Алексиевич С.А. Время секонд хэнд. М.: Время, 2018, 512 с.

- Завершающая, пятая книга знаменитого художественно-документального цикла Светланы Алексиевич «Голоса Утопии». "У коммунизма был безумный план, - рассказывает автор, - переделать «старого» человека, ветхозаветного Адама. И это получилось… Может быть, единственное, что получилось. За семьдесят с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели новый человеческий тип – homo sovetikus. Одни считают, что это трагический персонаж, другие называют его «совком». Мне кажется, я знаю этого человека, он мне хорошо знаком, я рядом с ним, бок о бок прожила много лет. Он – это я. Это мои знакомые, друзья, родители". Социализм кончился. А мы остались.

История одного детства

Мария Войтешонок, писательница, 57 лет

—Я — осадница. Я родилась в семье ссыльного польского офицера-осадника (osadnik — по-польски «поселенец», получивший земли на Восточных Кресах после оконча­ния советско-польской войны в 1921 году). А в 1939 году (секретный протокол пакта Молотова — Риббентропа) Западную Беларусь присоединили к СССР, и тысячи осадников-колонистов вместе со своими семьями были сосланы в Сибирь как «опасный политический элемент» (из записки Берии — Сталину). Но это большая исто­рия, а у меня своя... маленькая...

Не знаю дня своего рождения... и даже года... Все у меня приблизительное. Не нашла никаких докумен­тов. Я есть, и меня нет. Не помню ничего и помню все. Я думаю, что мама уезжала беременная мной. Поче­му? Меня всегда волнуют паровозные гудки... и запах шпал... и плач людей на станциях... Могу ехать хоро­шим, фирменным поездом, но прогрохочет рядом то­варняк, и у меня слезы. Не в силах видеть вагоны для скота, слышать рев животных... Нас увозили в этих вагонах. Меня еще не было. И я была. У меня в снах нет лиц... сюжетов... все мои видения из звуков... за­пахов...

Алтайский край. Город Змеиногорск, река Змеев­ка... Ссыльных сгрузили за городом. У озера. Жить стали в земле. В землянках. Я родилась под землей, выросла там. Земля мне с детства пахнет домом. Те­чет с потолка, отрывается ком земли, упал и скачет ко мне. Это — лягушка. Но я маленькая, я еще не знаю, кого надо бояться. Сплю с двумя козочками, на теплой подстилке из козьего «горошка»... Первое слово «ме- е-е»... первые звуки... а не «ма»... «мама». Старшая сестра Владя вспоминала, как я удивлялась, что козоч­ки не говорят, как мы. Мое недоумение. Они казались мне равными. Мир был целостный, неразделенный. Я и сейчас я не чувствую этой разницы между нами, между людьми и животными. Всегда разговариваю с ними... и они меня понимают... А жучки, паучки... они тоже были рядом... такие цветные, такие рас­крашенные жучки. Мои игрушки. Весной мы вместе выбирались на солнце, ползали по земле, искали еду. Грелись. А зимой обмирали, как деревья, впадали в спячку от голода. У меня своя школа, меня учили не только люди. Я слышу и деревья, и траву. Больше всего в жизни мне интересны животные, действительно ин­тересны. Как мне отделиться от того мира... от тех за­пахов ... Не могу. Вот наконец солнце! Лето! Я — навер­ху. .. вокруг красота ослепительная, и никто никому не готовит никакой еды. И еще все звучит, все в красках. Я пробую на вкус каждую травинку, листок... цветок... все корешки... белены раз наелась, чуть не умерла. Целые картины в памяти... Помню гору «Синяя боро­да» и синий свет на этой горе... освещение... Свет шел именно с левой стороны, со склона. Шел он сверху вниз... Какие это были зрелища! Боюсь, что у меня не хватит таланта это передать. Воскресить. Слова — это только дополнение к состоянию. К нашим чувствам. Красные маки, лилии-саранки, марьин корень... Все это расстилалось перед глазами. Под ногами. Или дру­гая картина... Я сижу возле какого-то дома. По стене ползет солнечное пятно... и оно разных цветов... все время меняется. Долго-долго сижу на том месте. Если бы не эти краски, я бы, наверное, умерла. Не выжила. Не помню, что мы ели... была ли у нас какая-нибудь человеческая еда...

Вечером я видела, как шли черные люди. Черные одежды, черные лица. Это ссыльные возвращались с руд­ников. .. они все были похожи на моего отца. Я не знаю, любил ли меня отец. Любил ли меня кто-нибудь?

