Августовская Ида

СРЕДА, 1 АВГУСТА 1979

Ида Борейко, увы, не была привлекательной. Признаться, она слыла некрасивой. Довольно высокая для своих пятнадцати лет, необычайно худая, она сутулилась, чтобы скрыть бюст, в результате чего ее силуэт напоминал дугу, заканчивающуюся внизу костлявыми ногами с большими ступнями, а вверху — кудрявой, огненно-рыжей, растрепанной соломенной крышей, успешно скрывающей глаза, шею, плечи и лопатки. Из-под шальной прически иногда проглядывал некоторый фрагмент лица с очень светлой кожей и многочисленными веснушками, а среди них сверкали маленькие зеленые глазки и крупные белые зубы с немного неправильным прикусом.

Есть люди, на которых одежда всегда сидит как влитая, шарф никогда не вылезает из-под воротника, молния на юбке не сломается в самый неподходящий момент, а пуговицы на пальто не оторвутся даже во время урагана. Ида не принадлежала к числу таких счастливцев. Что бы она ни натянула на себя — выглядело одинаково небрежно, а ее одежды имели загадочную и непреодолимую тенденцию провисать, волочиться и развеваться.

Ранним августовским днем Ида Борейко бродила по Великопольской аллее, одетая в развевающийся плащ, у которого один конец пояса застрял в поясной петле, а другой купался почти в каждой луже. Шел небольшой докучливый дождь. Обнаженная голова Иды светилась в туманном воздухе, словно золотисто-красный шар, а голые икры были лунно-бледны и покрыты гусиной кожей.

Ида явно была не в духе. Что-то в ее фигуре и движениях заставляло догадываться, что она сыта по горло такой жизнью, что в ней кипит бунт и стремление к переменам, а весь мир не одобряет ее. Она сунула руки в карманы плаща, наклонила голову вперед и, пересекая лужи наподобие аиста, сердито направилась в сторону улицы Над Вежбаком.

Там в новом многоквартирном доме жил ее дядя Юзеф Борейко. К нему направляла свои стопы худышка-племянница. Когда она резким движением руки нажала на ручку двери на третьем этаже, посторонний мог бы подумать, что рыжеволосая девушка планирует воспользоваться кольтом, спрятанным в кармане плаща. Но у Иды были мирные намерения. Она просто  была в очень дурном настроении — и это дурное настроение давало о себе знать гораздо более ярко, нежели обычное, грустное.

Все в Иде проявлялось очень ярко. Обычно ее переполняли гипертрофированные и бурные чувства, во всем преувеличенные. А самой интересной особенностью этой своеобразной девушки была ее тяга к напряженности. Поскольку до сих пор она была лишена особо захватывающих переживаний, Ида неосознанно приукрашивала свое монотонное, серое существование, драматизируя все события и позволяя воображению моделировать их в соответствии с потребностями.

Справа от двери белела кнопка звонка. Ида приложила к ней палец и позвонила, словно будильник. Интересно, нажимая на кнопку звонка, вы когда-нибудь задумывались о далеко идущих последствиях этого действия? Но Ида думала лишь о запахе, проникавшем из двери на лестничную клетку. Это был сладкий, сахарно-фруктовый аромат, служивший лучшим доказательством того, что тетя Фелиция дома, и что она вся в делах.

 Существует как минимум два общепринятых взгляда на судьбу человека. Кто-то говорит, что все, что происходит в нашей жизни, начертано где-то свыше и должно будет произойти, сколько бы мы не пытались изменить ход своей судьбы. Второй взгляд полон веры в существование ряда взаимосвязанных хаотических случаев; с первым взглядом он связан убеждением, что человек не оказывает слишком большого влияния на ход вещей. Так или иначе, Ида стояла перед дверью и уже в третий раз нажимала на звонок. Резкие звуки наконец-то вытащили из кухни тетю Фелицию. Ида еще не знала, что это косвенно должно было привести ее к неожиданной перемене судьбы.

— Так-так! — сказала тетя Фелиция, показываясь в двери. Ее спортивная фигура была облачена в фартук с оборками, голову со слегка напоминающей лошадиную челюстью скрывал накрахмаленный белый платок. Тетя выглядела как обычно: уютно, величественно и богато.

 — Ты что тут делаешь? Ведь все ваши уехали в Чаплинек?

