Кофе по-турецки

Не нужно быть филологом для того, чтобы испытать волнение при виде книг, которые тебе принадлежат и которых ты не видел уже много лет. О некоторых  уже забылось, по другим когда-то тосковалось. Среди старых книг, которые я недавно вызволил из картонных коробок после переезда (с большим, признаюсь, опозданием, лишь спустя много лет), я нашел среди прочего изданную в 1967 году антологию «Сто польских стихотворений» составленную Юлианом Рогозиньским. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, как сильно изменились времена. В выборе Рогозиньского отсутствовал, например, Чеслав Милош (в шестидесятые годы Милош в ПНР вообще не существовал). Больше всего было стихов авторства Мечислава Яструна. У Збигнева Херберта - только одно стихотворение, так же как у Лешека Колаковского: длинная поучительная поэма, остроумный доклад в стихах о философии Артура Шопенгауэра, мизантропа и любителя музыки. Также и Вислава Шимборская была представлена лишь одним стихотворением: "В реке Гераклита".

Это были хорошие времена для польской литературы, несмотря ни на что. И хотя творчество эмигрантов попадало в нашу страну с огромным трудом — но оно существовало! Да еще какое! ПНР была удивительной страной: культура в ней финансировалась почти вся (хотя и скромно)  государством, но в то же время большинство художников, кинематографистов, театральных деятелей, писателей, поэтов и даже композиторов подвергало это самое государство безжалостной, часто лишь слегка закамуфлированной критике. Наверное, в долгой истории отношений между покровителями искусства и художниками трудно отыскать другой пример такой ситуации, когда главной миссией художника стало бы высмеивание своих покровителей. Март 1968 года во многом тут напортил, он же вытолкнул в эмиграцию как Лешека Колаковского, так и других интеллектуалов.

Во всяком случае, когда в 1974 году вышел "Непредставленный мир" [1], наверняка можно было (и я знаю, что так и бывало на самом деле) интерпретировать критический импульс этой книги почти как варварский жест, как выражение непонимания ситуации, в которой находилась польская литература, пытавшаяся извлечь максимум пользы из наложенных на нее ограничений — вовсе не таких жестких, как в других странах социалистического лагеря. Неужели у молодых (тогда) авторов недоставало такта? Может быть, в них заговорил предвестник тех времен, которые еще только должны были наступить, когда уже нельзя было мириться с цензурой, даже такой, которая тактично закрывала глаза на десятки намеков и аллюзий и терпимо относилась к различным формальным экспериментам.

Вернемся, однако, к антологии Юлиана Рогозиньского. Если бы сегодня, спустя много лет, стала бы возможной такая корректура, то мы бы наверняка  шире открыли двери этой антологии перед Виславой Шимборской. Также и Збигнев Херберт получил бы в ней  несколько дополнительных мест — не говоря уже о Чеславе Милоше.

В том же 1967 году одновременно с антологией появилось в печати мое первое стихотворение. Говорю об этом только потому, что особой, принимавшей мое произведение в печать, была Вислава Шимборская.

В шестидесятые годы я после долгих колебаний принес свои стихи в редакцию краковского журнала „Życiе Literackie” («Литературная жизнь») (ах, какие были эмоции!), размещавшуюся, так же как „Tygodnik Powszechny”(«Всеобщий еженедельник») на улице Висляной. Редактором отдела поэзии была тогда Вислава Шимборская. Ее столик  находился сразу же с левой стороны у входа, ведущего в довольно обширную комнату. В ней также работал, прямо против входа и несколько правее, Влодзимеж Мачонг, отвечавший за литературную критику. Кажется, Ольгерд Терлецкий тоже трудился  в этой комнате. Иногда на минутку появлялся шеф, Владислав Махеек, личность в высшей степени двузначная, партийный работник с сильными графоманскими наклонностями. Стол Влодзимежа Мачонга приветствовал посещавших его авторов следующим дидактическим высказыванием, старательно, большими буквами напечатанным на хорошей бумаге и положенным под стеклянную табличку: «Нет такого шедевра, который, будучи вдвое сокращенным, не выиграл бы в своих достоинствах» (так мне запомнилось  — и я не знаю, кто был автором этого предупреждения, наверное, кто-нибудь из французских моралистов). Эта формула, несомненно, прекрасно отражает менталитет почти всех редакторов как литературных, так и нелитературных изданий.

