Крымская Одиссея

          Для того я (в проявленном сила)
 Всё родное на суд отдаю,
             Чтобы молодость вечно хранила
    Беспокойную юность мою.

                                                                                          Марина Цветаева
                                                                                         «Литературным прокурорам»

На юг Цветаева отправилась в 1911 году, бросив гимназию, не получив свидетельства об окончании средней школы. Она скучала и полагала, что в Москве больше делать нечего. В очередной раз повергла своего отца-профессора в страх и сомнение в том, как, собственно, ему надлежит поступить в отношении непослушной дочери. Одинокая гимназистка поехала на курорт Гурзуф на Чёрном море. Нет, уже не гимназистка, — поэтесса. Ведь в то время  на её поэтическом счету были изданные своими силами, фактически — за счёт своего отца, два томика юношеских стихов: Вечерний альбом и Волшебный фонарь. Но здесь, на юге, Марина cтала писать много и совершенно по-другому. Отошла от романтической символики девических стихотворений. Об этом периоде она пророчески напишет двумя годами позже:

Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я — поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
— Нечитанным стихам! —
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

Май 1913, Коктебель

Но этому стихотворению «настанет черёд» лишь в 1956 году, когда оно будет опубликовано полностью во втором выпуске «Литературной Москвы». Его будут охотно перепечатывать и размещать во всех последующих изданиях стихотворений Цветаевой. Поэтому можно сказать, что она предчувствовала судьбу своих стихов. Но, вероятно, так же предчувствовала и собственную судьбу, поскольку в письме от 4 апреля 1933 года напишет критику Юрию Иваску: «Драгоценные вина» относятся к 1913 году. Формула — наперед — всей моей писательской (и человеческой) судьбы. Я всё знала — с рождения. NB! Я никогда не была в русле культуры. Ищите меня дальше и раньше».

Конечно, Марина имела в виду более ранний период, возможно, ещё до возникновения мифической реальности, в которой анонимный поэт — жрец — создавал свои наскальные рисунки эпохи палеолита в пещерах Магдалины. Её поэтическая интуиция была близка интуиции Т.С. Элиота, который писал, что «начало поэзии — это гулкий бой барабана, раздающийся в джунглях» и что «поэзия навсегда сохраняет в себе это ядро метра и ритма. Гиперболизируя, можно было бы сказать, что поэт старше всех людей».

Но в реальной жизни, прежде, после приезда в Крым, Марина навестила в Коктебеле своего друга, знакомого с ней ещё по Москве, художника и поэта Максимилиана Волошина. Она немедленно была представлена его матери, легендарной Елене, именуемой «Пра». Та фактически была праматерью или, скорее всего, прабабушкой для всех заблудших деятелей искусств, которым вместе с сыном она с радостью оказывала гостеприимство на своей даче, и даже на нескольких дачах, собственницей которых она была. В Коктебеле, у подножия горы Карадаг молодая Марина испытала истинное понимание, родство душ, дружбу и искреннюю дружескую любовь. Вместе с сестрой Анастасией она провела у Чёрного моря несколько ярких недель. Марина (у моря она становилась даже в большей степени Мариной и никогда — Марыней), писала стихи, собирала на пляже камешки и [...] влюбилась в восемнадцатилетнего Сергея Эфрона. Она в это время была благодарна за мир, за свой мир, Максимилиану Волошину и его матери. Ведь именно она создала его в Коктебеле. Марина вернула этот долг много лет спустя, написав в парижской эмиграции великолепное эссе, посвящённое Максимилиану Волошину, после его смерти в 1932 году. Она завершила его в Кламаре ^[1] 27 февраля 1933 года. Это эссе — прекрасный акт памяти, дружбы и преданности — озаглавлено «Живое о живом».

За своим столом, в своей поэзии и прозе Марина не холодна и не эгоцентрична. Она чувствительна, умна, и в то же время она любящая, живая, меткая. Её глаза — по-прежнему прозрачные, видящие чётко, заглядывающие в прошлое, а также в собственную душу.  

