Сцена X,

В КОТОРОЙ ФРАНТИШКА СЛУШАЕТ В ЗАМКЕ СТИХИ ВИСЛАВЫ ШИМБОРСКОЙ
И НАЧИНАЕТ ПОНИМАТЬ, ЧТО ТАКОЕ РАДОСТЬ ПИСАНИЯ

Молодежь, пришедшая неделю спустя в Хрустальный зал Королевского замка, несмотря на слишком короткое платьице Фионы и ее голубые туфли на шпильках, выглядела именно так, как должна была выглядеть школьная молодежь. Дети пришли в сопровождении пани директор и пани Магды. На Франтишке была красная юбка и черный свитер, позаимствованный у бабини, а на шее — нить жемчуга, взятая у нее же. Зато на Сорайе было ее самое улетное, по выражению Фионы. одеяние: длинная юбка цвета выжженной земли и тяжелые красные майоликовые бусы. Волосы она заплела в десятки маленьких косичек и сколола их на макушке. Мальчики были в джинсах, но в белых рубашках, и держались позади девочек. Как и предвидела Фиона, к ним немедленно подбежала журналистка с телевидения и спросила, подавая микрофон Сорайе:

— Приветствую, это студия TVN, могу ли я спросить, из какой вы школы?

— Из мультикультурной — ответила за Сорайю Фиона, ласково улыбаясь в камеру.

— Вы любите поэзию Виславы Шимборской?

— О, да,— ответила Фиона, — это самая потрясная личность всех времен.

Журналистка взглянула на нее несколько удивленно, но, казалось, была довольна. Зато пани директор тихо рассмеялась:

— Фиона, может быть, тебе лучше уступить микрофон Франтишке…

Но журналистка уже отплыла в другом направлении.

— Ох,— вздохнула Фиона и светским жестом поправила волосы. — Видишь, Франтишка, для тебя уже не хватило эфирного времени.

Франтишка была чрезвычайно довольна, что для нее не хватило эфирного времени, и с любопытством рассматривала собравшихся в зале. Она не могла поверить своим глазам, что столько людей собралось! И вся эта толпа пришла лишь затем, чтобы увидеть великую поэтессу и послушать ее стихи. Взволнованная Франтишка даже не обратила внимания на то, что Фиона уселась рядом с Мартином и чуть ли не положила ему голову на плечо, чтобы в этой позе лучше вслушиваться в поэтические фразы, которые — как объявил через микрофон ведущий — вот-вот должны были раздаться. Франтишка сидела между Мачеком и Сорайей, глядя на три пустые кресла посреди зала. Ей было очень интересно, кто еще, кроме поэтессы, в них усядется.

И вот в зал вошла небольшая фигурка. Раздались аплодисменты и долго не смолкали, а Вислава Шимборская улыбалась, как настоящая королева приветствующей ее толпе. Так, во всяком случае, показалось воспламененной Франтишке. Потом уселась на среднем кресле, а рядом с ней — очень милый седой старичок в смешном красном пиджаке. С другой стороны весело улыбалась дама с коротко подстриженными карими волосами. Франтишка решила, что это, конечно, свита королевы. Ведь не могла же та появиться в Замке одна. Но когда Вислава заговорила, поприветствовала всех и начала подтрунивать над собой, Франтишка признала, что это никакая не королева, а просто самая милая поэтесса на свете. Она была маленькая и хрупкая. И хотя из доклада, недавно сделанного Франтишкой, ей было известно, что Виславе столько же лет, сколько ее бабушке по отцу, теперь она увидела, что поэтесса выглядит очень молодо. Это подтверждала ее дружественная и немного насмешливая улыбка, а также необычайная живость лица и всей фигурки. Наконец, пан в красном пиджаке подал поэтессе листок, и зазвучал ее голос. Неторопливо, как бы размышляя, она стала читать первое стихотворение. Для Франтишки весь мир уплыл куда-то очень далеко, остались только она и Вислава Шимборская, а между ними — этот стих. Он звучал так, как будто был написан специально для нее. Название у него, как решила Франтишка, было выразительное: «Радость писания»:

Куда бежит написанная серна через написанную рощу?
Пить из написанной пером реки,
что повторяет ее, словно калька?
Зачем остановилась — что-то слышит?
Вот на одолженных у правды тонких ножках
стоит, стрижет ушами под моей рукой.
Тишь — на бумаге этот слог шуршит
и чуть колышет
кусты, возникшие из слова «чаща».