— Уехали. Но я уже вернулась — ответила она голосом, полным потаенных смыслов, и кинула плащ на коридорное креслице.

— Одна?

— Одна.

— Но почему? — удивилась тетя, закрывая дверь, вешая плащ Иды и ведя ее в сторону кухни. — Пошли сюда, мне нужно помешать.

— А что тетушка помешивает?

— Вишню, Идусь. Вишню.

Пустой желудок Иды внезапно схватило. Вишневое варенье благоухало так сильно, горячо и сладко! О, небеса! Какая удача!

Тетя стояла у плиты, незыблемая, как гора. Осторожно взяв большую серебряную ложку, она медленно помешала в двух тяжелых саганках.

— Садись, Идусь,— предложила она, уменьшая огонь. Саганки были полны темно-красного, блестящего варенья, которое время от времени слегка приподнималось и издавало тихое рыканье, доносившееся с пурпурного дна. Перед Идой на дубовом столе лоснились ряды уже заполненных, остывающих банок-слоиков. Их отверстия были плотно закупорены целлофаном, перевязанным прочной тонкой бечевкой.

— Вот чего тетушкя захотела.... — вздохнула Ида и внезапно заволновалась: — А не слишком ли сладкое варенье? — Само слово «варенье» говорило о том, что следует проглотить слюну. Уже три дня она питалась сухим хлебом и самыми низкокачественными плавлеными сырками. Именно это обстоятельство пробудило в ней родственные чувства и заставило нанести визит в дом дяди.

Ни говоря ни слова, тетя положила в мисочку горячую стекловидную вишню. Потом подала Иде большую чашку чая с вишневым соком. А вдобавок пухлую булочку с вишней — румяную, хрустящую и еще теплую.

Ида накинулась на еду, словно гиена.

— Каникулы в палатке,— бормотала она с полным ртом.— Каникулы в палатке, гы, гы, гы.

Пока она кушала, тетя позвала на чай мужа, дядюшку Иды, восстанавливавшего силы в спальне посредством дневного сна. Вскоре тот появился на теплой кухне, позевывая, почесывая шею и похлопывая себя по груди.

— О, Идя,— с большим удивлением заметил он. — Привет, детка. Что ты делаешь в Познани? Не понравилось на озере Дравско?

— Не понравилось,— отвечала Ида, с бульканьем глотая чай.

— Почему?

— По трем причинам. Из-за моей сестры Габриэли. Из-за моей сестры Нутрии. И из-за моей сестры Пульпеции.

— Да? А из-за чего, например?

— О, примеров бесчисленное множество — ответила Ида раздраженно. — Пульпа — до ужаса испорченный ребенок, за которым нужно постоянно присматривать. Чтобы он не утонул. У Нутрии опять же мания, что ей нужно мыться по нескольку раз на день, озеро для нее слишком холодное, поэтому, естественно, кому-то нужно носить ей воду в палатку и нагревать на газовой плитке. Кто же был этим человеком? Семейная Золушка, то есть я. Вечно эксплуатируемая. А что касается Габриэли, то, к сожалению, наш отец — совершенно слепое воплощение субъективизма.

Дядя с женой недоуменно переглянулись. Эта фраза задела их. «Совершенно слепое воплощение субъективизма!»

— Ты говоришь о своем отце, то есть о моем брате?— уточнил дядюшка Юзечек.

— О нем.

— И ... по отношению к кому проявлялась эта слепота? — вопросил дядя.

— К Янушу Пызяку. Это парень Габриэли. Он последовал за ней на озеро специально, а отец решил, что это удивительное совпадение — встретить Пызяка в нашем летнем лагере. Потом куда бы не направлялся человек, он всегда натыкался на Габу, целующуюся с Янушем. Но отец настаивает на том, что для Пызяка важны в Габусе ее интеллектуальные ценности.

— А для него не важны? — спросил дядя.

— Боже!!! — воскликнула Ида, закатывая глаза.

— Я вижу, ты огорчена,— заметил дядя не без злорадства. Ида отреагировала на это заявление неожиданно резко.

— Я?! — крикнула она, ударяя кулаком по столу. — Огорчена? С чего бы это вдруг? Из-за того, что я некрасивая, и никто специально ради меня не приезжает в Чаплинек? Дядя это  имел в виду? — казалось, ее зеленые глаза сверкали, как электрические лампочки, и она как будто рассчитывала на ответ.

