Бесы

«Все – в будущем столетии»

Из записок Достоевского[1]

Ко мне в кампусе подошел как-то студент и сообщил, что год назад прослушал у меня курс по Достоевскому, и что чтение «Бесов» изменило его жизнь: «Это так, как если бы Достоевский описывал нынешнюю Америку». В результате студент забросил свои занятия биологией и начал изучать общественные науки. Несколько дней спустя я вновь повстречал его в кампусе: он раздавал листовки Коммунистической партии Америки.

Каким образом «Бесы», книга, в которой Достоевский отчаянно пытается предостеречь Россию перед грозящей ей революцией, может убедить кого-либо в благодеяниях этой самой революции? Тревога о судьбе России, от которой, как казалось писателю, зависели судьбы всего мира, была подлинным и наиболее сильным стимулом его писательской деятельности. Западная Европа, по его мнению, была обречена на коммунизм, логически вытекающий из атеистических предпосылок, которые, в свою очередь, логически следовали из предпосылок науки – той, которая возникла в орбите западного христианства. Этими идеалами заразилась и русская интеллигенция, и вовсе не от нее ожидал Достоевский спасения России,  а от крестьянских масс, верных православию.  А что бы сказал он сегодня, если бы суждено ему было собственными глазами увидеть и исполнение его наихудших опасений, и их осуществление как бы в обратную сторону, благодаря чему мессианская вера писателя может сейчас лишь удивлять степенью своей иллюзорности?

Мне кажется, что я смог бы воспроизвести ход мысли этого студента. Если «Бесы» настолько уж верно описывают деятельность  революционных групп в Америке, хотя действие романа происходит в России ста годами ранее, если предостережение Достоевского оказалось пророческим, поскольку группа Нечаева, послужившая ему прототипом, самим своим существованием предвещала уже иную, более серьезную революционную организацию, то это означает, что и в Америке ход событий будет таким же самым. То есть стороннику левых взглядов нобходимо расценивать деятельность левацких анархистских групп как дурашливую, в меру шутовства Петра Верховенского, и что следует сразу же делать ставку на тех, у кого есть будущее, на группу с центральной иерархической организацией, основанной на марксизме (о котором, могу поспорить, этот студент понятия не имел, ибо детская наивность американцев в вопросах, касающихся всякого рода философии истории, является общеизвестной).

Иначе говоря, когда студент читал «Бесов», его вдруг осенило: история нашей планеты составляет единое целое, и развивается она «по правилам», в соответствии с определенными «законами», поэтому события, происходившие в провинциальном русском городке столетие назад, не следует рассматривать как нечто экзотическое, возможное лишь в среде славян с их непонятными изгибами души. Наоборот, революционные события на всем земном шаре происходят приблизительно одинаково, и российская интеллигенция в этом отношении лишь опередила других. Итак, студент ощутил, я бы сказал, «гегелевский укус», а это в наши дни  вполне возможно, даже если не читать никаких философов.

Особенность размышлений о законах развития заключается в том, что разум ведет себя как заяц, который оказался в свете фар автомобиля: он может бежать лишь перед собой, иначе говоря, если бы не автомобильные фары, то шоссе оставалось бы частью пространства полей и лесов, а так зайцу видно одно только шоссе, а полей и  лесов, находящихся рядом, не видать. Это, по крайней мере, не означает, что оказаться на шоссе – значит принять  тоталитарную доктрину. Многие противники тоталитарной организации общества, особенно если они воспитывались в восточной системе, рассуждают подобным образом, только наоборот: американская разновидность «бесов», хотя они и действуют в контексте совершенно иного общественного устройства, нежели русское общество прошлого века, кажется им зловещим предвестием того, что произошло в России; литература, искусство, нормы поведения повсюду на Западе, кажется, повторяют то декадентство, которое было характерной чертой последних десятилетий царской России, и т.д. Впрочем, каждый может проверить на себе самом силу подобных обобщений, которые лишь после долгих размышлений проявляют свой подозрительно логичный и именно поэтому как нельзя более иррациональный характер.

Так называемые законы развития являются проблемой чересчур сложной и таинственной для того, чтобы можно было ими долго заниматься без боязни  впасть в одержимость. А если кто-нибудь избегает определенных тем из соображений своего здоровья, то тем лучше для него. Видимо, по этой же причине, имея возможность стать профессором общественных наук, на что мне давал право мой диплом, я предпочел сделаться преподавателем литературы. Однако когда-то давно, четверть века тому назад, я написал книгу под названием «Порабощенный разум», в которой старался представить случаи «гегелевского укуса», не отличавшиеся по существу от случая с моим американским студентом.  

Из-за этой книги мне пришлось многое претерпеть, причем от польских читателей. Некоторые упорно преследовали меня, используя как достойные, так и недостойные средства, уверенные в том, что уничтожение столь опасного типа является их благородным призванием, возможно, даже призванием всей их жизни. Книга, по их мнению, доказывала, что ее писал коммунист, и любую oratio obliqua [2] влагали в уста самого автора. Другие, не заходившие так далеко, считали, что все мои выводы о причинах, по которым интеллектуалисты XX века тяготеют к марксизму, являлись чистой фантазией, что в Польше не какие-то там философы несли за это ответственность, а обыкновенный страх, и что я насочинял для того, чтобы оправдать себя и своих коллег.

