В Тугановичах

«Всякий раз, когда в свободное время я даю отдых своей работе и мыслям, просыпается вся прелесть, все удовольствие, весь восторг моего пребывания в Тугановичах. Воображение уносит меня в милые края, а живой дух заставляет забыть, что я нахожусь в постылом Вильно». Эти слова взяты из письма, которое Томаш Зан написал в октябре 1820 года, вероятно, братьям Верещакам.

Зану очень нравилось бывать в гостях в Тугановичах, и он чувствовал себя комфортно среди жителей этого поместья. Так пусть же он туда отправляется, давайте отправим его туда. А мы вместе с ним отправимся в своем воображении в эти «милые края». Воображение нам понадобится, потому что свидетельств не только той эпохи, но и более поздних описаний усадьбы, ее окрестностей, описаний ведущей туда дороги на удивление мало.

На чем поедет Зан? Его повезет четырехконная бричка, которая заедет за ним, и об отъезде которой Мицкевич сообщает ему в письме, посланном из Тугановичей. Вавжинец Путткамер дополнил это письмо следующим стихотворением — тогда все писали стихи, даже непоэтичный господин Лоренс, приглашая Зана:

Архи-Зана!
Архи-Пана!
Архи-просим мы все вместе
Погостить у нас в поместье,
Архи -Пана ожидаем,
О свидании вздыхаем .

...От Ворончи —через лес —до Тугановичей остается всего несколько верст, шесть километров. Зан уже видит липовую аллею, крест или часовенку, стоящую у ворот. Ворота открываются, и бричка останавливается перед крыльцом. Все выходят на крыльцо, встречая Архи-Зана …

Но прежде чем я расскажу вам, кто вышел на крыльцо, я должен описать усадьбу в Тугановичах. Никакие свидетельства того времени не говорят нам, как она выглядела. Имение уже было перестроено, и, конечно, его перестраивали и в последующие годы. Мы располагаем свидетельствами только последней четверти XIX и первых лет XX века, на которые нам приходится полагаться. Петр Хмелевский, побывавший в Тугановичах, вероятно, в начале 1880-х годов, описал его так: «Сам дом небольшой, деревянный, с просторным двором, в нем была пристройка, расположенная неподалеку, чуть выше а на холме — крохотная. церковка, вернее часовенка. Дом украшал большой фруктовый сад с шестью великолепными старыми липами посаженными кружком и образующими беседку.

Многочисленные хозяйственные постройки, помещения для прислуги и чиновников придавали этому двору характер резиденции богатой знати». Эдвард Хлопицкий в своих «Записках из разных путешествий по стране» и нескольких статьях, напечатанных в «Тыгоднике Илюстрованом», тоже вспоминает кирпичный флигель, «где обычно останавливался Адам», беседку из лип и православную церковушку на холме. Рядом с этой церковью либо часовней высилась березка, посаженная Мицкевичем, а рядом с ней лежал камень. По словам Хлопицкого, Мицкевич обычно сидел на нем во время своих утренних прогулок по саду. «Все это существует до сих пор». То есть существовало в 1862 году.

...Объезжая лужайку (если там была лужайка), к крыльцу (если там было крыльцо) подъезжает запряженная четверкой бричка. Зан спрыгивает с нее и поднимается по ступеням (если там были ступени). Слышно жужжание шмелей, кружащих вокруг мальв под окнами. Ан, нет... Вокруг — пионы, растущие на клумбе. Нет… Вокруг — розы, взбирающиеся на раму окна (если там росли мальвы, пионы или розы). На крыльце стоят жители Тугановичей.

О госпоже Францишке Верещаковой, вдове предводителя дворянства Новогрудского уезда, мы знаем мало —госпожа Францишка вела хозяйство в Тугановичах, а затем, когда ее дочь вышла замуж, переехала в Плужины. Она была образцом, как вспоминал Домейко, «неописуемо ласкового и сердечного человека». Известно также, что Мицкевич ей очень нравился, а она нравилась ему. После смерти предводителя дворянства —это тоже информация Домейко — у Верещаков возникли некоторые проблемы, возможно, носящиие межевой характер, потому что их имущество было «урезано».

Несмотря на это, «госпожа Верещакова и ее сыновья сохраняли поместье в прежнем пышном состоянии: толпы гостей, прислуга, одетая напоказ, дворецкий, лакеи, кучера, доезжачие, дорогие лошади». Рядом с хозяйкой на крыльце стоят два ее сына, Юзеф и Михал.

