Мицкевич, унеся свою Литву с собою за границу, был ею, можно сказать, постоянно болен: куда бы ни отправлялся, что бы ни делал он — образы Литвы везде его преследовали неотступно; как поэт, он стремился их воплотить, написать что-нибудь такое, что было бы насквозь пропитано Литвою и вместе стоило бы Литвы: было бы также, по возможности, роскошно и благоуханно, как снившиеся ему и не дававшие нигде покою ее леса и пажити, как Беловежская пуща, как злачные берега Немана.

Очень скоро, после бурных дней революции 1830-31 г., едва волны польской эмиграции осели на разных удобных для них пунктах Европы, отхлынув от отечества,— стал строиться в душе поэта, план «Сельской поэмы», вроде Германа и Доротеи,— поэмы, которой действие происходит в Литве. План этот принял более определенные формы, когда поэт очутился в деревне одного старого приятеля,  в княжестве Познанском. Там вырвалось у него из самого сердца это несравненное по простоте начало: 

Описанием «шляхетскаго фольварка на Литве» заключился первый «познанский» отрывок.

Затем, осенью 1832 г., поэт перебрался на житье в Париж.

Печатание «Дзядов», «Книг Скитальчества» и сочинений Стефана Гарчинскаго занимало почти все время Мицкевича в течение нескольких месяцев кряду. Новой, только что начатой поэме он уделял очень немного минут. Поэта окружали тогда следующие лица: Антоний Горецкий, Богдан Залесский, Игнатий Домейко, Богдан Янский, Стефан Зан; потом к ним присоединились: Стефан Витвицкий и Иосиф Залесский, брат Богдана. Все это были люди более или менее литературные. Витвицкий писал недурные стихи, а Богдан Залесский был даже известный поэт. Разговор их преимущественно вертелся около литературы, но часто зацеплялись, как бы нечаянно, модные, революционные вопросы тех дней и порождали праздные споры и толки. Мицкевич жалуется на это в письмах к друзьям.

Вскоре потом этот небольшой кружок близких и, так сказать, родственных Мицкевичу по ремеслу людей, значительно увеличился наплывом всякого народу из разных польских и французских политических партий и революционных комитетов, которые творились тогда в Париже поминутно, сменяясь один другим, один другому подставляя ногу. Скромные стены жилища Мицкевича увидели генералов: Дембинскаго, Мыс-Мицельскаго, Владислава Замойскаго, музыканта Шопена, скульптора Давида; членов Лелевельского комитета: Леонарда Ходзьку, К. Е. Водзинскаго; потом людей разных партий: Ворцеля, Шарля Монталамбера, Шемиота, братьев Собанских, Реттеля, Цезаря Платера, Вротновскаго, Вейсендорфа, Колыско и множество других, для кого разговор о поэзии, о литературе был делом далеко не первостепенным, даже вовсе ненужным. Им бы лишь поговорить пошумнее и позадорнее о Польше, о ее несчастиях, о революциях вообще и о польских в особенности.

Мицкевич никогда не разделял революционных фантазий своих соотчичей, не верил ни в силы Польши, чтоб она могла достойно бороться с врагами, ни в покровительство европейских держав. В поэме «Пан Тадеуш» он высказывает кое-какие свои мысли об этом устами Матвея Кролика... Но в беседах с соотечественниками Мицкевич был поляком, как все поляки: шумел, ораторствовал, пускал в ход всякие софизмы... Так он вел себя до поры до времени и с главной массой своих гостей, от которых несло скорее табаком и порохом, чем фимиамом Апполонова храма. Он сыпал им цветистые фразы, исполненные блеску и живости, удивлял их оригинальностью и новизною оборотов. Говорил он вообще, особенно в минуты вдохновения, увлекательно. Бывали, впрочем, случаи, когда поэт остерегал чересчур горячих и неугомонных, завязывались неприятные для него споры...

Так текли дни за днями, а новая поэма не подвигалась, или подвигалась очень медленно. Мицкевич сам говорил ближайшим друзьям, что «все это, эти сходки, занятия и разные хлопоты душат его милого «Тадеуша» в пеленках».

