло. После этого открывалась бочка с пивом, его переливали в большую посудину, а из нее брали пиво черпаком, и один из плакальщиков обращался к покойнику с такими словами: – Я за тебя пью, и спрашиваю тебя, зачем это ты умер, разве вокруг тебя не было милых людей, милых деток, скотинка у тебя тоже была милая, и всего было в достатке! После этого все присутствующие по очереди пили за покойника. Закончив возлияния, желали ему доброй ночи и просили, чтобы он на том свете поприветствовал их родственников и друзей, и чтобы был для них тоже милым.

Матиас Преториус отмечал, что вымытого и одетого покойника сажали на кресло, и один из его ближайших друзей брал полный черпак пива и молился за душу умершего. Окончив молитву, он отливал часть пива на землю и говорил такие слова:
– Жеминеле, будь рада нам, прими эту душеньку и хорошенько ее спрячь! После чего выпивал содержимое черпака, которое быстро восполнялось. Тогда он пил снова и обращался непосредственно к покойному: – А теперь, друг мой и брат, узнай и ты, что Господь желает уберечь твою душу! Выпив, что оставалось, он передавал черпак соседу, который также пил и приветствовал богиню. Таким образом, черпак кружил вокруг сидящего на кресле покойника.

В одной деревне в окрестностях Эржвиклас, в 1887 г., умершего умывали, одевали в белую одежду, мужчине при этом надевали шапку, а женщин убирали в чепчики и платки. Покойника сажали на кресло, стоявшее посреди избы или за столом, а то и в углу, в том месте, где раньше ставились статуэтки домашних богов, и так обращались к нему: – У-ле-ле-ле. – Зачем ты умер? Разве тебе плохо было вместе с нами, разве так плохо, что ты так вот поступил? Потом вспоминали все хорошее, что умерший сделал в жизни. Родственники обязаны были при этом причитать.

Шульцас в книге о Малой Литве утверждает, что около 1832 г. при покойнике в течение часа причитали и пели, затем накрывали тело простыней, и начиналась забава, продолжавшаяся также около часа. После этого умершего вновь открывали, производилось повторное причитание, а затем гости снова предавались еде, питью и шуткам. Католическая церковь вплоть до XVII века не могла искоренить обычая поминок, но старалась ограничить употребление на них пива. По церковным законам допускалось выпить на поминках пол-бочки пива, максимум бочку. Кто не соблюдал этих правил, наказывался денежным штрафом.

Издавна существовал обычай плачей над умершим. О таких плачах упоминает Хенрик Лотыш в книге XIII века Eiliuotoji Livonijos Kronika (Рифмованная хроника). Литовцы «на плачи» приглашали нищих и знакомых, которые получали за это вознаграждение в виде зерна, хлеба, мяса, одежды и т.п. Об этом сообщается и в составленных в 1249 г. кристобургских соглашениях. Там говорится, что «языческие жрецы хоронили мертвых с большой торжественностью, даже таких, которые заслуживали вечного проклятия. Они, эти жрецы, злонамеренно зло называли добром, хвалили умершего за его злодейства и грабежи, за нечистые деяния, насилия, похищения людей, за всяческие провинности и грехи, которые умерший совершил при жизни. И это было явным святотатством, потому что, поднимая глаза к небу, они лживые крики издавали, утверждая, что видят воочию, как покойник на коне пролетает по небу, прекрасно убранный в блестящие латы, вооруженный великолепным оружием и держащий в руке ястреба, во главе вооруженного отряда, провожающего его на тот свет».

О литовских похоронных причитаниях пишет Хенрик Лотыш в упомянутой выше Ливонской хронике. Немецкие крестоносцы, поймав кого-нибудь из участников этих рауд (raudа) возле умершего, наказывали его поркой и денежным штрафом. Самбийский епископ Михал Юнге около 1426 г. писал: «Пусть же в будущем никто из мужчин и никто из женщин не участвует в этих ужасных обрядах на кладбищах или на могилах своих близких, плача и рыдая, как это до сих пор случалось, а за этот грех следует карать суровыми наказаниями и тремя марками, которые нужно заплатить костелу или судье». Хотя в Recessus Generalis (Всеобщем исходе) и не говорилось, что участников похоронных плачей следует карать как преступников.

Письменные источники, содержащие рауды, известны с XVI века. В одном из них пересказывается подобная плач-жалоба: – Ах, зачем ты умер? Или тебе не хватало еды, или питья, или чего-нибудь еще? У тебя ведь было много работников, много детей, полно скота, овец, кур, гусей, всего с избытком, почему же ты умер, неблагодарный? А Преториус пишет в XVII веке, что при остывающем теле происходили обряды питья пива и молитв, обращенных к Жеминеле, а потом близкие начинали оплакивать мертвого такими словами: – О, мой милый муж, брат, сестра и т.п. Почему ты умер/ла? Ой, ой, ой! Ау, ау, ау! Разве у тебя не было доброго помощника и добра всяческого, не было добрых людей рядом с тобой? Разве я тебя не любил/а? Разве не было у тебя хороших детей? Почему же ты умер? Ау! Ау! Почему ты оставил меня в печали? Ведь столько у тебя было всякого добра, и животных, и всего иного? Что же ты умер? Бранд в 1673 г. записал рауду: – Ах, брат мой, ах, папочка, или у тебя не было хлеба, пшенички? Зачем же ты умер? Почему меня одну оставил? Ах, ах! Куда же ты ушел? Я тут с тобой, а тебя со мной уже нет!