Дядя Юзечек стал лихорадочно думать, как утешить племянницу. Он был отцом восемнадцатилетней Иоанны, и такое поведение, как у Иды, было ему не в новинку. Кроме того, он был полон наилучших намерений.

— Не переживай, Идусь — сказал он в утешение. — Ты действительно... красива. Может быть, ты худовата, но зато полна грациозности и этого... ну...

Ида съежилась, как остывающее суфле.

— Меня тошнит уже от этих банальных утешительных слов,— произнела она с ненавистью. Лучше бы дядюшка помолчал, правда. Давайте не будем продолжать эту тему, неловкую для всех. Так или иначе... я вернулась в Познань, потому что в палатке стало невыносимо.

— Только горожане и мерзляки,— изрек дядя изменившимся голосом,— не могут находиться на лоне природы. Нету отдыха лучше, чем в палатке.

— Кто бы сомневался,— отвечала Ида с сарказмом. — Все мокрое: спальный мешок, одеяла, матрасы, одежда и обувь. Никакой компании, поскольку наш папа специально выбрал уединенное место, чтобы отдохнуть от шума и суеты. Несколько плешивых рыбаков, вот и все.

— Чудесные условия! — загорелся дядя. — Где это, говоришь? В Чаплинке?

— Нет.— пробормотала Ида. — Далеко от Чаплинка, в уединенном месте, в самом примитивном палаточном лагере. Там даже нет магазина, ради всякой мелочи нужно ехать в Чаплинек. А кто ездил — догадались, конечно?

— Ты, наверное, — догадался дядя, пытаясь проявить сочувствие.

— Не я, а Габа. Потому что она старше и умнее. Но обо мне тоже не забыли. Мне разрешалось мыть кастрюли. И носить воду. И это называется каникулы! Поэтому, когда в субботу я проснулась в спальном мешке, залитом дождем, а потом не могла надеть джинсы, потому что они были слишком жесткими от влаги и холода, то не выдержала и сорвалась... Сказала, что вернусь домой. Родные подняли скандал... начались крики...

— Идусь,— промолвил дядя. — Твои родители,— последние люди на земле из тех, кто способен на скандал с криками... Так кто же кричал?

Ида хмыкнула.

— Ну, будем считать, что я. Ну, и что с того. По крайней мере, они услышали несколько слов правды. Я выехала утренним автобусом и...

— Подожди, ты выехала в субботу? Так что же ты делала все эти четыре дня?

— Как это, что делала? Как это, что делала? — разозлилась Ида. — Что я в принципе могла делать? Я по очереди спала и купалась в горячей воде. Я вернулась оттуда очень больной. У меня болят почки, в ухе стреляет, сердце бьется...

— Раз бьется, то это хорошо,— серьезно сказал дядя. — Если бы перестало, я бы тоже взволновался.

— Очень смешно! — вспылила Ида. — Я на полном серьезе говорю дяде, что у меня плохо со здоровьем!

— Ну, это не ново — изрек дядя.

— Что?

— Ты ведь всегда была ипохондричкой.

— Юзечек, оставь ее в покое.

— Фелиция, не оправдывай ее. Ты же видишь, она сама создала себе много проблем и теперь начинает ломаться. Пусть немного понервничает — дядя строго посмотрел на Иду. — Думаешь ли ты о том, что тебе надо бы извиниться перед родителями? — раздраженно спросил он.

Ида набила рот вареньем и молчала дипломатично, но с презрением.

— Угу,— понял дядя. — Я знаю, каким будет твой следующий ход. Попросишь у меня в долг.

— Кто, я? — фыркнула Ида, имевшая как раз такое намерение. — Конечно, нет. Я купаюсь в наличке. — С собой у нее было восемь с половиной злотых и ни гроша больше.

Дядя посмотрел ей в глаза и недоверчиво улыбнулся. Что-то Ида никогда прежде не купалась в чем-то таком, как наличные деньги. Более того, никто в ее семье не купался.

— Ты что же,  как-то зарабатываешь? — спросил дядя со злобной усмешкой.

Эта усмешка решила дело.