С Максимилианом Волошиным Марина познакомилась в Москве, когда тот появился в дверном проёме её гостиной. В своём эссе она так описала их первую встречу: «Звонок. Открываю. На пороге — цилиндр. Из-под цилиндра безмерное лицо в оправе вьющейся недлинной бороды. Вкрадчивый голос: «Можно мне увидеть Марину Цветаеву? — Я. — А я — Макс Волошин. К Вам можно? — Очень!».

Марина провела гостя наверх, где размещалась её комната и комнаты других братьев и сестёр. Они разговаривали на лестнице и в коридоре.

« — Вы читали мою статью о Вас? — Нет. — Я тоже так думал и поэтому Вам её принёс».

Эта статья, как выразилась Марина, — « самый беззаветный гимн женскому творчеству и семнадцатилетию».

«— Она давно появилась», — продолжал Волошин, — больше месяца назад, неужели  Вам никто не сказал?— «Я газет не читаю и никого не вижу. Мой отец до сих пор не знает, что я выпустила книгу. Может быть, знает, но молчит. И в гимназии молчат». 

— «А вы — в гимназии? Да, Вы ведь в форме. А что вы делаете в гимназии?» — «Пишу стихи».

Так они познакомились. Девушка-очкарик с эксцентрично обритой, несмотря на все модные тенденции, головой, скрытой под чепчиком, и поэт, художник, скульптор. У неё на счету уже была самостоятельная поездка в Париж. Она рассказала о своём увлечении Наполеоном, об излюбленном чтении Орлёнка Ростана, о Саре Бернар. Слова лились сами собой.

« —...И какое горе, что я не мужчина и жила не в то время, чтобы пойти с Первым на св. Елену и со Вторым в Шеннбрун», — говорит эта удивительная девушка изумлённому поэту.

Гость хочет посмотреть её комнату. Марина приглашает.

«Комната с каюту, по красному полю золотые звёзды (мой выбор обоев: хотелось с наполеоновскими пчёлами, но поскольку в Москве таковых не оказалось, примирилась на звёздах) — звёздах, к счастью, почти сплошь скрытых портретами Отца и Сына — Жерара, Давида, Гро, Лоренса, Мейссонье, Верещагина — вплоть до киота, на котором Богоматерь заставлена Наполеоном, глядящим на горящую Москву. Узенький диванчик, вплотную к которому — письменный стол. И всё.»

Скорее всего — всё. Вот так выглядит обустроенная, привычная комната молоденькой Марины. Она у себя дома. В своей Москве. Дочь знаменитого профессора истории искусств, которому Москва обязана, в частности, Румянцевским музеем с его великолепной коллекцией книг, старинных гравюр, рукописей и монет, а также Музеем изящных искусств. Иван Цветаев, тогда декан кафедры теории и истории искусства в Московском университете, был учредителем и первым директором крупнейшего музея европейского искусства в Москве, существующего и по сей день. Этой идее он посвятил жизнь, страсть, а также деньги — он путешествовал по Европе, скупая на собственные средства произведения европейского искусства, чтобы заложить основу для известной коллекции.

Через два дня после визита Максимилиана Волошина к Марине от поэта пришло письмо — стихотворение.

К Вам душа так радостно влекома!
О, какая веет благодать
От страниц «Вечернего альбома»!
(Почему «альбом», а не «тетрадь»?)
Почему скрывает чепчик чёрный
Чистый лоб, а на глазах очки?
Я заметил только взгляд покорный
И младенческий овал щеки...

Так завязалась дружба на всю нелёгкую жизнь. Цветаева позднее напишет: «...никто никогда с такой благоговейной бережностью не относился к моим так называемым зрелым стихам, как тридцатишестилетний М.В. к моим шестнадцатилетним. Так люди считаются только с патентованным, для них — из-за многоголосья славы — несомненным. Ни в чём и никогда М.В. не дал мне почувствовать преимуществ своего опыта, не говоря уже об имени. Он меня любил и за мои промахи. Как всякого, кто чем-то был».