Судьба сжалилась над новорожденным. Французы затеяли вместе с поляками coup-d'état [2]. Маршал Клозель, перемолвясь с генералом Дверницким и другими влиятельными поляками, стал в главе национальной гвардии и предместьев. Под окнами короля гремела день и ночь Марсельеза. Дверницкий и многие другие поляки высших чинов разгуливали по Тюльерийскому саду в польских мундирах, с саблями у боку. До вспышки было недалеко. Правительство, однако, нашло способы устранить ее, войдя в соглашение со своими, а любезных гостей, кто нарушил законы, обязательные для скитальцев, принятых под чужой кров, французская полиция попросила выехать. Этого требовала, сверх того, и политика: отношения Франции к России и другим державам. По Царству Польскому бродили воззвания: «К русскому народу, к польским воинам, к евреям», подписанное членами Лелевельского комитета. Бродили воззвания того же комитета по Австрии и Пруссии.) Везде проповедовались революции и революции — и поляки являлись тут первыми зажигателями. Всем правительствам было известно о замыслах Заливскаго поднять поход против России, а если он удастся, то и против других.[3])

Многие из посещавших Мицкевича должны были выбраться из Парижа. Другие, оставшиеся кое-как, всеми неправдами, в его стенах, казались крайне раздраженными, говорили Бог знает что. Дверь поэта затворилась для всех, кроме избраннаго кружка, состоявшего преимущественно из писателей и артистов. Им позволялось посещать приятеля когда угодно. Они входили и выходили, не обращая внимания на хозяина, который делал свое дело: обедал, писал, обдумывал что-нибудь — тут же в нескольких шагах от гостей, в другом углу квартиры. Заброшенный «Тадеуш» был призван к жизни. Работа пошла ходко. «Книги Скитальчества» приостановились.  Издание сочинений Гарчинскаго близилось к концу. 8-го декабря н. ст. 1832 г. Мицкевич пишет к старому своему другу, Одынцу: «Принялся писать сельскую поэму, в роде Германа и Доротеи... и уже накропал (ukropilem) тысячу стихов».

Настроение поэта и кружка, который его посещал, приняло (вследствие душной атмосферы, окружавшей поляков в Париже) религиозный характер. У Мицкевича устроились вечерние собрания для пения молитв. Антоний Горецкий, как старший летами, обыкновенно начинал петь какую-нибудь молитву, a другие присоединяли потом свои голоса. Поэт постоянно твердил друзьям, что «надо бросить пока учреждение всяких комитетов, а стараться всеми силами переделать себя к лучшему, пробудить в разбитых и расстроенных сердцах уснувшую веру, надежду и любовь». Не без того, чтобы иногда подобные беседы не принимали мистического направления. Мицкевич, всегда склонный к мистицизму, в то время был уже пропитан им насквозь и сообщал друзьям кое-какие, якобы хорошо ему известные, подробности о жизни того мира, об иерархии духов.

Случилось, что среди таких занятий то поэмой, то изданием сочинений Гарчинскаго, поэт продал ксендзу Александру Еловицкому, имевшему в Париже свою польскую типографию, переведенного им незадолго перед тем в Дрездене Байронова «Гяура». Условие было подписано. Вдруг рукопись куда-то пропала. Сколько ни искали, не могли найти нигде. Нечего делать: поэт сел снова за работу, за новый перевод Гяура — и кончил его в месяц, припомнив конечно, кое-что из старого, но жаловался друзьям, что многие хорошие вещи безвозвратно пропали.

Это обстоятельство прервало занятия «Тадеушем». Мицкевич воротился к нему только перед весною 1833 г. и в короткое время написал вторую и третью песни. В письме к Одынцу от 20-го апреля н. ст. 1833 г., поэт говорит: «опять воротился к сельской поэме, которая в настоящее время составляет любимое мое детище. Пишу — и мне кажется, что я в Литве».

