Европейская культура начала эмансипироваться во времена Ренессанса. Вначале она лишь незначительно отдалялась от сферы sacrum, со временем, однако, все быстрее отходила от сути религиозных доктрин, стремясь к созданию собственных суверенных воззрений и интерпретаций человеческого существования на земле. Этот процесс на протяжении примерно последних трех столетий приобрел необычайное ускорение. Культура сделалась областью как нельзя более автономной, живущей по собственным законам и подверженной  импульсам, источником которых стала она сама.

Этот процесс эмансипации культуры, начиная  с конца XIX века, многократно исследовался, анализировался и описывался. Сознание надвигающегося кризиса — представляемого либо в виде тупика, либо как такое состояние, когда уже исчерпаны возможности дальнейшей деятельности, либо, наконец, как прогрессирующий паралич и импотенция — выражалось и учеными и писателями. К самым замечательным и одновременно наиболее известным достижениям в этой области относится значительная часть творчества Томаса Манна во главе с  Волшебной горой и Доктором Фаустом, где с огромной проницательностью был поставлен диагноз, а затем изображена фатальная попытка преодоления собственной слабости, завершившаяся трагической гибелью героя.

Проблема кризиса европейской культуры и сопутствующего ему декадентства в искусстве затрагивалась также и польскими авторами, главным образом Виткацием и Шульцем, а после войны — Чеславом Милошем. Я приведу здесь несколько строк из «Земли Ульро»,  наиболее важной, по моему мнению, книги эссеистики Милоша, в которой автор исследует именно эту проблему и чрезвычайно точно формулирует выводы. Вот эти строки: «Воображение человечества, создававшее в течение тысячелетий религиозные мифы, поэмы, а также сны, вырезанные в камне, или видения, изображенные на дереве и полотне, трогают нас своею детской верой, но лишь с ностальгией мы можем вспоминать о навсегда утраченном даре. Воображение, начиная с XVIII века, пыталось защищать в своих владениях литературу и искусство, достигая все больших  успехов в  многослойной иронии. Однако пришло время, когда оно оказалось раненым изнутри и лишилось какой-либо онтологической опоры. Конец забавы — это конец литературы и искусства, а поскольку и то и другое всегда  сопутствовали цивилизации, то одновременно и конец цивилизации».

Милош — сам далекий от ортодоксальности — выражает мнение, что культура создается вне фундамента единого и цельного метафизического воззрения, то есть она не коренится в религии, в мифах, что культура оторвана от sacrum, и пусть даже она развивалась с наилучшими намерениями и с наибольшим талантом, —вырастает она все же «на песке», поэтому обречена на увядание и смерть. — «Быть может, однако, что это и не так, — развивает Милош дальше свою мысль, — возможно, что не культура порвала связь с метафизической базой и наподобие блудного сына отдалилась от  „домашнего очага”, который являлся основой ее существования и придавал ей сил, а сам этот очаг стал угасать, во всяком случае, в его ядре произошли изменения, и культура своим драматическим странствием всего лишь выражает либо отражает эти изменения».

В то время, когда рассматривались эти и подобные вопросы, когда, как я сказал, в течение многих поколений продолжалась дискуссия вокруг этих проблем в надежде отыскать путь к их исправлению и обновлению, в мире дошло до беспрецедентной технологической революции, и этот переворот, решительно изменивший условия жизни общества, в высоком темпе повлиял также и на культуру. Культура стала массовой, превратилась в предмет потребления и начала подчиняться рыночным законам. Это вызвало настоящую лавину различных процессов и явлений, два из которых мне кажутся наиболее существенными.

Первое из них я бы назвал „вторым предательством клерков” — вслед за заголовком знаменитой книги Юлиана Бенди, написанной в 1927 г. Предательство, которое имел в виду французский писатель, заключалось в пренебрежительном отношении некоторой части интеллектуалистов к идеалам независимости мышления и верности автономно пронимаемой эстетике,и переходе на службу  к той или иной идеологии, а в особенности вовлеченности в текущие исторические события. Предательство, которое я имею в виду, основывается на продаже себя значительной части людей культуры золотому тельцу Маммоны  и передаче «сада наук и искусств» под власть Рынка. Мне кажется, можно говорить о том, что сегодняшняя культура оказалась в «вавилонском плену» у коммерции. Ибо коммерция представляет систему настолько прочную и всеобъемлющую, что оказывает влияние не только на формы коммуникации и распределение богатств, но косвенно влияет также и на умы, незаметно их порабощая.

Второе явление, на которое я хотел бы обратить внимание, является несомненным следствием первого, я бы назвал его фетишизацией идей и ценностей, которые появились либо были выработаны в ходе многовековой истории. Речь идет о том, что культурные ценности, остававшиеся в течение целых эпох предметом истинной веры и заботы, превратились в имитацию, подделку, зачастую в мистификацию. Скажем, пророческий дух, пронизывающий искусство с незапамятных времен, равно как и идущее в паре с ним стремление к власти над душами, выродились в ненасытную тщеславную жажду известности и сопутствующее ей чудовищное самолюбование. Недоверие к закостеневшим порядкам, свойственное эпохе Просвещения, равно как постулат и концепция непрерывного прогресса, в свою очередь, выродились в неустанную, искусственно раздуваемую погоню за новинками и в анархическую тенденцию борьбы со все новыми запретами. Наконец, романтическая идея индивидуализма и возникающий из нее апофеоз субъективного взгляда выродились в культ чистого эгоизма и эксгибиционизма. Ими были присвоены и деградировали даже дилеммы, причитания и пророчества катастрофизма, знаменующие последнюю стадию эволюции европейской культуры. Они стали зачином парадоксальной теории, будто бы творческим актом может, а при некоторых обстоятельствах даже обязан стать акт уничтожения, открывая тем самым дорогу философии Герострата (напомню здесь, в качестве отступления, возмутительное высказывание немецкого композитора, Карла Шокхаузена, признавшего величайшим произведением искусства последнего столетия уничтожение нью-йоркских башен 11 сентября. Постмодернисты наверняка назвали бы этот акт «деконструкцией» — если не очередным чудом света.)

