Теперь

Теперь, когда я пишу эти слова, взгляд матери покоится на мне. Этот взгляд, добрый и внимательный, молчаливо спрашивает меня: «чем ты расстроен, сынок...?» Отвечаю с улыбкой: «ничего... все в порядке, не беспокойся, мама», «ну-ка, скажи,– продолжает мать – что тебя мучит?»  Я отворачиваюсь, гляжу в окно...

Всевидящие глаза матери смотрят на тебя при рождении, смотрят всю жизнь и смотрят после смерти, «с того света». Даже если сын превратится в машину для убийств или хищного зверя, глаза матери продолжают смотреть на него с любовью... продолжают.

Если мать отвратит взгляд от своего ребенка, он заблудится в пути и будет обречен на гибель в мире, лишенном любви и тепла.

Завтра День Матери. День Матери... Я не помню, был ли во времена моего детства такой официальный праздник... В моем детстве каждый день был днем матери. Каждое утро было утром матери. И полдень, и вечер, и ночь.

Знаешь, мама, только тебе я могу сказать это на старости лет, могу сказать, потому что я уже старше тебя... я не посмел сказать тебе этого при жизни... я поэт. Я боялся этого слова, никогда его не говорил отцу... и не знал, допустимо ли говорить что-либо подобное.

Я входил в мир поэзии, будто в свет, а теперь готовлюсь к выходу из него, в темноту... я прошел пешком страну поэзии видел ее глазами рыбы крота птицы ребенка мужчины и старца поэтому, так трудно произнести эти два слова: «я поэт», ищешь других слов, чтобы сообщить об этом «факте» миру и матери. Конечно же, мать знает. Мать знает. О том, чтобы сказать что-нибудь подобное отцу мне и в голову не приходило... никогда бы не сказал ему «Папа... отец... я поэт»... я даже не знаю, обратил бы он внимание на такие слова... отец был бы далеко... спросил бы меня (читая газету, обедая, одеваясь, чистя ботинки...) «что ты там (Тадик) говоришь?»... ведь это снова была бы «глупость» или «о чем ты там опять?»... я же не смог бы повторить еще раз, более громко: «Папа... отец... я поэт»... Отец, возможно, оторвал бы взгляд от тарелки, от газеты... смотрит удивленно а может и не смотрит а только кивает головой и говорит «ладно... ладно» или ничего не говорит. Я написал стихотворение «Отец» (в 1954 году) «Идет сквозь мое сердце / старый отец...» и не знаю, прочел ли он его (никогда об этом не сказал ни слова... впрочем я этого стихотворение тоже ему не читал... сейчас 1999 год... и я говорю так тихо, что родители не могут услышать моих слов: «мама, папа, я поэт»... «знаю, сынок», скажет мать,  «я всегда это знала», а отец промолвит: «говори ясней, я ничего не слышу»...

Обещания поэта

Много лет я обещал маме, что сделаю три вещи: повезу ее в Краков, покажу Закопане и горы и поеду с мамой на море. Мама никогда так и не увидела Кракова. Ни Кракова не видела и ни гор (с Морским Оком посредине), ни моря. Я не выполнил обещаний... Со смерти мамы прошло уже почти полвека... (впрочем, календарь и часы интересуют меня все меньше). Прочему же я не отвез ее в Краков и не показал Сукеннице, Мариацкий костел, Вавель... Вислу .

Вот так! Сын жил в Кракове... молодой «многообещающий» поэт... и этот самый поэт, который столько стихов написал для матери и столько для всех матерей... не отвез маму в Краков ни в 1947, ни в 1949 году... Она никогда не напоминала, не упрекала меня.

Мама не видела Варшавы. Мама никогда не летала самолетом, не плыла на корабле. Я никогда не бывал с мамой в кондитерской, в ресторане, в кафе, в театре, опере... Ни на одном концерте... я  был поэтом... Написал поэму «Рассказ о старых женщинах», написал стихотворение «Старая крестьянка идет берегом моря»... Не отвез я маму к морю... не уселся с ней на берегу, не принес ракушки или кусочка янтаря. Ничего... и она никогда не увидит моря... и я никогда не увижу ее Лица, и глаз, и улыбки когда она будет смотреть на море... поэт. Разве поэт– это человек, который пишет с сухими глазами поминальные песни, потому что ему нужно ясно видеть их форму? Разве он должен все сердце вложить в совершенство формы...? Поэт, человек без сердца? А теперь он должен этот плач исполнять публично на книжной ярмарке, на отпущении литературных грехов, на литературной бирже. И я не могу утешиться даже тем, что мама «на том свете» идет по Плантам через Краков, направляясь к Вавелю... Или же в «небе» имеется море, над которым сидят наши матери в бедных салопах, плащах, старых туфлях и шляпках?... но я и теперь пишу — с сухими глазами — и «правлю» свои бедные  поминальные песни...