Среди этих работ поэт посещал довольно часто Люксембургский сад и там бродил по аллеям, думая стихами «Тадеуша». Домейко, состоявший тогда чем-то в школе французских минеров, имел недалеко от Люксембургскаго сада уединенную квартиру, домик с окнами на все четыре стороны, как фонарь. Мицкевич напросился туда и там писал. Но теснота помещения и еще кое-какие обстоятельства, видимо, его стесняли... Поэтому Стефан Зан приискал приятелю другую квартиру, на улице св. Николая Антенскаго (St. Nicolas d'Antin), две или три довольно обширные комнаты

Тут Мицкевич весь отдался «Тадеушу». Писал по сто и полтораста стихов в день, которые немедля прочитывал друзьям: Богдану Залесскому, Витвицкому и другим ближайшим. 23-го мая н. ст. поэт пишет к Одынцу: «работаю довольно. Кроплю (kropię) мою поэму, которой четвертую песнь сегодня докончу. Живу в Литве, в ея лесах, корчмах, со шляхтой, с жидами и проч. Редко куда выхожу. Когда бы не эта поэма, бежал бы из Парижа».

В самом деле, тогдашний Париж, с его бесчисленными политическими кружками, с вечными приготовлениями к революциям, с кучками поляков, которые ходили как убитые, бросая исподлобья недовольные, свирепые взгляды, производил на спокойного, мирного гражданина, полного с утра до ночи стихами, навеянными совсем не Парижем и не Францией, неприятное, потрясающее впечатление. Из Польши между тем приходили самые печальные вести о неудачном исходе экспедиции Заливскаго, о погибели, и притом совершенно бессмысленной, нескольких десятков людей с большими дарованиями и энергией, которая могла бы быть употреблена иначе, с большим толком и пользой для родины. Поляки Парижа, члены всяких комитетов служили панихиды.¹) А на лицах французов читалось большей частью полнейшее равнодушие к делу поляков, если только не презрение. Тут, может быть, или немного позже, при подобных обстоятельствах и настроении, вырвались у Мицкевича следующие стихи, в виде вступления к «Тадеушу»: 

Такое состояние духа и усиленные занятия прозой жизни и разрешение трудных задач, задаваемых все более и более поэмой, истощили силы поэта. Он стал видимо увядать; страшно похудел; друзья поглядывали на него с опасением, но... мешать его поэтическим работам у них не хватало духу. Все они с гордостью думали тогда, что в домике, где жил Мицкевич, на улице St. Nicolas d'Antin, творилась первая поэма славянскаго мира, а может быть... и всего света, которая,— кто знает,— оставит, пожалуй, за собою все, что дотоле написано Гомерами разных наций! Как же тут можно мешать писанию? Чья бы польская рука поднялась на это?...

Судьба прервала занятия поэта: из Дрездена пришло известие, что живший там друг Мицкевича, Гарчинский, тот самый, которого сочинения издавались в Париже осенью 1832 г., опасно занемог и выехал для поправления здоровья в Швейцарию. Мицкевич бросил все и на другой же день, по получении печального письма, полетел на встречу с Гарчинским. Они переезжали вдвоем из города в город. Гарчинский гас с каждым днем и в Авиньоне умер. Поэт воротился в Париж, на ту же квартиру, и принялся вновь за «Тадеуша»— около ноября 1833 г. «Стихи, лились,— но выражению Богдана Залесскаго,— как растопленный металл — и по манию чародея выливалось мгновенно, что было нужно: монумент, колокол, пушка». В письме от 13-го октября н. ст. 1833 г. Мицкевич уведомляет Одынца: «принялся за работу; пишу и пишу; пять песен «Тадеуша» окончил, остается еще три».

Наступила зима. Друзья собирались у поэта довольно часто, толковали о том, о сем, выслушивали написанное, пели польские, малороссийские и белорусские песни. Иногда поэт рассказывал похождения юных дней, в Новогрудке, Вильне, Гродне, и этим заохачивал других к подобным же излияниям сердца. Просил, между прочим, сообщать все, что им известно о жизни литовской шляхты, о тамошних охотах, о чем придется, чтобы взять из этого,— что можно,— в «Тадеуша». Витвицкий рассказал кое-что о маточниках или крепях Беловежской пущи, даже сообщил написанные им об этом несколько десятков стихов. Мицкевич взял некоторые из них целиком и вставил в свои «леса». Кроме этого, по уверению Богдана Залесского, во всей поэме нет ничего чужого, хоть и говорили, и писали, что Мицкевич, «с царственным равнодушием» позволял друзьям мешаться в свое дело, по крайней мере в «Тадеуше». Богдан Залесский говорит, что «друг их, несмотря на мягкость своего характера, знал очень хорошо, что он — царь, Наполеон польских поэтов, как его иные называли,— знал, что есть разница между его стихом и мазаньем других — и никогда не допустил бы резкого постороннего вмешательства в его работу».