После второго визита Вислава Шимборская приняла в печать одно из моих стихотворений. Во время первого — она посоветовала мне побольше читать, «и не только поэзию», но также и философию, эссе, романы. Я не нуждался в этом совете, поскольку и так много читал, причем не только стихи. Но для нее это было характерно: она желала «отпоэтизировать» своих молодых клиентов, сделать их менее экзальтированными, так чтобы они сумели найти ориентацию в реальном мире, а также в истории или в учебе... Позднее, уже после утвердившегося знакомства, когда я напоминал Виславе эти ее слова, такие важные для меня и незабываемые, а для нее — лишь один из множества эпизодов, она отвечала: «Адам, я этого не помню».

В семидесятые годы мне уже случалось бывать на ужинах у Виславы Шимборской. Начало нашему возобновленному знакомству положило письмо, полученное мной от поэтессы — письмо, в котором она хвалила мое эссе "О ленивых поэтах", опубликованное в ежемесячнике «Поэзия». Тот факт, что ей понравился очерк (или фельетон) с таким названием, свидетельствует о том, что  к поэзии и поэтам она относилась очень серьезно,  но иногда — с долей иронии. Я думаю, что она никогда не простила себе своих соцреалистических стихов. Она не переносила напоминаний о годах соцреализма, страдала от этого, она знала, что, находясь среди своих друзей, не услышит слов об этом, что она в безопасности, однако мне кажется, что сама она о них помнила всегда, может быть, даже ежедневно. Следы этой памяти можно найти почти в каждом ее стихотворении. Ее поэзия основана на травмирующем переживании сталинизма и поражения ее ранней поэзии в столкновении с ложью. Она убедилась очень болезненно на собственном примере и на примере многих своих ровесников, каким податливым на конформизм эпохи может оказаться поэт, и каким деликатным орудием является язык, причем не только «язык структуралистов», допускающий всевозможные  операции и преобразования, но и нечто гораздо более важное, греческий  logos, порука человечности, слово правды. Она увидела, как легко можно опуститься до коррупции языка, если поэту или писателю не сопутствует наивысшее напряжение этического или философского чутья. И наверняка для нее, после многих лет творческой работы, добросовестной и изобретательной, осталось чем-то непонятным, каким образом смолоду она могла  поступиться правдой поэзии.

Все это привело к тому, что a priori она не склоняла головы перед «поэтами». Слишком хорошо она знала их слабости, путешествовала вместе с ними, когда ее посылали в поездки от Союза польских литераторов в разные страны, близкие или далекие, «социалистические» или  демократические.  Она знала стольких поэтов, больших и средних, знала их литературную кухню и по работе в Домах творчества, и по авторским вечерам или частным встречам на Крупничей, и в других местах. Ее прекрасное стихотворение о Бачинском, который, переживи он войну, превратился бы в «литератора», пребывающего, как множество других, в закопанской «Астории», свидетельствует о том, как превосходно овладела она феноменологией поэтов, как существ — иной раз — павших.

Дом литераторов на Крупничей, 22 в Кракове, сотни литературных собраний, партийная организация, десятки совершенно обыкновенных людей, кофе по-турецки, дешевые папиросы с оставленными на них следами губной помады, примитивная, пачкающая пальцы «Трибуна люду» в киосках «Руха», поездки в братские страны по приглашению их союзов, в марте — вымученные тюльпаны в Женский день, а в мае — натянуто праздничные книжные ярмарки... Я не раз думаю о том, какое это чудо, —  поэтический путь Виславы Шимборской, вся биография которой в особаченной, подвергшейся коммунизации Польше в принципе предвещала ей место, вполне типичное для культурной посредственности «народно-демократов», но которая, однако, вопреки всему услышала зов некоего возвышенного голоса, призыв  того «неизвестного трибунала», о котором писал Ян Юзеф Щепаньский.