В середине жизни

Прошло шестьдесят лет с начала Второй мировой войны. Мне 77, 78 лет. Я поэт. В начале пути я не верил в это чудо... что когда-нибудь стану поэтом, посреди ночи меня  станут будить ночные страхи и привидения меня спасала одна мысль желание «быть поэтом» я погоню прочь привидения темноту смерть śmierć... Я войду в свет поэзии, музыку поэзии, Тишину.

Теперь, когда я пишу эти слова, спокойный внимательный взгляд матери покоится на мне. Она глядит на меня «с того света» с  той стороны в которую я не верю. На свете снова идет война. Одна из сотни войн которые ведутся беспрерывно с момента окончания Второй мировой войны и по сегодняшний день...

Мой мир, который я пытался строить в течение полувека, валится под тяжестью развалин домов больниц и храмов умирают человек и бог, умирают человек и надежда, человек и любовь.

Когда-то давно, в 1955 году, я написал стихотворение «В середине жизни...»

После конца света
после смерти
я оказался в середине жизни 

создавал себя
строил жизнь
людей животных  и пейзажи

Это стол говорил я
это стол
на столе лежат хлеб  и нож
нож служит для резки хлеба
хлебом кормят людей
человека нужно любить
повторял я ночью и днем
на вопрос что нужно любить
отвечал человека

Поэт! он состарился, стоит у «порога смерти» и еще не понял того, что нож служит для отрезания голов, для отрезания носов и ушей, для чего служит нож? Для отрезания голов... где-то там, далеко? близко? И для чего еще служит нож? Для отрезания языков которые говорят на чужом языке и для вспарывания животов беременным женщинам для отрезания грудей кормящим для отсечения гениталий для выкалывания глаз... и что там еще можно увидеть по телевизору? Что прочитать в газетах? Что услышать по радио?

Для чего  служит нож
служит для отрезания вражеских голов
служит для отрезания голов
«женщин стариков детей»
(Так об этом пишут в газетах
от века...)

Теперь, когда я пишу эти слова, спокойный взгляд матери покоится на моей руке на этих искалеченных лишенных зрения словах.
Глаза наших матерей проникающие в сердца и мысли это наша совесть они судят нас и любят
полные любви и страха глаза матери.
Мать глядит на сына когда он делает первые шажки и после когда ищет свою дорогу, глядят когда сын уходит, охватывают взглядом всю жизнь и смерть сына.

Может, эти мои слова попадут к матерям, которые бросили своих детей на помойке или к детям, которые забыли о своих родителях в больницах и приютах

Я помню, что сказала мать нам, своим детям, кажется, единственный раз... мне было пять лет... только раз в жизни сказала нам: «я вас брошу... вы плохие дети... я уйду и никогда не вернусь»...  трое мальцов были плохими детьми... и я помнил всю жизнь страх и  темное отчаяние, в которое погрузилась наша троица... 

Я помню, как сжалось мое сердце (именно так «сжалось мое сердце»), я оказался в пустыне и тьме... только раз мать так сказала и я помню доныне свое отчаяние и плач... но мама не ушла она была с нами и будет...

Теперь, когда я пишу эти слова... испытующие глаза матери глядят на меня.

Я поднимаю голову, открываю глаза... я не могу найти дорогу, падаю, поднимаюсь, слова наполненные яненавистью брызжут смертельным ядом разрывая на куски любовь веру и надежду... я открываю уста чтобы что-то сказать «человека нужно любить» не поляка немца серба албанца итальянца эллина еврея... нужно любить человека... белого черного красного желтого

Я знаю что эти мои бедные поминальные песни лишены «хорошего вкуса»... и знаю что изо всего на свете останется... что останется?!

Великий гениальный смешной Норвид сказал:

Из всех вещей на свете  лишь две остаться могут,
поэзия и доброта... все прочее – Ничто...

Великий Дон Кихот! Осталось Ничто. И если мы, люди,  не возьмемся за ум и не освоим это растущее Ничто, то... что тогда?! Скажи, не бойся! Что случится... мы устроим себе на земле такое пекло, что и Люцифер покажется нам ангелом, правда павшим, но не лишенным души, способным на высокомерие,  однако тоскующим по утраченному небу, полным меланхолии и грусти... политика превратится в кич, любовь в порнографию, музыка в шум, спорт в проституцию, религия в науку, наука в веру.