«Тадеуш» подвигался к концу.

В половине февраля 1834 г. друзья, собравшись у поэта как-то вечером, заметили, что он особенно шибко выплясывает пером по бумаге в своем кабинете, когда они, всей кучей, сидели в гостиной. Спустя некоторое время, поэт вышел к ним «z obliczem nabrzmiałym, promiennym»[4], как Войский, протрубив в рог на всю Литву, и сказал: »Chwala Bogu, oto w séj chwili podpisalem pod «Panem Tadeuszem» wielkie finis!»[5]) Все повторили за ним: ,,слава Богу!» и воскликнули: «виват!» поздравляли поэта и обнимали. На другой день все отправились в церковь св. Людовика Антенскаго (St. Louis d'Antin), отслушали там обедню и просили затем поэта пойти с ними отобедать в Пале Рояль. Обед был довольно скромный, но тостов провозглашалось множество, разумеется, преимущественно в честь Адама и его новорожденнаго инфанта. На другой день был опять небольшой кутеж. После этого Адам пригласил друзей ходить к нему по вечерам, говоря, что «предстоят еще именины и крестины Тадеуша». Он разумел под этим переделку некоторых настоящих собственных имен поэмы на фантастические, или неловкое придуманных - на лучшие. Друзья не заставили себя долго ждать. Поэту представлена была куча разных вымышленных имен и фамилий, и он взял некоторые из них. В особенности прислужился этим Домейко, литвин того повета, который изображался в поэме. Он сообщил, кроме того, множество анекдотов и рассказов из былого Литвы. Всем этим Мицкевич воспользовался по-своему. Потом «Наполеон польских поэтов» пожелал, чтобы ему указали все замеченные кем-либо в поэме недостатки, как со стороны содержания, так и внешней формы. Друзья сообщили ему свои замечания в течение нескольких вечеров, кто что мог. Поэт выслушивал все это с пером в руке — и тут же производил перемены и казни. Более всего досталось Телимене, на которую накидывался преимущественно Витвицкий. Многие сцены о ней были выброшены. Кое-что Мицкевич даже замазал пальцем, окунув его в чернила. Уничтожена, между прочим, «история с ключиком, сообщенным Тадеушу в храме «Мечты»[6]) Пробел этот чувствуется. Когда друзья просили дать им списать уничтоженное, поэт никогда не соглашался, говоря, что «вырванный из пшеницы куколь должен быть на самом деле вырван и заброшен». Кто-то заметил ему, что в спорах и ссорах шляхты есть многое, что нужно бы выбросить или изменить, Мицкевич подчеркнул указанные ему места, но не вымарал их. «Я понимаю, чего ты хочешь,— сказал он сообщившему эти замечания: — слышу твой голос с высей Таранна, ³) но не только тут: везде надо было бы поднять поэму на полтона выше, да этого скоро не сделаешь. Дверь захлопнута. Поправлюсь, может быть, после, в другой повести,— в сыне Тадеуша; не то, всего скорее, в продолжении «Дзядов».

Теперь остается сказать несколько слов о выходе «Пана Тадеуша» в свет.

Когда еще поэма писалась, львовский книгопродавец, Милковский просил убедительно Мицкевича уступить ему право печатания ее за две тысячи франков. Ксендз Александр Еловицкий, узнав об этом, предложил Мицкевичу четыре тысячи франков — и печатание началось. Мицкевич сам держал корректуру. В апреле 1834 г. был отпечатан 1-й том; в конце июня, или в самом начале июля по н. ст. вышел из типографии последний лист «Тадеуша».

Это издание Богдан Залесский считает наиболее точным, долженствующим служить за образец для всех последующих изданий поэмы.

Наиболее верная, честная и решительная оценка «Тадеуша» сделана самим поэтом в письме к Одынцу в феврале 1834 г.: я вчера кончил; вышло огромных двенадцать песен. Много посредственнаго, но есть и хорошие вещи. Лучшее — картины, писанные с натуры».

Н. В.  Берг.

Варшава.

 Источник: Берг Н.В. Адам Мицкевич. Как и когда писался «Пан Тадеуш» // Русская старина, 1875. – Т. 12. - № 3. – С. 592-599.