Франтишка почувствовала, что ее охватил незнакомый ей до сей поры особенный вид радости. Тишина в зале, слова поэтессы и какая-то носившаяся в воздухе незнакомая энергия создавали впечатление, что через мгновение она оторвется от кресла и воспарит в воздухе. Но она тут же взяла себя в руки, потому что не собиралпась никуда телепортироваться. И почти громко вздохнула, когда поэтесса прочла окончание стихотворения:

Так, значит, существует мир,
в котором я судьбу и рок являю?
И время, что вяжу я цепью знаков?
Жизнь — вечная по моему веленью?

Радость писания.
Возможность созидания.
Мщение смертной руки[1].

Остальную часть вечера Франтишка провела словно заколдованная, боясь упустить хотя бы слово. Пан в красном пиджаке подавал поэтессе все новые листки, иногда шептал ей что-то на ухо, а та улыбалась и продолжала чтение. Франтишка отдавала себе отчет, что участвует в чем-то необыкновенном, что запомнится ей на всю жизнь и, возможно, повлияет на ее собственную судьбу. Попросту говоря, Франтишка, слушая стихи Шимборской, приобрела абсолютную уверенность в том, что станет поэтессой. Потому что радость писания стихов, независимо от иных радостей, которыми одаривала ее жизнь, была для нее выше всех остальных. И не имело никакого значения, что она за свою жизнь написала всего несколько стихотворений. Повидимому, этот вид радости не имел ничего общего с количеством. Когда старичок в красном пиджаке подал Нобелевской лауреатке последний листок, Франтишке пришлось признать, что заключительное стихотворение было выбрано гениально. И ясно было, что теперь даже Фиона проснется. Потому что Франтишка, глядя на Фиону и Мартина, не сомневалась в том, что Фиона не снимает головы с плеча Мартина и поглядывает на него из-под сомкнутых ресниц вовсе не из-за того, что так уж сильно переживает поэзию. В тишине, установившейся в зале, прозвучало заключительное стихотворение:

У нас так тихо. Даже слышен
мотив той песенки вчерашней:
«Пойдешь ты вéрхом, я — долиной...»
Но этой песне мы не верим.

В улыбке нашей скорбь не скрыта,
а доброта — непринужденна,
и даже больше, чем пристало,
нам жаль всех тех, кто не влюблен!

Мы так удивлены собою —
что ж удивить еще нас может?
Ни радуга в ночи,
ни мотылек в сугробе...

Когда мы засыпаем,
нам снится наше расставанье.
Но этот сон — не страшный,
этот сон — не страшный,
мы сейчас проснемся![2]

Франтишка почувствовала, как что-то сжимает ей горло, а глаза наполняются влагой. Ей подумалось, что уж она-то точно пойдет вéрхом, а Мартин — долиной, и что их дороги никогда не пересекутся. Однако теперь она поняла, что благодаря таким стихам, как этот, она сумеет легко это пережить и продолжит жить дальше. К счастью, тут раздались аплодисменты, люди стали пониматься с кресел и аплодировали стоя. У Франтишки появилось возможность вытереть глаза. Потом кто-то вручил Виславе большой букет роз, под тяжестью которого ее маленькая фигурка слегка согнулась. К счастью, пан в красном пиджаке забрал у нее розы и сказал в микрофон, что это очередной трофей, который поэтесса увозит из Варшавы в Краков. Вислава засмеялась, а вместе с нею и весь зал, что позволило Франтиишке немного прийти в себя. Она почувствовала, как Мачек берет ее за локоть, чтобы отвести в Малиновый зал, где был приготовлен банкет. Франтишка охотнее всего ушла бы отсюда и отправилась в одиночку на прогулку по Старому Городу. В одиночку или… с Мартином. Но именно это было абсолютно невозможно, так как под боком у Мартина стояла уже полностью проснувшяся Фиона. Они о чем-то оживленно говорили, и Франтишка с изумлением заметила, как Фиона протянула руку за бокалом красного вина. К счастью, пани директор школы и пани Магда стояли далеко и не могли этого видеть. Франтишка протиснулась к Фионе и решительным жестом вынула бокал из ее руки.

— Перестань! Ты за это можешь даже вылететь из школы!

Фиона мило рассмеялась, взяла Мартина под руку и снова положила голову ему на плечо.

— Малышка, не будь такой принципиальной. В конце концов, это исключительный вечер, правда? — спросила она и поглядела на Мартина искушающим взглядом. Но, к великому облегчению Франтишки, к вину больше не прикоснулась.

— Да, — ответила успокоившаяся Франтишка. — Вечер совершенно исключительный. И ее лицо озарилось улыбкой, предназначенной не Мартину и не Мачеку, а только себе самой.