Множество рауд, отражающих прежние представления о свете, были записаны около 1870 г. Антанасом Юшкой в окрестностях Велоны и Ариогалы. Известны рауды, обращенные к матери, отцу, братьям, сестрам, зятьям, невесткам и иным родственникам. Оплакивая близких, в отдельных раудах им придавали очень выразительные и в то же время индивидуальные черты. Например: мать, оплакивающая сына, называет его своим сыночком и щавельком, своим пахарьком и т.п. Умершую мать называют мамочкой, красулькой. В одной из рауд мать спрашивала умершего сына, не мог ли бы тот посидеть на скамеечке духов? Она просила также своих умерших родителей, чтобы те берегли своего внука, сидящего на скамеечке духов, и научили его, как на том свете себя вести.

Женщина, оплакивающая тело своей сестры, обращалась к ней так: – Ой, ты моя сестричка, ты моя лиличка, ой, встретишься ты там с папочкой! Сирота оплакивала свою мать такими словами: – Придет весенка, услышу я кукушки кукование, а не услышу своей мамочки песню, матушка моя миленькая, кто меня, сиротку, притулит, где я, сиротка, присяду? Видно, выпало мне притулиться к камешку, а камень-то холодный, может, притулюсь я к дереву, а дерево-то сучковатое. Мамочка моя милая, выбрала ты себе темный домик, без окошек, без дверей…и т.д.

Часто причитаниями, словами и жестами, выражавшими боль утраты, женщины занимались на кладбищах, становясь на колени перед крестами и памятниками. Мужские причитания были редкостью. Если в семье некому было плакать над покойником, то его оплакивал кто-нибудь из дальних родственников. Встречались в деревнях и специалистки, работавшие за деньги. Часто такая плачка (лит. raudotoja) создавала собственные рауды-причитания. Помогали причитать (лит. raudoti) соседи, но они при этом не проливали слез. Никогда не плакали над самоубийцами, утопленниками, погибшими от удара молнии, над детьми, музыкантами и певцами. А вот дети были обязаны причитать над умершими родителями.

Деревья, в особенности липа, дуб, явор считались живыми существами, очень сильно связанными с судьбами людей. В языческие времена часто хоронили умерших в священных рощах, под священными деревьями: под дубом – мужчин, под липой – женщин. Это происходило в разнообразных местах, населенных балтами, особенно на востоке Пруссии, и следы этого сохранились в старых захоронениях и в находившейся в них керамике.

Именно на урнах, в которых хранили прах, были открыты рисунки домов. Однако в разных местах встречались и модели этих домиков, внутри которых была обозначена печь либо место для домашнего огня. Это говорит о том, что домашнему огню придавалось большое значение. Строительству дома – жилищу огня – сопутствовали предписанные обряды. Важнейшим было освящение земли. Существуют этнографические раскопки, касающиеся множества архаичных обычаев такого рода, связанных с началом строительства дома. Например, под фундаментом, в месте будущего главного угла, закладывали талисман: вещь, обладающую магической силой, лошадиную голову или череп, жертвенную голову петуха, скрещенные веточки можжевельника, посвященные Габии – Аготе (последовательность имен Габия–Агота–Агата), кусочки хлеба.

Жертвы были многочисленными, раскопки свидетельствуют, что они покрывали всю территорию строительства, а в высоту достигали предполагаемой крыши. На месте постройки ставился венок или корона и с обеих сторон – симметрично – пара лошадей, баранов, козлов, воловьи головы с рогами, змеи, ужи, птицы, различные художественные представления небесных тел. Над всем этим возвышался столб либо растение – дерево, которое должно было представлять «дерево жизни», и человеческая фигура, представлявшая, как нам кажется, изображение какого-нибудь значительного предка или домашнего божка.

Шимон Даукантас писал, что литовцы, внося в новый дом огонь и разжигая костер, со временем превращающийся в домашний очаг, одновременно впускали в дом черного петуха и курицу, а соседи вкатывали две буханки хлеба, которые должны были изображать мужа и жену. Если одна из буханок опрокидывалась, то это служило знаком, кто из супругов раньше умрет. После этого друзья входили в хату и пели, играя на деревянных пластинках: – В этой хате можно будет тешиться счастьем, ну и хорошо! Новоселье кончалось пиршеством: за столом пили и чтили память славных предков, хвалили хозяйку семьи, солдатскую храбрость, поминали былые войны и добрые людские дела.