[...] Ничего не могу вспомнить про зиму... Зимой я сиде­ла в землянке весь день. День был похож на вечер. Все в сумерках. Ни одного цветного пятна... Были ли у нас какие-то вещи, кроме мисок и ложек? Никаких одежд... чтобы что-то из одежды... обкручивались какими-то тряпками. Ни одного цветного пятна. Обувь... Что из обуви? Галоши... помню галоши... у меня тоже гало­ши, большие и старые, как у мамы. Наверное, мами­ны... Первое пальто мне выдали в детдоме, и первые рукавицы. Шапочку. Помню: в темноте едва-едва беле­ет лицо Влади... Целыми днями она лежит и кашляет, она заболела на рудниках, у нее туберкулез. Я уже знаю это слово... Мама не плачет... Не помню, чтобы мама плакала, она мало говорила, а потом, видимо, вообще перестала говорить. Когда кашель отступает, Владя зо­вет меня: «Повторяй за мной... Это — Пушкин». Я по­вторяю: «Мороз и солнце, день чудесный! Еще ты дрем­лешь, друг прелестный!». И представляю себе зиму. Как у Пушкина.

[...]Лоскутки... Откуда у меня взялись эти лоскутки и об­резки? Разноцветные, много малинового цвета. Кто-то мне их принес. Из этих лоскутков я шила маленьких человечков, стригла себе волосы, делала им прически. Это были мои подружки... Кукол я не видела, ничего не знала о куклах. Жили мы уже в городе, но не в доме, а в подвале. Одно слепое окошко. Но у нас уже появился адрес: улица Сталина, дом семнадцать. Как и у других... как и у всех... у нас уже был адрес. Там я играла с одной девочкой... девочка была не из подвала, а из дома. Хо­дила в платьях и в ботиночках. А я — в маминых гало­шах... Я принесла ей показать эти лоскутки, на улице они смотрелись еще красивее, чем в подвале. Девочка стала их у меня просить, на что-то хотела выменять эти лоскутки. Я — ни за что! Пришел ее папа: «Не дружи с этой нищенкой», — сказал он. Я понята, что меня взя­ли и отодвинули. Мне надо тихо уйти, скорее уйти с это­го места. Конечно, это уже взрослые слова, не детские. Но чувство... то чувство я помню... Тебе так больно, что уже нет обиды и нет жалости к себе, у тебя вдруг много- много свободы. А жалости к себе нет... Когда жалость есть, то человек еще не так глубоко заглянул, он еще не ушел от людей. А если он ушел, люди ему совсем не нуж­ны, ему хватает того, что в нем самом. Я слишком глубо­ко заглянула... Меня трудно обидеть. Я редко плачу. Мне смешны все обычные беды, женские обиды... Для меня это шоу... шоу жизни... Но если я услышу, что плачет ре­бенок... никогда не пройду мимо нищего... Никогда не пройду мимо. Запах этот я помню, запах беды... Какие- то волны идут, я до сих пор к ним подключена. Это запах моего детства. Моих пеленок.

Я иду с Владей... мы несем пуховую шаль... Краси­вую вещь для какого-то другого мира. Готовый заказ. Влад я умела вязать, на эти деньги мы жили. Женщина рассчиталась с нами, а потом говорит: «Давайте я вам нарежу цветов». Как — нам букет? Стоим две попро­шайки, в какой-то мешковине... голодные, холодные... И нам — цветы! Мы всегда думали только о хлебе, а этот человек догадался, что мы способны думать еще о чем-то. Ты был заперт, замурован, а тебе открыли форточку... окно распахнули... Оказывается, кроме хлеба... кроме еды... нам можно дать и букет цветов! Значит, мы ничем от других не отличаемся. Мы... та­кие же... Это было нарушением правил: «Давайте я вам нарежу цветов». Не нарву, не соберу, а нарежу в своем саду. С этого момента... Возможно, это был мой ключ... мне дали ключ... Меня это перевернуло... Я помню тот букет... большой букет космей... Всегда их теперь са­жаю у себя на даче. (Мы сидим как раз у нее на даче. Растут тут одни цветы и деревья.) Я недавно ездила в Сибирь... Город Змеиногорск... вернулась туда... Ис­кала нашу улицу... наш дом... наш подвал... Но дома уже нет, дом снесли. У всех спрашивала: «А вы помни­те?». Один старик вспомнил, что да, в подвале жила красивая девушка, она болела. Люди больше запомина­ют красоту, чем страдание. И букет нам подарили, по­тому что Владя была красивая.