Ибо она верила, была обязана верить  поэзии, как вечному источнику правды, справедливости, как постоянно наличествующей возможности возрождения, обретения полной художественной суверенности, заключения в скобки чисто социологического измерения и возможных компромиссов, как шанс забыть о поэтах из столовки в «Астории», о поэтах, пишущих верноподданные письма и униженные просьбы о стипендии. Без этой веры она не могла бы написать столько прекрасных стихов.

Ведь не требуется верить в поэтов, достаточно сохранить веру в поэзию!

Она очень ценила творчество Тадеуша Ружевича, но мне известно (она сама мне об этом говорила), что ее раздражала торжественность фигуры поэта в некоторых произведениях автора  "Беспокойства": поэт встает, поэт садится, поэт подходит к окну, поэт принимает гостей. Она сама — так я себе представляю — во время писания стихов, создаваемых с немалым трудом, долго над ними работая, подвергаясь многочисленным проверкам, вовсе не чувствовала себя «поэтессой», оставаясь лишь беззащитным человеком, тем, кто мыслит, кто сражается с белым листком бумаги,  с собственной слабостью, с польским языком.

Когда началось наше знакомство, она жила на улице Нововейской (угол тогдашней улицы 18 Января, ныне Королевской), в так называемом шкафу, то есть в мансарде на самом верхнем уровне здания. Некоторое время спустя наступил переезд на Хотимскую улицу, всего лишь в двухстах метрах далее (а еще позже на Пястовскую). Часто, почти всегда, там появлялся также Корнель Филипович, мудрый человек, прекрасный писатель. Они были парой, но он сохранил свою отдельную квартиру неподалеку от Хотимской.  Разговоры у них редко бывали «литературными». В эпоху конспирации конца 70-х годов  не раз случались разговоры о политике. Впрочем, я был свидетелем того момента, когда и Вислава Шимборская, и Корнель Филипович подписали письмо протеста против предполагаемых изменений в конституции, «письмо 59», как его давно называют. Его привезла из Варшавы Халина Миколайская — оно было бы письмом 57, если бы не Вислава и Корнель. Они не колебались ни секунды.

Меньше всего говорилось о литературе, впрочем, это было уже в более позднюю эпоху. Вислава могла внезапно заявить: «Вы понимаете, не знаю как вы, но я уже сыта по горло Достоевским». Либо: «Критики поэзии вообще не читают научно-популярных книжек, как же они могут что-либо понимать в современной поэзии?»

Когда она устраивала ужин, то заботилась не только о том, чтобы накормить гостей, но также и о качестве беседы. Создавалось впечатление, что она в определенной степени готовится к разговору, предлагает тему, кажущуюся ей интересной — так, чтобы не соскользнуть в обычную болтовню. Это свидетельствовало об ее уважении  к языку.

Я думаю, что одним из ее главных врагов — кроме тех, самых заядлых: тоталитарная идеология, политическое преступление — была скука. Скука и банальность. В ней не было ничего от представительницы богемы, она не красила волос в зеленый цвет, однако не переносила банальности. Не писала банальных стихов, а в искусстве жизни старалась всегда сделать так, чтобы было интересно, интеллигентно, чтобы люди, собирающиеся вечером, разговаривали о существенных предметах.

Иногда мне казалось, что минуту назад она вышла из какого-то лона Парижа XVIII века (о котором так интересно писала Бенедетта Кравери в своей замечательной работе "Золотой век разговора"). Как известно, в салонах той поры тон задавали дамы. Парижские салоны были необычайно цивилизованными учреждениями. В них культивировалось искусство разговора, которое является одной из высоких ступеней на лестнице, ведущей от варварства к  культуре.  Вислава также необычайно ценила интеллигентный разговор. Ценила просвещение и разум; в нашей эпохе, насыщенной остатками романтической горячки, она представляла иные ценности, иные температуры. Она была элегантной особой, возможно, не столько в области одежды, об этом она не очень заботилась, сколько в жестах, движении, в манере разговора и, конечно, в стихах. Очень ценила форму, я думаю, что она не переносила хаоса ни в жизни, ни в литературе. Она была против импровизаций, не любила спешки (кажется, Петр Скшынецкий[2] говорил «спешка унижает» — и в этом квинтэссенция Кракова). Встречи с друзьями она любила организовывать за много дней  заранее. Любила иметь власть над календарем — она знала, что, в конце концов, календарь примет власть над нами.

