НУ, ТАК КОГДА ЖЕ? ПОЧЕМУ ТАК РЕДКО?

Завтра и завтра? Снова послезавтра?
Ну, так когда же? Почему так редко?
После жасминов? Когда на сандалиях
порвутся ленты, вытрутся подошвы?
И когда станут выцветшими юбки,
и никакое солнце не вернет им
шелеста,бели, тепла и круженья?
Или когда уж осень призовет нас
к себе — как будто в поле на уборку? 
И станут копны ровными рядами,
первые листья упадут на тропку?

О, эти тайны розового сада,
свиданий нить, как будто паутинка.
Пчела кружится в той лаборатории
земли, пьет капли в розе баркароле:
запаха сгустки и крупицы света.
Пес, как бы новой выучившись роли —
охотничьей — спугнул вдруг куропатку
в траве, золоторозовую птицу.
Любовь, коварство, вечная погоня
существ отдельных, бездумная битва,
когда все взято, кончено, добыто.

По всей Европе бабочки-каштанки
несут угрозу вязам и каштанам,
рыжая смерть идет от Македонии,
через шпалеры садов королевских,
вплоть до Версаля, замков над Луарой,
ночью не спится седым дендрологам,
а нас терзает время, наша встреча
в часу котором, под какою вербой?

Быть может,завтра? Или послезавтра?
Ну, так когда же? Почему так редко?

Неборув, июнь 2010

Возможно ли невозможное, и как нам его понять?
И чтобы призвать невозможное, каждую ночь
посреди времени, посреди лета, в центре истории
я тоже пою, развешивая в саду
в свете дня свежевыстиранные простыни,
без пятен крови, накрахмаленные, белые словно снег

Семь девчонок в доме было,
Семь я дочек схоронила,
В речке черное стекло,
В черных льдинках войско шло.

 Литва, 2011

РАЗ, ДВА, ТРИ…

Где прячешься, братишка? Тьма в шкафу таится.
На солнце выдь скорее — от меня не скрыться.
Мне снилось — я бежала сквозь лесную чащу,
я мерзла, спотыкалась, падала все чаще,
вставала, кровь стирала, — где же ты? А сосны
корнями в сон врастали, глядя в небо просто.
Ах, братик, ах, мой братик, вижу след сандалии,
как уж, ты ускользаешь, зайцем мчишь все далее.
Заходишь сзади, молвишь: «Раз-два-три!» — и где ты?
в ручей упал твой мячик — алого он цвета.
Бегу, беру в ладони — это лишь виденье,
и снова что-то злое скрылось в отдаленье.

Братишка, раз-два-три! Тут прятаться черед мой,
идет-бредет виденье королевы черной.
Ее глаза как угли, мантия меховая
из маленьких зверюшек соткана, живая…
Все, что поет и дышит, в печь она бросает.
Братишка, выходи, я больше не играю! 
Ну как играть с тобою, если тебя прячут?
Бегу, а алый мячик по кореньям скачет.
Куда меня ведет он, чтó за тем лесочком?
Чернуха догоняет, я в нее — песочком.
И все бегу, чернуху отгоняю криком,
А ноги мне кусает злая ежевика.
И, добежав, за лесом вижу я поляну:
Там сладкая избушка, вся из марципана.
В ней пряничные стены, каждый пряник с медом,
и пряничный звоночек там висит над входом.
Не там ли ты, мой братик? Вдруг тебя поймаю?
Вхожу в спокойный домик, сразу засыпаю.

Проснулась — так тепло тут, так светло и ясно,
огонь горит в камине, искры в нем не гаснут.
Но что там? Некий старец в тот огонь бросает
ребячью одежонку, и она сгорает,
как факелы из шмат, политых керосином.
А маленький каминчик стал большим камином,
но не твоя одежда тлеет в печке жаркой:
братишка мой, ты видишь — у него скакалка,
мою скакалку держит старец тот ужасный!
Идет сюда! Не старец, а чернуха — ясно!