О Юзефе мало что известно, кроме того, что он был любителем «как нашей, так и французской литературы», а впоследствии «богато женился».

О Михале мы знаем больше, потому что он дружил с Мицкевичем, что привлекало внимание авторов воспоминаний. Михал, которого друзья называли Лордом, жил во флигеле. Он собирал исторические сувениры, любил старинное оружие и хороших лошадей. Он был «очень строгих нравов и скромной жизни» и, похоже, в доме у Верещаков вообще были довольно строгие правила.

Жизнь этой семьи, вероятно, оставалась такой же, какой была во времена Конституции 3 Мая или Конфедерации. Стулья, столы, дубовые серванты, печи печь в усадьбе была выложена зелеными изразцами — те же самые, наследуемые из поколения в поколение. Это не значит, что братья Верещаки не были открыты для того, что их друзья-филоматы привозили из столицы провинции. Юзеф и Михал в письмах филоматов назывались лучистыми: они, должно быть, мыслили более или менее подобно Зану, Мицкевичу, Малевскому и Ежовскому.

Кто еще стоит на крыльце, приветствуя Архи-Зана? Конечно, Текла Стыпулковская, наперсница Марыли, жившая в Тугановичах в начале 1820-х годов. Госпожа Текла была двоюродной сестрой Адама Мицкевича, Рядом с госпожой Теклой стоят госпожа Куроцицкая, экономка из Туганович, и Эвелина Занувна, сестра Томаша, ровесница и подруга панны Верещакувны,. Я вижу еще двух дам: Вьюньскую и Кемпиньскую. Вероятно, это приживалки, доживающие свои годы в тугановичской усадьбе. Они занимаются тем, что собирают сплетни, а когда дойдет до дела, будут вечерами при свечах совещаться — все трое в бигудях — с хозяйкой: — Марыльке пора замуж, она уже дама… — итак, Вьюньская и Кемпиньская. Рядом с этими двумя на крыльце стоит Розалька, служанка Марыли. Но Розалька должна появиться только в Больтениках, так как, вероятно, именно в Больтениках ее забрали из села на службу.

Розалька была литовкой и вместе с Марылей сочиняла мелодии к песням Янка Чечота. А потом, когда приходили гости, пела для них эти песенки в гостиной Путткамеров. Поэтому я забираю отсюда Розальку и перевожу в Больтеники. В тумане, поднимающемся вокруг лип и тополей, оставляющем неопределенное и мимолетное очертание дома с одной колонной. одним окном и повернутой дверной ручкой, я все же слышу голос Розальки, напевающей песенку из сборника Чечота:

Ах, когда же мы пойдем с тобой рядом
Слушать пенье соловья по-над речкой ,
Тешиться луной над нашим садом
И твоим мурлыканием, Сельча!

Кого еще не хватает на крыльце? Конечно, её — Марыли. Но вот она уже протискивается между пани Вьюньской и пани Кемпиньской и подбегает к Зану.

Как она выглядела? Как писал много лет назад Калленбах, Адам Мицкевич, встретил «девушку не столько красивую, сколько добрую, с мягкими чертами лица, мечтательными голубыми глазами и светлой косой». А вот портрет, оставленный Петром Хмелевским: «Мария была 18-летней девушкой среднего роста, со стройной фигурой, веселым, приятным лицом, голубыми глазами, выразительным и нежным взглядом, хотя и наивным, но в то же время с игривой улыбкой. Она не поражала и не восхищала красотой, но пленяла сердца обаянием своей мягкой, нежной, мечтательной натуры». Откуда историкам стало известно об этом? Разумеется. от Одынца и Домейко, потому что из тех, кто видел ее в то время, только эти двое — но спустя много лет —описали нам, какой они ее запомнили. Они оба считали, что она некрасива. «Она не была красивой в том смысле, который люди обычно придают этому слову: невысокого роста, с круглым лицом, большими голубыми глазами и светлыми волосами, но у нее были особенно очаровательные рот и взгляд». Это из письма Домейко Богдану Залесскому из Сантьяго 16 октября 1869 года. А вот Одынец в «Воспоминаниях о прошлом»: «Она не могла назвать себя красивой (...), но в ней была та грация и прелесть, которые составляют суть и главную прелесть красоты.

Какой же она была на самом деле: возвышенной и сентиментальной или наивной и простой? А, может быть, еще какой-нибудь?..