Правые, как известно, ставили ей в вину, иногда очень жестоко, короткий период  ее верности соцреализму. В вещах такого рода более важным может оказаться то, как выходить из такого кризиса, а не то, как пасть его жертвой. Любой из нас, особенно в ранней молодости, может совершить ошибку. А Вислава Шимборская из своей ошибки вышла великолепно. Как личность и как писательница, она жаждала правды, интеллектуальной честности, и то, что она оступилась в молодости, стало для нее не только маленьким уроком, но и большой школой. Она построила свое зрелое творчество на обдумывании тогдашних лет, тогдашних стихов, которых она никогда не пожелала возобновить. И это со всей уверенностью более интересно и более поучительно для нас, чем стереотипные обвинения наподобие: «Вислава Шимборская в начале пятидесятых годов занималась пропагандистской поэзией».

Она умела быть собой, как почти никто другой — как если бы она постоянно повторяла слова Гамлета: „This above all: to thine own self be true”. И то, что в течение нескольких лет она нарушала эту заповедь, должно было причинять ей боль, мучить ее  — и одновременно стало моральным мотором ее творческой работы.

И в стихах, и в жизни, и в творчестве, и в личности, она абсолютно была собой, Виславой Шимборской, почти без примеси иных ингредиентов. Ее поэзия отличается оригинальностью на фоне всей мировой поэзии. Это поэзия интеллектуальная, сосредоточенная, но в то же время - остроумная, ироническая и — о, диво! — очень доступная. Каждое стихотворение представляет отдельное целое, каждое как бы является миниатюрным атласом мира, тщательно отработанным, точным. Нет другого такого поэта, нет другого такого атласа.

Среди друзей Виславы (недоброжелатели говорили, что ее окружал «двор» — но ведь не бывает двора без монарха, а это была республика) я относился к «серьезному» крылу: я не писал, к сожалению, лимериков, не переодевался в фантастические одежды, не умел смешить ее до слез. Это комедийное крыло, убежденное в своей сильной позиции, смотрело на меня иногда несколько критически, но я думаю, что ей, Виславе Шимборской, нужно было и то, и другое. Она ведь написала много трагических стихотворений и одновременно любила забавляться, она была открыта и тому, и другому, ей были ведомы трудные времена, она испытала непрочность человеческой природы, попрощалась с близким человеком; она не осуждала других, предпочитая их понимать. Самые трудные и самые грустные вещи она откладывала на тот момент, когда оставалась одна в доме, вооруженная только ручкой и пишущей машинкой (никогда так и не восприняла компьютера). Зато когда она бывала с друзьями, то любила смеяться, так же как другие великие трагические поэты (Милош, Бродский, Хини,  Херберт, Уолкотт). Сатирики и юмористы в минуты, свободные от работы, предаются меланхолии, зато трагики не раз лопаются от смеха — может быть, потому, что трагизм сближает их с абсурдом, а абсурд поражает их, но также и забавляет.

Она была человеком добрым, чрезвычайно внимательным и чутким в дружбе. Была скромной и трогательной. Мне нет нужды говорить: «Я никогда не забуду Виславы Шимборской», потому что таких людей не забывают. Она незабываема и в стихах, и в разговоре. Даже на фотографиях. Никто не умел смотреть в объектив так, как она, немного насмешливо, интеллигентно, суверенно. Человек с рукой, «чудесно оперенной вечным пером Ватермана», — как она написала в стихотворении о Томасе Манне.

 Источник: Adam Zagajewski. Poezja dla początkujących. W-wa, Wyd. Zeszytow Literackich, 2017, 204 s.