Так девятнадцатилетняя Марина через месяц одиноких путешествий по восточному Крыму появилась и была принята на коктебельской земле. Она почувствовала себя так, как будто входила в мир Одиссеи. Море, подходящее к самому дому, перед домом — стая собак, горы, красная земля, запах жареного барашка. Перед домом — Максимилиан Волошин, гостеприимный, улыбающийся, дружелюбный.

В своём эссе Марина напишет с нежностью: «Макс полынного веночка и военно-морской ленточки, Макс широчайшей улыбки гостеприимства, Макс Коктебеля»

Этот удивительный, мифический Макс представил её своей матери, Елене Оттобальдовне Волошиной.

«Мама: седые, собранные на затылке волосы, орлиный профиль с голубым глазом, белый, расшитый серебром длинный кафтан, тёмно-синие шаровары до щиколоток, татарские туфли. Переложив справа налево дымящуюся папиросу: «Добрый день!».

Симпатия с первого взгляда и дружба. Мать Волошина была свидетелем на свадьбе Марины и Сергея, а затем, в первые недели после начала революции, умоляла Марину, возвращающуюся в голодную и холодную Москву, чтобы та взяла маленькую дочку и приехала как можно скорее к ней, в Коктебель, где есть дом, где в конце концов они не умрут с голоду, где вместе они как-нибудь переживут зиму. К сожалению, Марина вернуться не сумела. Перестали ходить поезда, страна погрузилась в хаос, Сергей воевал на фронте в белогвардейских частях, и от него не приходило никаких вестей. Но это будет позже…

Сейчас — Коктебель, море, солнце, терраса с видом на горы, греющиеся на солнце собаки и разговоры. И уроки человечности, преподанные молодой, эгоцентричной поэтессе. Лекции, внимательно выслушанные и хорошо понятые. Каждый человек — иной, каждый заслуживает уважения. « — Ты не понимаешь, Марина», — говорил Макс. «Это совершенно другой человек, не такой, как ты, к нему и для него следует применять другую меру. По-своему, он абсолютно прав,  так же, как и ты — по-своему».

По словам Цветаевой, Максимилиан Волошин не верил в зло, он всегда стоял на стороне каждого либо вне его: на стороне каждого и против него. Максимилиан Волошин в своём коктебельском отечестве постепенно превращался в миф. Он был человеком, предназначением которого было объединять всех и всё. Как вспоминает поэтесса, в годы гражданской войны он не единожды соединял красного с белым. Он верил в человека, мудрого и доброго, верил в солнце, в море, в природу.

(От автора): Когда я поехала в Коктебель в 2012 году, Крым принадлежал ещё Украине. Был сентябрь, солнечный, тёплый, благоухающий травами. В сухом зное мы поднялись на гору, чтобы положить камешек на могилу Волошина. Могила была без креста, и на ней лежало множество открыток, прижатых камнями. На открытках — написанные просьбы. Все о любви. И только одна — о деньгах. Я подумала, что здесь, наверное, тоже речь шла о любви. Мы посидели минутку, глядя на море, белые облака и замечательный профиль Карадага.

Об этом профиле, вероятно, Марина писала в Париже: «Лоб горы. Пишу и вижу: справа, становящийся границей гигантской бухты [...], выбегающий в море каменный профиль. Профиль Макса. Так его, собственно, называли. Иностранные курортники пытались, впрочем, приписать этот профиль Пушкину, но ничего из этого не вышло [..]. Голова спящего великана или божества».

В Париже, в том же 1932 году, Марина прочла в письме от Анастасии: «Макса похоронили на горе Янышар, высоко — собственно, над ней восходит солнце».

Перевод Елены Поткиной