Художник-миниатюрист, написавший ее тогда, возможно, солгал нам. Короткие волосы, закрывающие половину лба, темное платье, открывающее плечи. Маленькое лицо, маленький рот и огромные, продолговатые глаза. Голубые глаза, если художник не солгал, должно быть, были чрезвычайно красивы, чрезвычайно загадочны. Да, возможно, все те, кто говорил, что она некрасива, ошибались?

Теперь на крыльцо входит Вавжинец Путткамер и становится рядом с Марылей, которая кладет ему руку на плечо. А может быть, они стоят, держась за руки? Из всех обитателей и завсегдатаев усадьбы Тугановичи граф известен нам лучше всех — за исключением филоматов, разумеется. О нем известно гораздо больше, чем о хозяйке, больше, чем о Марыле и ее братьях. В первую очередь это заслуга его сына Станислава, который позаботился — и правильно сделал, учитывая неоднозначность ситуации, в которой оказался пан Лоренс, — и составил его биографию.

Но многое о Вавжинце Путткамере можно узнать и от мемуаристов. Следует отметить, что сын не был в хороших отношениях с матерью и, вероятно, попросту не любил ее, поэтому в биографии посвятил ей только одно предложение: «В 1821 году мой отец женился на Марыле Верещакувне». Как будто это был какой-то чужой для него человек, эта Верещакувна.

Вавжинец Путткамер родился в 1794 году. Учился в Вильно, на физико-математическом факультете, получил ученую степень магистра философии, а в 1812 году поступил на военную службу. Сражался под Слонимом и на реке Березина, а затем — поскольку он также участвовал в кампании 1814 года — под Баутценом, Лютценом и Лейпцигом. Под Лейпцигом его лошадь была убита, а на Рейне пруссаки взяли его в плен.

Граф до конца жизни боготворил Наполеона и часто повторял своим детям слова Императора, посылавшего в бой польские полки: — Mes braves et fideles Polonais en avant! — Вернувшись в Литву, он поселился в Унихове, который был закреплен за ним его отцом. И вот из-за этого — Унихув находился недалеко от Тугановичей, — он стоит тут на крыльце, а панна Верещакувна кладет ему руку на плечо.

Храбрый солдат был и хорошим гражданином. Но дела у него шли неважно: то ли ему не везло, то ли не хватало деловой хватки. Он основал — уже в 1828 году — первую бумажную фабрику в Литве, но конкуренты завезли из-за границы паровые машины, на которые у графа не было денег, поэтому он обанкротился. Затем открыл «сахарный завод» — свекловичный сахар в Литве тогда был неизвестен, — но, как писал Одынец, «акционеров не нашлось», поэтому ничего не вышло. Затем у него был кожевенный завод, потом суконная фабрика. «Все эти предприятия — это тоже слова Одынца — провалились». Так что бедному Путткамеру «всю жизнь пришлось бороться с финансовыми трудностями».

Пан Лоренс — так его называла Марыля — был красивым мужчиной. В описании Одынца 1823 года, составленном когда тот посетил графиню Путкаммер в Больтениках, он также появляется: «красивый молодой человек, со светлыми волосами, вьющимися кольцами; и с таким филаретовским выражением глаз и лица, что сердце мое дрогнуло». Право, не стоит испытывать к нему сочувствия, когда видишь, как граф стоит рядом с роялем, там, в Больтениках либо здесь, в Тугановичах, и поет какую-нибудь белорусскую или литовскую песню — а Марыля ему аккомпанирует; «хотя она и не удивляла механической подвижностью пальцев, игра ее нравилась сердцу», — писал Одынец; или поет вместе с ним, потому что . у обоих были красивые голоса и оба очень любили петь — или когда он является нам на левом берегу Немана.

Вот он переплыл реку, проскользнул между казачьими разъездами, и уже неподалеку от Унихова и Тугановичей. Идет снег, он на лошади, в мокрой обуви, с непокрытой головой. Его кивер — кивер фуражера 1-го легко-кавалерийского полка под командованием Винцента Красиньского — плывет между раздробленными льдинами в Балтийское море.

В 1819 году пан Лоренс вписал в альбом Марыли на голубой страничке — синий цвет считался символом верной любви — следующий стихотворный опус:

Я не буду терзаться над словом
Или думать о рифм построенье:
Этот цвет для меня образцовый,
Это мыслей моих выраженье .

Проникнуть в тайны женской психики сложно — я для этого не гожусь — но тот, кто пишет такие стихи и переплывал Неман и Березину, да еще у которого волосы вьются золотыми кольцами, разве он не достоин быть любимым?