— А что дядя думал? — яростно выпалила Ида. — Конечно, зарабатываю! И дядя может не бояться, я никогда в жизни не попросила бы у дяди денег. Никогда! Никогда!

Она не знала, что именно сейчас вступила в решающую фазу своей жизни. Ее следующим шагом должен был быть поиск работы. Высокие амбиции, разумеется, не позволили панне Борейко попросить денег у родителей. Поэтому она уехала из Чаплинка на автобусе ПКС, не заплатив за билет, и только в Познани заработала несколько злотых путем продажи прошлогодних учебников в антикварной лавке на Старом Рынке. Она планировала одолжить денег на длительный срок у дяди, но после того, что услышала сегодня, она предпочла бы умереть с голоду, чем просить о чем-нибудь этого насмешника.

Идой двигали не только амбиции. Настойчивость тоже. Все черты ее характера — как хорошие, так и плохие, были ярко выраженными. Очень сильные эмоции раздирали ее, и беда заключалась в том, что Ида вообще не умела их скрывать. Она страстно желала встретить человека, который, наконец, понял бы ее до глубины души — и одарил бы дружбой или любовью. Но это очень сильное желание обрекало Иду на вечное разочарование. У нее не было друга — ни в школе, ни во дворе. Даже малейший недостаток возможного кандидата, каждая его наиневиннейшая сплетня, язвительность — вызывали в Иде сильное негодование, отчаяние и осуждение без границ, изгоняя виновного из ее сердца. Впрочем, какой друг смог бы терпеть подобные вспышки эмоций попеременно с упреками и словами презрения!

Аналогичным образом, если не хуже, дело обстояло и с мальчиками. В прошлом году некий Валдусь боролся за внимание Иды, но вскоре жизнь подвергла его суровому испытанию: Ида заболела свинкой. Наконец, она серьезно заболела! Поэтому она переживала свинку так же сильно, как если бы это был, по крайней мере, туберкулез или чума. А Валдусь как раз перестал ее навещать. Он боялся заразиться неприятной детской болезнью и, раз уйдя, так и не вернулся. Возможно, эпидемия свинки, затронувшая семью Борейко, действительно напугала его, а, может, просто послужила предлогом, чтобы порвать отношения. Так или иначе, Ида запрезирала подлого Валдуся и вскоре переключила свое внимание на одноклассника Клаудиуша Кшижановского. К сожалению, ее ожидало новое разочарование. Клаудиуша больше интересовала библиотека пана Борейко, нежели его дочь.

Несмотря на искренние старания Иды, дело далеко не ушло, и ужасный конец наступил раньше, чем она могла предположить. В июне они с Клаудиушем успешно окончили восьмой класс и так же успешно поступили в Лицей номер 12. Когда они читали список принятых в секретариате лицея, Ида, радуясь перспективе совместной учебы, с разбегу кинулась Клаудиушу на шею — ох, никогда ей не забыть этого ужасного момента, Клаудиуш отскочил как ошпаренный, восклицая: «Господи, Ида, отстань от меня со своими нежностями!» — и стремительно побежал к выходу, чтобы не объявиться в доме Борейко более ни разу.

Дядя Юзек не ошибался, называя Иду ипохондричкой. Приписывание себе мнимых болезней было очевидным следствием превосходного здоровья Идуси, ее темперамента и, прежде всего — настоятельной необходимости в чьем-либо сочувствии. От приема таблеток Иду защищал только здравый рассудок мамы.

Но сейчас мама мокла в холодной палатке в опустевшем палаточном лагере в двухстах километрах от Познани. И не было никого, кто бы обнял Иду и напомнил, что прием пятикратной дозы аспирина может нанести вред. Замерзшая и в ужасном настроении, Ида сидела в плаще за кухонным столом, собираясь принять лошадиную дозу лекарства, когда ее внезапно осенила мысль о том, что самочувствие не обязательно должно быть связано с началом пневмонии. Может быть, причиной его ухудшения был обычный голод. Она отложила пачку аспирина и сняла плащ. Затем еще раз обыскала кухонные шкафы, чтобы выяснить, не найдется ли там чего-нибудь,  пригодного в пищу.