[…] Я — в детдоме... В детдоме сирот-осадников вос­питывали до четырнадцати лет, а потом отправляли на рудники. И в восемнадцать лет — туберкулез... как у Влади... Это судьба. Где-то далеко, говорила Владя, у нас есть дом. Но очень далеко. Там осталась тетя Марыля, мамина сестра... Безграмотная крестьянка. Она ходила, просила. Чужие люди писали письма. Не по­нимаю и сейчас... ну как? Как она добилась? В детдом пришло распоряжение: отправить меня вместе с се­строю по такому-то адресу. В Беларусь. В первый раз до Минска мы не доехали, в Москве нас ссадили с поезда. Все повторилось: Владю — у нее начался жар — в боль­ницу, меня — в изолятор. Из изолятора — в приемник- распределитель. Подвальное помещение, пахло хлор­кой. Чужие люди... Я все время живу среди чужих людей... Всю жизнь. А тетя писала... писала... Через полгода нашла меня в приемнике. Снова я слышу сло­ва «дом», «тетя»... Меня ведут к поезду... Темный вагон, только освещен проход. Тени людей. Со мной — вос­питательница. Доехали до Минска и взяли билет в Поставы... я все эти названия знаю... Владя просила: «Ты запоминай. Запомни: наше поместье Совчино». Из По­став идем пешком в Гридьки... в тетину деревню... Сели возле моста передохнуть. А в это время сосед ехал с ноч­ной смены на велосипеде. Спросил, кто мы. Ответили, что приехали к тете Марыле. «Да, — сказал он, — пра­вильно идете». И, видно, передал тете, что видел нас... она побежала навстречу... Я увидела ее и говорю: «А вот эта тетя похожа на мою маму!».

[…] Жили тетя с дядей в кладовке. Хата в войну сгорела. Поставили кладовку, думали, на первое время, и там оста­лись. Соломенная крыша, маленькое окошко. В одном углу бульбочка (тетины слова) — не «бульба», а «бульбочка», а в другом — поросенок визжит. Никаких досок на полу — земля накрыта аиром и соломой. Скоро сюда же привезли Владю. Пожила она немного и умерла. Радова­лась, что умирает дома. Последние ее слова: «А что будет с Манечкой?».

Все, что я узнала о любви, я знаю из тетиной кладов­ки...

«Моя ты итушачка... — звала меня тетя. — Моя жужалка... пчелка...» Я все время лопотала, теребила ее. Я не могла поверить... Меня любили! Любили! Ты рас­тешь, а тобой любуются — это такая роскошь. У тебя все косточки распрямляются, все мышцы. Я танцевала ей «русского» и «яблочко». Меня научили этим танцам в ссылке... Пела песни... «Есть по Чуйскому тракту до­рога. / Много ездит по ней шоферов...», «Умру, в чужой земле зароют, / Заплачет мамочка моя, / Жена найдет себе другого, / А мать сыночка — никогда...». Набега­ешься за день так, что ноги все синие-синие, ободран­ные — обуви же не было никакой. Ляжешь вечером спать, а тетя твои ножки закрутит в подол своей ноч­ной сорочки, согреет. Она меня пеленала. Лежишь где- то возле живота... как в утробе... Поэтому я не помню зла... Я зло забыла... где-то далеко оно у меня спрята­но... Утром просыпалась от тетиного голоса: «Я драники испекла. Поешь». — «Тетя, я спать хочу». — «А ты по­ешь и спи». Она понимала, что еда... блины... для меня как лекарство. Блины и любовь.

 […] Я помню еще Марию Петровну Аристову, заслуженную учительницу, которая навещала нашу Владю в боль­нице в Москве. Чужая женщина... она и привезла ее к нам в деревню, внесла на руках... Владя уже совсем не ходила... Мария Петровна присылала мне каран­даши, конфеты. Писала письма.

А в детприемнике-распределителе, где меня мыли, дезинфицировали... Я на высокой лавке... вся в пене... могу соскользнуть, разбиться о цемент. Скольжу... сползаю... Чужая жен­щина... нянечка... подхватывает меня и прижимает к себе: «Мой ты птенчик».

Я видела Бога.

http://www.dompolski-journal.ru/articles/article/275/