Любое творчество, даже если оно стремится к завершению и не обрывается драматически на половине фразы, на половине такта, всегда остается в какой-то мере незаконченным. Так произошло и в случае томика Виславы Шимборской «Достаточно» («Wystarczy»). Можно было бы сказать, что поэтесса деликатно подготовила нас к своему уходу, заставила освоиться с мыслью, что он произойдет, говоря о новом солнечном дне — а это предельный вызов для воображения — когда воспринимающего «я» уже не будет («Завтра — без нас»), обменявшись с Паркой ироническим и на первый взгляд беззаботным «До свидания» («Интервью с Антропос»), рассматривая ситуацию, когда за полученное для пользования тело придется заплатить «только телом» («Тут»). И все же мы не желаем прочесть до конца эти знаки (приведенные примеры взяты из более ранних сборников «Двоеточие» и «Тут»), не можем смириться с мыслью, что к звукам стихов из «Достаточно» не добавятся очередные поэтические послания.

Может сложиться впечатление, что уже в нескольких последних томиках Виславы Шимборской тематические решения и формальные приемы собираются в хорошо спланированную поэтическую коду, за которой последовало бы спокойное затихание и замолкание ее голоса. Однако, с другой стороны, сумма накопленного опыта никогда не бывает достаточной, поскольку почти каждая строчка Шимборской требует дополнения, а в каждом ее произведении кроется, в качестве особой семантической энергии, возможность продолжения. Диалог с читателем, конечно, не прекращается, но он относится уже к категории истории прочтения.

Как известно, поэтесса избегала личных высказываний, любые жалобы считала недопустимыми средствами экспрессии, сдержанно относилась к окончательному подведению итогов. Универсализация темы смерти для поэзии Шимборской является знаменательной. В стихотворении «Каждый когда-нибудь…» из сборника «Достаточно» протест против мерзкого умирания выражен косвенно — с позиции более слабых, то есть с позиции человеческого горя. Зато триумфальная природа, создающая и уничтожающая существование, без устали раздающая смертные приговоры, остается победительницей. В ее календаре, не имеющем дат, смерть человека становится чем-то обыкновенным, не более чем выполнением биологического закона: «Такое, значит, право или лево у природы / таков, на как придется, ее згинь или аминь / таков реестр ее имущества и всемогущества». Сопоставление слов, остроумная игра созвучий — понимаемая как своего рода заманивание — не в состоянии устранить того, что неизбежно. Что ж, это только наше сознание придает одиночной смерти трагический смысл.

Вислава Шимборская создает элегии отдаленного плана, под которыми я понимаю такую творческую практику, когда стихи-прощания и стихи-завещания не выставляются напоказ. Мы имеем дело скорее со следами традиционного жанра, с «элегическим сведением счетов», с проводимой каждый день метафизической арифметикой, а не с большим и решительным подведением итогов. Это вытекает из ее нелюбви к торжественной интонации и к словам, отлитым из бронзы, обращенным к потомкам, а также из ее неослабного любопытства к разнородности форм бытия... 

В сборнике «Достаточно» более сильными, чем «прощальные жесты», представляются те свидетельства, наблюдения и мысли, которые показывают, что мир неизменно интересен, даже в диких и чужеродных формах. В ряде стихотворений проявляется авторское «я», исследующее явления во многих областях капризной жизни. Анализ подробностей представляется здесь более важным, чем любые, мало что объясняющие, обобщения, а воспринимаемая органами чувств конкретность поддерживает веру в то, что действительность на самом деле нуждается в пристальном и критическом внимании. Захватывающим и все так же новым оказывается исследование парадоксальной логики снов, так же как и размышление над соотношением память-забывание («Во сне»). Несомненно, захватывающей остается — столько раз виденная — сцена встречи любовников, которые (в воображении) успели уже взаимно раздеть друг друга («В аэропорту»)