Я вырвалась, умчалась, прямиком бегу я,
все платьице в лохмотьях, и себя не чую.
Быть может, ты, братишка, вон за той горою?
Так, вижу на песочке след, босой ногою 
оставленный; за горкой на поляне голой
с березками вокруг — больница или школа.
Прекрасное строенье, окна в нем большие,
и детские глазенки всюду в этой шири.
Вхожу. Ряды кроваток постланы детишкам,
и, бледный словно смерть, лежит один малыш там.
Стекает его кровь по трубочке к стакану,
стаканов этих — сотни. Их в большую ванну
сливает санитарка, важная такая,
за стеклами очков свой темный взгляд скрывая.
Лицо закрыто маской, китель окровавлен, 
ах, ванн тут этих сотни, кровь течет в канаве
и падает в колодец, в землюшку сырую…
Мне страшно, о братишке разузнать хочу я.
Но тут ко мне подходит санитарка-злюка.
Срывает маску! Снова предо мной чернуха.
Ах, почему так страшно, страшно мне пред нею?
Темнеет понемногу, солнце багровеет…
Спускает волкодавов, сцапать меня хочет,
я чудом убегаю, брата ищу к ночи!
И вновь бегу, бегу я, где ж найти укрытье —
такое, чтобы ночь сумела пережить я?
И снова мячик скачет, катится под корень,
придется ночевать мне под ракитой вскоре.
Сжимаю в руке мячик, постелю я листья,
увижу ль сны во сне я? Если да, приснись мне
во сне, братишка милый, будет так легко нам
в твой мячик поиграть на том ковре зеленом!..

В глаза мне светит солнце, ветер руку стиснул,
твой красный мячик в шарик обратился быстро.
Плывет по небу тучкой, побегу за ней я,
что ждет за той зеленой, за цветной аллеей?
Стою я, речь утратив: вижу замок крепкий,
седой, плющом заросший; ни единой скрепки,
ни окон, ни дверей в нем, выглядит зловеще,
а, может, кто-то в замке малыша там хлещет?
Но как войдет в тот замок девочка босая,
в оборванной одежде? Сетка круговая,
над воротами надпись, но они закрыты.
В одежде полосатой, по уши укрыта,
подходит к ним девица, браму отворяет,
и мимо стража будки путь мой пролегает. 
И вижу я детишек, спят они на нарах,
все в полосатых робах, связанные в парах.
Костер вблизи колодца, в нем огонь гудящий,
я вижу, как чернуха брата туда тащит.
По лестнице волочит, а братишка плачет,
меня уже связали, и на нарах прячут!

И это уж конец… Что это сон — не верю,
так страшным быть не может! Вдруг ломают двери,
врываются солдаты, деток выпускают,
в чернуху, все в согласье,  целятся, стреляют,
и на руках уже я у одной солдатки:
— Не бойся, моя кроха, будет все в порядке!
Прижавшись к ней, о брате я молю несмело:
чтоб и его от Смерти  выручить сумела…

Когда Чернуху Смертью назвала впервой я,
та расплылась и стала огненной трубою…
Солдатка светлый лик ко мне склонила снова:
— Чернуха – это призрак. А я — Смерть Христова,
я там была на страже, я там крест держала,
там умирала, после – снова воскресала,
когда в пещере камень был содвинут светом…
Ты, детка, не заснешь уж без моих советов:
без смерти нету жизни, сна — без ожиданья,
так как зерно не всходит без предумиранья!..

Проснулась. Рядом шкаф — в нем братика дыханье.
Укрою его пледом, вслушиваться станем
в тишь дома, и ничто нас не встревожит даже,
во сне остались страхи, а Смерть — на витраже.
И нету здесь Чернухи, старика, ребяток
бескровных, и печей, и курток полосатых…
Спускаюсь с братом в садик, взяв его за ручку... 
Считалку повторяет, словно прибаутку:

Раз, два, три! Раз, два, три! Домик Бабы-Яги!

Неборув, Рождество 2011