Уроки Милоша

Диалог с католицизмом Чеслав Милош ведет на протяжении всей своей жизни, с первых же сознательных лет. Часто этот диалог бывал спором, даже «войной», борьбой личности за свою интеллектуальную свободу, за право сомневаться, противоречить, критиковать, заблуждаться, искать. Эту «войну» Милош начал еще в гимназии, в польской гимназии в Вильно 20-х годов. Перипетии «войны» дерзкого гимназиста со всесильным ксендзом-префектом гимназии, собственно, и являются сюжетом публикуемой здесь главы «Католическое воспитание» из автобиографической книги Милоша «Родная Европа». Книга вышла в 1958 году в Париже, где Милош уже восемь лет жил как эмигрант, невозвращенец. Пожалуй, именно это уродливое слово, бытовавшее у нас когда-то, особенно точно определяло его ситуацию. Он не мог надеяться на возвращение в родную, то есть Восточную, Европу; будь то Ковенщина, где он родился, Вильно, где он окончил гимназию и университет, или Варшава, где в годы гитлеровской оккупации он оказался очевидцем трагического восстания и трагической гибели города. «Родная Европа» — книга ностальгическая, что, впрочем, не отменяет ни остроты зрения, ни остроты оценок.

 Чеслав Милош родился в 1911 году в Ковенской губернии, в усадьбе родителей своей матери. И отец и мать его принадлежали к старинной шляхте бывшего Великого княжества Литовского, шляхте когда-то литовской, но уже несколько столетий полъскоязычной и католической. Милош всю жизнь упорно именует себя польским поэтом литовского происхождения. В Нобелевской речи 1980 года он говорит о «духах Литвы», которые его «никогда не покидали». В повести о детстве и отрочестве «Долина Иссы». (Париж, 1955), в стихах и поэмах, в эссеистике, в монументальной «Истории польской литературы» (1969) он подчеркивает свою привязанность к родной Литве, к пережиткам литовского язычества, к давнему, но для него все еще живому Великому княжеству Литовскому, многонациональному и многоконфессиональному: Привязанность Милоша к «литовской старине» — это и привязанность к эпохе XVI и первой половины XVII века, когда и в Вильно, и во всей Литве, и в Кейданской округе, где вырос Милош, очень активны были кальвинисты, а во всей двуединой польско-литовской Речи Посполитой господствовала веротерпимость.

Упоминание о вере почти обязательно сопровождается у Милоша напоминанием о веротерпимости. Не является исключением и один из самых интимных фрагментов автобиографической книги — о матери: «...она была католичкой, соблюдающей обряды, но без того, чтобы подчеркивать их значение... Веротерпимость ее выражалась словами: «Каждый хвалит Бога как умеет» — и, как мне кажется, ей трудно было бы принять за аксиому, что католическая религия — единственно истинная». Милош говорит о матери, но, конечно же, и о самом себе. И уж тем более о самом себе сказано: «Мир для нее был местом сакральным».

Натура религиозная, Милош по окончании своего «католического воспитания» в гимназии остался «до глубины души католиком». Вот как подводит он итог «войны» с ксендзом Хамским: «Многолетние теологические стычки с ксендзом-префектом выработали во мне склонность к фехтованию с самим собой. Если бы я пассивно принимал католическое воспитание и затем стряхнул его с себя как ненужный налет, я был бы чистой доской, можно было бы писать на ней слова иной веры. Случилось иначе. Благодаря своим еретическим склонностям я остался до глубины души католиком...»

До глубины души. Но и — в глубине души. Только в глубине души. Католицизм Милоша — «добровольный и личный, вне общественной традиции». Его гимназическая клятва самому себе никогда не заключать «союз с польским католицизмом» остается в силе. На протяжении 30-х годов польская действительность лишь утверждает его в таком решении. В Виленском университете, куда он поступил, «воспитанники разных Хомяков чаще всего соединяли в себе фанатичный патриотизм, консерватизм и обожали ритуал, заимствованный из немецких университетов прибалтийских стран. Объединяясь в «корпорации», они ходили в корпорантских фуражках... вечерами пили пиво и фехтовали. Их объединения были местом для снобизма или правой политики, преобладал у них стиль петушиной кичливости и воинственного гонора». Отталкиваясь от таких «корпорантов», Милош оказался в группе «марксиствующих» студентов. Интерес к марксизму оставил след не только в его первой книге, но и в его сознании всех последующих десятилетий тогда, в 30-х годах, он довольно скоро отошел и даже открестился от своего студенческого марксизма. Однако не мог стать своим для тогдашних польских католиков, относившихся с недоверием к любым демократам и либералам, «как если бы в отказе от автоматического послушания лозунгу „Бог и Отчизна" уже содержался бессознательный марксизм». Другого же польского католицизма, кроме правого, консервативного и «национального», в ту пору не было. Но хуже всего, что свой католицизм афишировали «черные», как называл их Милош, то есть крайние, фашиствующие польские националисты середины и второй половины 30-х годов, которые погромную антисемитскую агитацию аргументировали ссылками на Фому Аквинского или средневековые установления католической церкви. Порядочным людям, если они были верующими католиками, приходилось жить, «сохраняя свои религиозные взгляды для себя, декларируя свой искренний антиклерикализм» и противостоя опасной смеси католицизма и польского национализма, в которой они видели угрозу наступления самой мрачной реакции. Привычка Милоша отделять себя, католика в душе, от польского католицизма закрепится на многие десятилетия.