Вислава Шимборская сталкивает представления, основанные на традиционных ценностях, существовавшие у человечества в прошлом, с портретом человека новых дней, существом прагматичным, как бы автоматом, прибывшим с другой планеты. Она сопоставляет индивидуальную жизнь одиночки c общностью, с толпой, подверженной порывам ненависти; противопоставляет рутинную жизнь без риска, связанного с выбором — с жизнью, находящейся в поиске неуверенности. Можно, вероятно, интерпретировать «Признание читающей машины», как ироническое повествование об аксиологическом кризисе, о человеке, утратившем основные понятия — ведь из его словаря исчезли такие слова, как «чувство», «душа», и решающем вопрос об индивидуальном существовании фразой «я есть». Весьма поучительной оказывается игра в определения, которыми точный ум машины (нового человека?) «научно» объясняет явления, неизвестные ему из опыта и открываемые как археологические находки:

Признаться, толкованье некоторых слов
встречает затруднения.
Так, состояние, называемое «чувством»,
до сей поры не удается строго объяснить.
То же с «душою», этим странным выраженьем.
Пока что я решил, что это род тумана -
он будто бы прочней их смертных организмов.

Похоже на то, что мир человека окончил существование. Киборг не понимает языка прошлого, хотя всё — исключая тайну существования — поддается объяснению в его археологическом стремлении «прочтения лавы», «перелистывания пепла». Сошедшая с ума машина для чтения с непредсказуемым поведением, отбрасывающая нормы и стандарты, находится ближе к человеческому миру.

В стихотворении «Некто, за кем я с некоторых пор наблюдаю» после длинного перечня отрицательных определений появляется положительный портрет анонимного героя. И этот герой (как часто бывает у Шимборской — «неупомянутый / невыставляемый») держится вдалеке от толпы с ее страстями, не участвует в поразительной раздаче «виватов и кастетов», а очищает город от политической грязи, от демагогической пены. Этот аутсайдер не участвует в демонстрациях, не поет в хоре. Зато образ пустой клетки, в которой до этого держали голубей, в концовке стихотворения, становится символом свободы. Норвидовский вопрос «почему не в хоре» в форме вариаций возвращается в похожем стихотворении «Есть такие, кто…», задуманном как негатив предыдущего. В нем осуждается житейский практицизм, отвергается конформистская позиция. Не «я», а «другие» могут лучше справиться с жизненной задачей — вместе с уверенно сыгранной финальной сценой смерти, но эта их недоступная способность являет собой лишь техническую сноровку либо пустую рутину, исключающую поиск и мышление. Уж лучше положиться на неуверенность.

В сборнике «Достаточно» важное место занимает мотив «человека, попавшего в ловушку природы», кажущегося эмигрантом из страны, в которой действуют законы Дарвина. Подозрительно раздвоенное существо приговорено к «поеданию «чужих жизней, чтобы жить», как говорится в стихотворении «Принуждение». Плотоядность хищника трудно согласовать с «чувствительным сердцем» и утонченным умом, однако тем удивительнее, что нам нравится это раздвоение. Поэтесса излагает предмет, обращаясь к афоризмам: «Меню — это некролог» или «где голод, / там конец невинности». Но разве это можно считать оправданием или объяснением? Скорее мы делаем хорошее лицо при плохой игре, а вершину легкомыслия, то есть вольный разговор во время пиршества каннибалов, пожирающих своих братьев меньших, можно понимать как инстинктивное согласие с тем, с чем мы — после размышления — не можем согласиться.