О, там было что искать! Жилье Борейко, расположенное на первом этаже старого дома в центре Познани, состояло из трех комнат разных размеров, просторной кухни и такой же ванной комнаты. Кухня была высокой, темной, оборудованной многочисленными настенными шкафами, надстройками, закутками, ящиками и заломками. В соседнем помещении находилась кладовая. Там на широких полках стояли банки и закрутки, в которых мама Борейко уже запастеризовала или замариновала на зиму урожай этого лета.

Ида зажгла свет под высоким потолком и заглянула в кладовку. Глаза ее заполнил весь спектр цветов, мигающих в баночках. Зеленый шпинат, голубая капуста, черная и красная смородина, желтая черешня, а также спаржевая фасоль. Можно было сделать вывод, что в этом доме никто никогда не будет голодным.

И все же Ида голодала — целых четыре дня — не решаясь посягнуть на зимние запасы. Содержимое банок было священным табу для четырех сестер Борейко и для их отца, большого лакомки. Мама категорически запретила им трогать запасы железосодержащих витаминов, покуда не настали зимние холода.

Сейчас, вздыхая над своей слабостью, Ида выбрала банку с клубничным вареньем, мгновение подержала ее в руке, облизала крышку — однако, преодолев соблазн, поставила назад на полку. Вышла из кладовки походкой героини и еще раз метнулась к кухонным шкафам.

В каком-то забытом углу буфета она, наконец нашла целлофановый мешок с остатками макарон—рожков и пачку фасолевого супа в виде порошка. Из этих ингредиентов она изготовила противную серую брыю и вылила ее в тарелку. Села на одну из скамеек за широкий деревянный стол, занятый обычно многочисленными членами семьи, который выглядел теперь совершенно по-другому. И вообще вся квартира казалась совсем другой — пустые комнаты, неподвижные шторы, блестящие полы, гладко застеленные кровати и тщательно сложенные книги, наряды и игрушки. В доме Борейко это было чем-то совершенно необычным. Необычной была также  тишина. Еще недавно здесь царили постоянные движения и суматоха, приходили многочисленные гости, звонил телефон, свистел чайник, в котором постоянно кипятилась вода для чая; в одной из комнат ревел транзистор Нутрии, в другой — грохотал телевизор, а в третьей — коллеги Габрыси проводили громкие дискуссии.

— А мне никто не звонит, никто ко мне не приходит, никто даже не интересуется моим здоровьем — сказала вслух Ида, и голос ее отозвался эхом от стен просторной кухни. — Но ничего, ничего... Я не буду себя жалеть.

И она стала пробовать свой фасолевый суп. Бррр… Ах, если бы она здесь сейчас умерла, тот ее тело, вероятно, полностью разложилось бы прежде, чем кто-нибудь вспомнил о существовании Иды. Ну, ничего. Она сильная и смелая. Сильная и смелая. Сейчас она начнет изучать газету и, возможно, найдет что-нибудь в объявлениях «Учеба» или «Работа».. И, конечно, не станет плакать от своего одиночества.

Она шмыгнула носом. Хлебнула фасолевки и перевернула страницу газеты «Голос Великопольши» двухдневной давности. Кто знает, может быть, найдется анонс хорошо оплачиваемой и нескучной работы. Однако преобладали заманчивые предложения касательно помощи по дому. Но это занятие для гордой Иды было немыслимым!. У нее всегда возникали трудности с уборкой, дурацкий домашний труд очень ее унижал. А что уж говорить о подобной работе на чужого человека! Репетиторство по математике — как гласило другое объявление — тоже Иде не подходило; скорее, в репетиторе нуждалась она сама.

— Срочно требуется женщина-компаньонка для пожилого человека — прочитала она и одним духом  проглотила макароны. — Секундочку! Это было бы неплохо. Пан Пашкет, Красиньского 10а, кв.1. Ха! Даже не верится!

Улица Красиньского была одной из улиц, выходящих на Рузвельта — ту магистраль, где находилось жилище Иды. От ее дома до угла улицы Красиньского было не более двадцати метров. Это выглядело как реальный поворот в судьбе.

На улице было как-то неуютно. Хотя дождя не было, он все же напоминал о себе. Тяжелые тучи мрачно нависали над головой, опускаясь все ниже. Влажный воздух, пахнущий мглой и дымом, был насыщен необычным серебряным свечением, в котором все, казалось, теряло свои естественные цвета. Становилось все темнее и темнее — несмотря на то, что было только четыре часа дня...

Перевод Наталии Добровольской