 Подобно тому как гимназист Милош, споря с ксендзом, искал поддержки в чтении Августина, так Милош 30-х находит поддержку в книгах Жака Маритена, а Милош 50-х (уже во Франции) — в книгах Симоны Вайль.

 В эмиграции, во Франции (1951-1960), а тем более в Америке, за океаном (с 1960-го), Милош интенсивнее, чем прежде, ощущает свою неразрывную связь с родным польским языком, с польской литературой, культурой, с «полъскостъю». Тем болезненнее он, оставшийся католиком, переживает свою отчужденность от польского католицизма.

 Но идут годы. Меняется Милош. Меняется и католицизм. А польский католицизм особенно. «Много воды утекло в европейских и американских реках,— пишет Милош в 1977 году,— с того времени, когда я гордо заявлял, что с польским католицизмом я не хочу иметь ничего общего. И поскольку я много пережил, гордыня моя надломилась. Лишь в сравнении мы убеждаемся, что “худшее не имеет дна”... Те общественные структуры, которые в какой-то мере предохраняют человека от попадания в крайнее зло, заслуживают уважения». В этом фрагменте зафиксирован поворотный момент в эволюции Милоша: момент «признания» им польского католицизма. Дана и мотивировка: «худшее не имеет дна». В 70-х годах XX века, после сталинщины, после гитлеровской оккупации Польши, реакционный польский католицизм 30-х годов уже не кажется Милошу самым страшным явлением из возможных. Что же касается нового польского католицизма, обновившегося в годы бедствий и трудных испытаний 1939-1980 гг. и часто предохранявшего поляков от «попадания в крайнее зло», он для Милоша приемлем.

Не только Магомет пошел к горе, но и гора к Магомету. Большое значение имела для Милоша «огромная перемена, совершавшаяся в послевоенные годы» в польском католицизме и в католичестве вообще. Диалог Милоша в 80-х годах с католицизмом Иоанна Павла II или с друзьями из польского католического еженедельника «Тыгодник повшехны» — совсем новый диалог.

Но и теперь это именно диалог. Но и теперь Милош резко отвергает титул «католического поэта», который ему настойчиво навязывают (тем настойчивее, что он теперь нобелевский лауреат). Такова суть его люблинской речи 1981 года. В этой речи он остается собой: в Католическом люблинском университете с иронией высказывается о «профессиональных католиках». Русский читатель, возможно, вспомнит слова Соловьева о «тех людях», которые «особенно хлопочут о христианстве, делают из него свое специальное занятие и из христианского имени какую-то свою монополию или привилегию».

 С Соловьевым Милоша сближает многое. Не только антидогматизм и принципиальная неортодоксальность. Общее у них — ощущение неполноты каждой из трех ветвей христианства в отдельности (католичества, православия и протестантства), тоска о некоем синтезе. Понятно, почему Милош писал о Соловьеве, перевел однажды фрагмент из «Трех разговоров», и нынешний интерес к Соловьеву в Польше распространился не без влияния Милоша. Интересуется Милош и другими русскими религиозными философами, не говоря уж о Достоевском, о котором писал неоднократно, а в Калифорнийском университете, где Милош с I960 года стал профессором славянских литератур, он читал и курс Достоевского. Выросший «на границе Рима и Византии», Милош с детства соприкасался с православием, а русский язык — один из двух языков его детства.

 Да, кстати, к вопросу о языках. Во второй половине 70-х годов Милош приступил к переводу книг Нового, а затем и Ветхого завета, изучив для этого древнегреческий, а затем и древнееврейский язык (латынь он хорошо знал по гимназии и юридическому факультету университета).

 Уроки Милоша и пример его личности важны не только для верующих, но и для неверующих. Умение противостоять любому диктату, а прежде всего, что особенно трудно,— диктату «своих». И в то же время — уважение к взглядам и верованиям чужих.