Это не жалоба, а констатация того факта, что природа дурно обращается с людьми. Приносит смерть, которую можно трактовать как насилие над развитым человеческим сознанием («Каждый когда-нибудь…»). Одаривая нас существованием, формируя наши личности, природа не принимает на себя ответственности за последствия этого своего творческого акта. Физическая внешность, правда, вполне доступна для описания, например, нетрудно составить инвентарь костей и мыщц руки, однако во внутреннее пекло или небо проникнуть не удается. Природа действует за пределом моральных классификаций. Человек, которому поэтесса не перестает удивляться, это в одно и то же время — с одной стороны — сложный механизм тела и набора духовных возможностей, с другой, — моральных уродств. Одним словом, человек — это живое существо, предсказать действия которого невозможно:

Двадцать семь косточек,
тридцать пять мышц,
около дух тысяч нервных клеток
в каждом кончике наших пяти пальцев.
Этого вполне достаточно,
чтобы написать «Mein Kampf»
или же «Домик Вини-Пуха».

(«Кисть»)

Поэтесса обращается здесь к категории чисел, то есть инструмента вполне объективного, однако выписка из анатомического атласа ничего не объясняет. Все же кисть руки Гитлера ничем не отличается от кисти Алана Александра Милна — автора чудесного рассказа о Винни-Пухе. Рука человека, представителя того вида, который одарен чрезмерными способностями — если бы можно было выразить это простыми словами — способна на все. Добавим, что эволюция, которая довела нас до момента, «когда появилось млекопитающее / с рукой, чудесно оперенной ватерманом» (цитата взята из стихотворения «Томас Манн» в сборнике «Сто потех»), привела также и к тому, что оперение это сумело приобрести способность приобретать различную окраску — например, стать зловещим, черным.

Весьма необычное стихотворение в сборнике «Достаточно» — это «Взаимность». Языковые конструкции, описывающие миры второго уровня и явления с двухэтажным устройством (напр., литература о литературе, язык и метаязык, театр в театре, сны во сне) поражают совершенством исполнения. Каталоговая поэтика одерживает здесь триумф за триумфом. Существуют, например: «Письма по поводу писем. / Слова, служашие объяснению слов. / Мозг, занятый изучением мозга»...

Нам остается пункт, касающийся внушений и упрощений в процессе познания. Поэтесса сопротивлялась упрощенной версии жизни, избегая схем и очевидных способов объяснения. Она с недоверием относилась к общественным верованиям и видимости всеобщего счастья. С воображаемого острова, на котором все будет объяснено, как мы помним, шаги уводили в море. На этот раз чтение атласа (в стихотворении «Карта») связано с созданием утопии уменьшенного мира: «Все тут крохотно, близко, доступно. / Можно кончиком ногтя потрогать вулканы, / гладить полюсы без толстых перчаток». Ни жара, ни сильный холод не ощущаются при картографическом изучении, когда мы не касаемся подлинного мира. Наконец — глядящий сверху на карту человек может почувствовать себя кем-то вроде Господа Бога. Вулканы оказываются нестрашными, пустыни утрачивают бесконечность, а города, в которых живут люди, напоминают песчинки из «Повести о маке» Чеслава Милоша. Нереальность карты бывает умиротворяющей, утешающей:

Люблю карты, ибо они лгут.

То-есть не дают ходу задиристой правде.
То-есть великодушно, с достойным юмором
расстилают на моем столе
свет не с того света.

 («Карта»)

Карта — это «прекрасный обман», приносящий иллюзию лучшего существования. Настоящая жизнь, следовательно, где-то в другом месте. Не пишущая рука, а око может на минутку взять реванш за то мироустройство, в котором преходящий и смертный человек всегда будет в проигрыше.

Название «Достаточно» должно означать закрытие темы, отказ от дальнейшего участия, согласие на молчание, освобождение от забот, от ответственности за поэтическое слово. Однако эта элегия из одного слова может быть прочитана и по-другому. Возобновление чтения стихов Виславы Шимборской будет, без сомнения, свидетельствовать о том, что — нет, не «достаточно»!

Статья приводится в сокращении.

       Источник: Wojciech Ligęza. NIEOCZYWISTOŚĆ. Posłowia, wstępy, szkice. Krakowska Biblioteka Stpowarzyszenia Pisarzy Poskich. Kraków, 2017

  Перевод Ан. Нехая