Стихами говорю о Боге

О чем пишу,того я не знаю —
кто-то мне тихо на ухо шепчет

«Банальный стих»

Думаю, что в Польше имеется очень большая религиозно-патриотическая поэзия, но, как мне кажется, нет богатой религиозной лирики. Так вышло, что мы переживали тяжелые времена, разделы страны, проигранные восстания, мрачную немецкую оккупацию, печальной памяти коммунизм. У нас всегда разыгрывается очередная часть «Дзядов».

Из произведений всех известных мне антологий польской религиозной поэзии можно гораздо больше узнать о барских конфедератах [1], восстаниях, об ангеле, который вернулся к Богу с окровавленным крылом, потому что в полете задел им о Польшу, нежели о самом Боге или о переживании веры в Бога.

Мне вспоминается, как уже во времена военного положения [2] на одном из тайных поэтических вечеров в Варшаве читали стихотворение «Матерь Божия держит на коленях убитого рабочего». Именно такой стих, религиозно-патриотический, был тогда всем понятен.

Я всегда относился с уважением к патриотической поэзии, однако сам не умею так писать. Если мне память не изменяет, я написал только одно стихотворение в этом роде:

Нынче нарождается религиозная поэзия
на каждом шагу обращенья
Даже страшно подумать, кого напугали
бульдоги совести

Но Ты что светишь в очи словно в Острой Браме
не забывай
что я стихотворец сохранял Тебе верность
в сталинскую эпоху

(«Нынче»)

Не очень способный к писанию патриотических стихов, я понял, что должен писать о Боге — и это должна была быть религиозная лирика, ведь о Нем можно говорить только языком парадоксов:

Кто создал Бога
спросил старшеклассник 
и ксендз купился на это

А Бог
ходит по небу словно по Татрам
такой всемогущий что Себя и не создал

(«Бог»)

Мне нравится нагромождать парадоксы любви, веры и смерти, так как я считаю, что их понимание лежит в природе Бога. Лишь Бог способен объяснить весь этот удивительный мир, как тщательно подготовленный пример, его мудрое несовершенство, справедливость, кажущуюся неравноправием. Конечно, я говорю это, находясь под влиянием метафизической поэзии, барочной лирики, библейского языка и евангельских повествований.

Я считаю, что тайну жизни невозможно выразить с помощью человеческой логики, а только именно парадоксами, сопоставлением противоположностей, удивлением. Как много сумел сказать о Боге Францишек Карпиньский в известной колядке, составленной из парадоксов:

Бог родится, мощь мертвеет,
Обнажен Господь наш вечный.
Пламень ярок, блеск темнеет,
ограничен Бесконечный.

«Тайну следует объяснять другой тайной», — писал Шекспир. Всё это четверостишие — сплошной парадокс. Благодаря этому Карпиньский достиг умения говорить о Боге. Он собрал вместе целый ряд нелогичных вещей.

Во времена торжествующего коммунизма нас пугали, что если вдруг наступит перемена, если этот режим вдруг отменят, то мы все погибнем. Сочиняя тогда свои стихи, я обращался к поэтам эпохи барокко. Их язык, полный парадоксов, представлялся мне наиболее подходящим для тех времен и тех дел, которые меня тогда занимали.

Мне иногда кажется, что религиозная лирика должна напоминать любовную. Невидимый Бог превращается в ней в «Того возлюбленного», который постоянно ускользает.

Часто поэзия ассоциируется с высокопарностью, многословием, риторикой. Но они свойственны лишь «поэтизированию». Язык поэзии — язык простой, без орнаментики, интуитивный, кажущийся нелогичным и одновременно неслыханно меткий. Способный сразу проникнуть внутрь и овладеть целым. Это язык, близкий к языку Евангелия. Я думаю, что священник, пытающийся писать стихи, ищет такой язык, которым он мог бы выразить свои религиозные переживания. Ему недостаточно языка проповеди, теологических трактатов, моральных поучений. Он пытается говорить о Боге стихами, хотя не разговоры о Боге, а пребывание с Богом служит критерием веры. Возможно, поэтому Мертон [3] сказал, что художник - это неудавшийся святой. Как часто, однако, Бог через своих неудавшихся святых прокладывает дорогу благодати.

Религиозная лирика, так же как и любовная, должна попадать в дипазон именно человеческих, всегда подлинных, переживаний. Это можно найти в поэзии Царя Давида. Псалмы — это подлинная, чистая религиозная поэзия, и в то же время любовная поэзия, в которой в любви к Богу можно отыскать те же самые переживания человеческой любви. Как же оживляется сердце, которое жаждет писать о Боге! <...>

Библия написана поэтическим языком. Бог обратился к этому языку для того, чтобы попасть к людям. Иисус прибег к литературе. Священное Писание — это литературное произведение. В нем можно найти эпос, псалмы, лирику и драму. Библия — мать христианства, иудаизма и ислама. Поэтому Царя Давида можно назвать поэтом трех великих конфессий.

Я хотел бы писать как раз такие стихи, в которых есть немного от Евангелия. И желал бы, чтобы они были нужны людям.

Мне кажется, что в нынешнем мире существует потребность именно в таких стихах, которые принимают жизнь, принимают мир, принимают страдание.

*

<...> Религиозные стихи не принято сопоставлять с юмором. Это несправедливо. В XVIII веке ксендз Юзеф Бака, который в мое время повсеместно считался графоманом, простецкие «ченстоховские» рифмы которого высмеивались, по существу был первым, кто ввел остроты и юмор в религиозную поэзию. Он писал, например, о скелетах, которые не пугали людей, а, наоборот, служили для забавы. Он был поэтом парадокса. Юмор в его стихах преодолевал религиозный пафос.

Юмор не только защищает от пафоса, он может служить также свидетельством настолько большой веры, что даже шутка и улыбка не преуменьшают святости людей и их деяний. Наоборот, они позволяют взглянуть на монументальных святых как на близких нам людей, сердечных, «святых до несовершенства».

Я мечтаю о таком юморе, который учит смирению, позволяет смеяться над собой, спасает от пафоса, наполняющего старые религиозные стихи, о юморе, который позволяет взглянуть с улыбкой даже на драму:

Боялся глаза ослабнут — будет мне не до чтенья
потеряется память — как же смогу писать я
Дрожал я словно плетень колеблемый ветром

Спасибо Господу Богу — подал мне лапу
пес не читающий книг и стихов не творящий

(«Боялся»)

[...] Стихотворение иногда дополняет молитву. По моему мнению, оно усиливает состояние духовности, позволяет пережить то волнение, которое помогает молитве. Святой Иоанн от Креста, когда не находил слов, чтобы выразить тайну Божию, прибегал к поэзии, потому что она ближе всего к этой тайне. Я — ксендз, говорящий о Боге также и стихами.

Трудно писать о Боге. Но я чувствую, что нахожусь в руках Господа Бога, поэтому как же я смог бы о Нем не написать?

(Перевод Ан. Нехая)