Прошло много лет, и быть может, в Польше, где исчезла магия «исторической необходимости», уже трудно восстановить описанные в книге обряды, в то время как «порабощение разума» стало обыкновенным в странах так называемого Запада. Я бы не возвращался к этой теме, если бы не то, что именно тогда, когда указанный студент рассказывал мне о выводах, которые он вынес из чтения Достоевского, я получил последний номер «Культуры», в котором Густав Херлинг-Грудзинский еще раз повторяет то, что было мне давно известно в прошлом, что «Порабощенный разум» это «книга хорошо написанная, но ошибочная, „выдуманная за письменным столом”».

В «Порабощенный разум» я давно уже не заглядывал, и очень хотел бы знать, как оно на самом деле. Может быть, раз уж по поводу этого произведеньица вылито столько чернил, я, наконец, что-нибудь узнаю? К сожалению, одной фразой тут не отделаться. То, что сказал Грудзинский, напоминает надгробную речь: «Покойник, правда, был конокрад, но зато какие у него элегантные были манеры!»  Потому что  «хорошо написанных» книжек полным полно, а вот честных книг мало, а ведь честность при писании – это уважение к действительности, а также к собственным убеждениям. «Порабощенный разум» не был книгой, „выдуманной за письменным столом”, более правильно было бы сказать,  что он писался живой кровью, и это наверняка чувствуется. Это еще не предопределяет правильности содержащихся в ней тезисов, потому что пишущий ее может ошибаться, нередко обманывая  самого себя и других. Такая возможность должна быть беспристрастно рассмотрена.

Темой этой книги был (я пользуюсь здесь прошедшим временем, потому что большинство нынешних читателей «Культуры»  ее не знает) «гегелевский укус», которому в нашем столетии подвержены людские разумы, стоит им чуть-чуть подняться над уровнем благословенной наивности. Интересы Херлинга-Грудзинского лежат в области чистой морали, поэтому он, видя, что толпы так называемых интеллектуалов (вернее, нынешних полуинтеллигентов) в разных западных странах тяготеют к марксизму, объясняет это, похоже, попросту их глупостью и развращенностью. Разница между нами стоит в том, что как тогда, так и сейчас я приписываю это действию причин гораздо более глубоких, соглашаясь с Достоевским, который в тех же «Бесах» показывает своеобразное прорастание растения из зерна – т.е. от поколения к поколению – от туманно-романтической риторики старого Верховенского, через  демонические противоречия Ставрогина, вплоть до разгула входящих в силу «бесов», и кончая пророчеством, в котором зловещее «завтра» символизируют, как мне кажется,  фигуры теоретика неволи Шигалева и  молодого послушного офицера-исполнителя по фамилии Эркель.

«Все это, прошу прощения, только от страха». Конечно, в Польше 1951 года страх был вездесущим, и именно он задавал мелодию. Однако «Порабощенный разум» был задуман как книга не только о Польше. Впрочем, страх, содержащийся в самом слове «порабощение», не является однозначным понятием и вмещает гораздо больше, чем страх за  собственную шкуру.  Чего боялся, к примеру, Владислав Броневский, человек отважнейший из отважных? Боялся одиночества, ему нужны были постоянные аплодисменты и похвалы, и не сводящая с него глаз аудитория, он душу дьяволу продавал за это.

 Однако Броневский еще раньше, в молодости, изведал «гегелевского укуса», когда в 1920 году, будучи солдатом Пилсудского, отыскал книги Ленина в занятых поляками советских окопах, и «историческая необходимость» значила для него то же самое, что и для стольких западных писателей, знакомых с этой главной разновидностью страха: чтобы не  обидеть богини-Истории (наш век это век мифологических фигур в большей степени, чем времена, когда говорилось о Марсе и Фортуне), потому что, только добившись ее расположения, можно «остаться в литературе».

Меня эти аберрации не волнуют, однако двадцать пять лет тому назад я должен был извлечь их из организма.  Что меня на самом деле волнует, так это так называемое научное мировоззрение, заставляющее видеть в мире «процесс» или «эволюцию», и влияние этого мировоззрения на умы, в то время когда рушатся остатки традиционных связей, а каждый житель планеты получает учебники, пропагандирующие это мировоззрении. Может быть, не случайно тот молодой человек, о котором я рассказал, изучал биологию.

Возникает вопрос, не является ли роман Достоевского, задуманный им как экзорцизм, по существу пессимистическим,  поскольку он открывает демоническую правильность и даже неизбежность  перемен, которым подверглась российская интеллигенция прошлого века? Иначе говоря, так ли уж неправ был студент, нашедший в нем урок «течения», «процесса»? Заодно возникает вопрос, не являюсь ли я сам примером «гегелевского укуса», устанавливая связь между влиянием науки на воображение и тяготением к марксизму – ведь я тоже пытаюсь найти здесь некую «правильность»?  Все это сложно, и вместо того,  чтобы углубляться в эти дебри, я бы предпочел заметить, что тяжелодумный молодой человек легко перепрыгнул через все то, что у Достоевского является самым подлинным содержанием: огромный запас знаний о силе зла. Зато если сегодня лишь слегка развитый ум хватается за марксизм как за первую доступную для него реальность, то следует помнить, что в наше время сосуществуют, на разных уровнях, образы мира, относящиеся к XVIII-му, XIX-му и XX-му веку, вовсе не идентичные. Мой студент живет в эпоху прогрессирующих технологий, однако его историческое воображение не выходит за рамки   XIX-го, а, может быть, и XVIII-го века.

[1976]