Я возвращаюсь на крыльцо, куда только что взошел Томаш Зан. Там уже собрались все жители Тугановичей? Да нет… Не все! Есть еще Адам Мицкевич, который направил Архи-Зану свое приглашение. Вот он взбегает на крыльцо, обнимает друга. и они хлопают друг друга по спинам. И вдруг замирают — рука Мицкевича поднятая над плечом Зана — будто запечатленная на нсуществующей фотографии. Как же они счастливы!

Их ждут поистине восхитительные недели. Зан напишет Петрашкевичу 23 августа 1820 г.: «Жизнь здесь чрезвычайно комфортна: есть груши, есть кофе, есть яблоки, есть вино, есть хорошие обеды, есть чай, есть лошади, есть Мария. (…) А я так весел, что все, кто меня видит (а многие видят), говорят, что я — самый счастливый человек».

Мицкевич напишет Александру Ходзько спустя много лет, в июне 1844 года: «Нигде на земле жизнь так не весела, как в литовских селах и застянках. Здесь столько радости, любви, общего непрерывного счастья. Может быть, Бог не позволит нам воспользоваться этой жизнью, но мы должны что-то сделать, чтобы сохранить это драгоценное национальное зернышко и дать почувствовать всю его ценность. Я щедро воспользовался такой жизнью между 1815 и 1820 годами, особенно в доме Верещаков (Тугановичи, Плужины), куда в компании Томаша Зана и других мы приезжали проводить каникулы. Целые ночи мы проводили в лесах и у озер…»

Но и нам нужно что-то сделать, чтобы сохранить все это. Вот они стоят на крыльце, хранимые в моей памяти. Мицкевич обнимает Зана, пан Лоренс держит Марылю за руку. Как долго они пробудут там, на этом крыльце? Сколько пройдет лет? Сто?.. Чуть меньше ста…

* * *
Раздаются глухие рокочущие звуки, словно исходящие из земных глубин. После артподготовки немцы входят в Тугановичи. В 1915 году фронт останавливается у Сервечи и Колдычевского озера. На одном берегу реки, в Тугановичах, Лорбатовичах, Плужинах, — немцы, на другом — в Цирине — русские.

Тугановичи были тогда полностью уничтожены артиллерийским огнем и пожарами. Снаряды разрушили господский дом, кирпичную пристройку, часовню на холме и оранжерею.. От них и других построек остались лишь фундаменты. Стрелковые окопы, руины бетонного бункера, завалы, заросшие кустами дикой малины, мотки ржавой колючей проволоки — вот что увидела там Марта Губицкая, посетившая Тугановичи в 1924 г. Обширные лужайки между холмами сада превратились в кладбище из траншей. Уцелела лишь беседка, состоявшая из шести (или девяти?) лип.

«Mein Gott, wie ware es Gut, hier zu leben» , — говорит немецкий пехотинец, сидящий на ступеньках крыльца и переодевающийся. Второй, прислонившись к тополю, рассматривает репетир со сломанным циферблатом, который он нашел в руинах. Рядом с этими двумя Мицкевич все еще обнимает Зана, а в открытое окно — с левой стороны крыльца — можно увидеть Розальку, литовку, суетящуюся в гостиной и напевающую песню о растущей в саду руте.

Ее голос доносится до меня с расстояния в тысячу верст, поэтому я не слышу его, не могу сказать: по-польски она поет или по-литовски. Но она поет рядом со мной, потому что я тоже стою там, под окном этой усадьбы. И все это — в вечном сейчас…

И хотя они всегда будут там — в этой милой, мифической стране — петь, играть на рояле, стоять на крыльце, бегать по гостиным, играть в шахматы, собирать яблоки и целоваться в беседке — так шесть там быдо лип или девять? — хотя все это они будут делать вечно, покуда мы говорим по-польски, но все же был один-единственный момент, когда это происходило, когда это случилось на самом деле. Момент, когда Мицкевич передвинул черного слона на шахматной доске и сказал: — Теперь твой ход!.. — Момент, когда пани Вьюньская шепнула пани Кемпиньской: — Они там вдвоем в беседке… Момент, когда он увидел ее впервые... Когда же это было?!

(Окончание следует)

ПЕРЕЧЕНЬ ИЛЛЮСТРАЦИЙ

1. Томаш Зан
2. Беседка из лип
3. Господскй дом в Тугановичах
4. Ян Чечот
5. Мария Верещакувна
6. Адам Мицкевич (1823)

© Выбор и перевод Анатолия Нехая, 2024