В современной гуманистической культуре, и в особенности в литературе, изобразительных и зрелищных искусствах, доминируют,  раздирая их на части, с одной стороны, анархистские тенденции и иконоборчество, а, с другой, эгоизм и эксгибиционизм. Выражаясь метафорически, «корабль искусств» плывет в настоящее время по теснине между Сциллой извращенного бунта (бунта ради бунта) и Харибдой дегенеративного индивидуализма (эгоцентризма как  узаконенной ценности).

Ставя вопрос несколько по-другому, можно сказать, что современная гуманистическая культура стоит перед драматичной альтернативой: либо уступка в пользу анархии и хаоса, либо отказ от участия в игре и обреченность на долю гласа, вопиющего в пустыне. Однако же эта уступка, то есть компромисс с реалиями современного мира, понимаемый в широком смысле, влечет за собой постепенную, но неумолимую, как нам кажется, дегенерацию культуры, в то время как этот самый мир будет домогаться постоянного «скандала», «шоковой терапии», все более сильных доз возбуждающего средства.

Эти диагнозы не противоречат друг другу, скорее дополняют друг друга взаимно. Я бы добавил к этому еще такое замечание:

Культура в результате известных произошедших революций оказалась погруженной в толпу фетишей, ею порожденных, где стирается всякая разница между подлинником и фальсификатом. Основная болезнь современной культуры — это гигантская игра видимостей. Для того, чтобы прервать этот маскарад, необходим был бы некий действительно независимый арбитр, который сохранял бы способность отделять зерна от плевел. Однако такая идея кажется утопичной. Ведь современный мир, без остатка подчиненный экономическим и политическим механизмам, утратил способность выделять из себя действительно независимые тела или организации, которые руководствовались бы исключительно эстетическими или этическими критериями. Таких центров уже нет, поскольку нет почвы, на которой они могли бы возникнуть.

Подведем итог нашим рассуждениям.

Похоже, что современной культурой управляют две сопряженные друг с другом силы и приводимые ими в движение механизмы: погоня за прибылью и погоня за новостями. Творцы находятся в зависимости от публики, которая им платит, а у той имеются такие потребности и эстетические вкусы, какие есть. Поэтому художники, создавая новые произведения, в общем и целом бессознательно приспосабливаются к требованиям рынка. Они работают ради того, чтобы завоевать себе популярность и заработать деньги, чтобы достигнуть успеха, который является еще одним из фетишей современного мира.

Кем же должен быть художник, в особенности литератор, в современном мире? Вопрос этот кажется открытым, а ответ на него зависит от самого писателя, от того, кем он  хотел бы быть и какую роль играть в отношениях с людьми.

Писатель в современном мире может сказать себе так:

«Времена, когда от меня ждали открытий или поучений,  прошли безвозвратно. Теперь читатели ожидают от меня лишь заполнения своего свободного времени, так чтобы можно было его провести, получив то или иное возбуждение. Моя задача — доставлять людям развлечение.  Благодаря моим произведениям они смогут на минуту отвлечься от забот  и монотонности повседневной жизни».

Но художник может также сказать себе и так:

«Искусство, а в особенности литература — это своеобразный форум общественных дискуссий. Никакая другая форма, позволяющая брать слово в злободневных вопросах современного мира — ни научно-популярные рассуждения, ни религиозные, ни публицистические и никакие иные — не обладают такой силой убеждения и не дают шанса на успех в ведении спора. Поэтому моей задачей может являться также  распространение определенных взглядов на ту или иную тему, поддержка определенных убеждений. Моя роль — это роль комментатора, будь то в политике, общественных отношениях, религии или обычаях. Роль комментатора и агитатора».

Но художник может, наконец, сказать себе и так:

«Чего бы ни ждал от меня современный мир — развлечений, фокусничества, комментариев на ту или иную тему — и за что бы он не соглашался мне платить, моим призванием является размышление над положением и предназначением человека на Земле, над смыслом его существования и шансами его осуществления, а также в ясном и ярком изложении моих интуитивных взглядов в этом отношении. Я — потомок пророков, жрецов и мудрецов: моя задача — проповедовать и вызывать у людей катарсис».

В современном мире мы чаще всего имеем дело с авторами первой и второй категории. Реже всего — третьей. Что касается меня, то, когда меня спрашивают о смысле и потребности в иерархии и составлении списка «главных» книг, то я бы ориентировался на эту третью группу. Я ищу таких авторов, которые выполняют или, по крайней мере, желают выполнять ту роль, какую в древности играли авторы греческих трагедий, a в современную эпоху — Сервантес, Шекспир, Расин, Гете, Кафка и Бекетт.

Создавать произведения искусства — это прежде всего культивировать форму и одновременно пытаться ответить на некоторые фундаментальные вопросы. Вопросы эти остаются неизменными с момента возникновения цивилизации: о Судьбе, о смысле существования и о возможности единения с миром. Если бы мне пришлось составлять список «главных» книг, то я бы отбирал кандидатов в это список именно по этим критериям. А именно: в части искусства — по технической сноровке, а в части важности проблем — по их отнесению к вещам, имеющим основное значение.

Перевод Анатолия Нехая

Copyright © by Antoni Libera