Немецкая история

Доктор Пауль Рау, — археолог, — нашел в этих степях памятни­ки неолитической эпохи — памятники человечества, отодвинутые от современности на десять тысячелетий. Здесь Паулем Рау найдены были остатки бронзовой эпохи, протекшей между четвертым и треть­им тысячелетиями дохристианской эры. Третье, второе и первое ты­сячелетья — не сохранили памятей. От первого до второго века хри­стианской эры здесь были сарматы. Около рождества Иисуса Христа здесь были скифы. Между третьим и четвертым веками здесь были аланы, лучшая эпоха этих земель, люди европейского черепа, ушед­шие отсюда на Кавказ и в Европу. За аланами — вновь пустыня, до тринадцатого века татар. За татарами — от пятнадцатого столетия до века российской Великой Екатерины — опять пустыня, кочевья кир­гизов и калмыков.

Теперь — немцы.

В 1763 году по германским городам читался манифест Екатери­ны Второй, российской императрицы, в коем говорилось, что в Рос­сии, на Волге, есть такие чудесные места, где произрастают лимоны, винограды и мирты, происходит миртовая жизнь, эдакий лирический лимонад из писаний великой императрицы, и что оная Фелица при­глашает всех желающих немцев ехать туда на вечные времена тру­диться и блаженствовать без податей, без воинской повинности на сто десять лет, на новые земли, где каждый может себе взять земли, сколько захочет. Манифест обещал бесплатный проезд до этих чу­десных земель и ссуды на инвентарь и скотину. Манифест читался на площадях по немецким городам под звоны бубенцов, привлекаю­щих толпу, как и доныне читаются приказы в волжских немецких колониях, — читался в дни после разгрома Семилетней войны, — и до Волги, барками по Тихвинской и Мариинской системам от Пе­тербурга, дотащилось тридцать тысяч немецких неудачников, разо­ренных войною и голодом, в первую очередь ремесленников, до сих пор сохранивших свои профессии, сохранивших германский осьмнадцатый век, меньше крестьян, называющих огороды плантациями, в еще меньшем количестве — студентов, аптекарей, солдат, офице­ров, даже дворян, даже одного барона — Дэнгофа, в честь которого назван большой, ныне сарпинковый поселок.

Люди тогда приехали к осени, в места, где, как полагалось по российским традициям, миртов не произрастало, но была голая степь, ковыль, пустыня и ни одного человеческого кола. По степи кочевали киргизы и калмыки, и за степью на горизонтах вставали миражи. Кроме немцев в эти места Екатериной ссылались каторж­ники и острожники русского происхождения. Немцы оказались в положении более жестоком, чем Семилетняя война, и в первые же два года от тридцати тысяч немцев осталось двадцать три; офи­церы ушли к Пугачеву, солдат вешала Екатерина; многие ремес­ленники собрались было бежать обратно, — и есть ряд рассказов о том, как березенцы, русские каторжане, за мзду брались прово­жать безъязыких немцев, везли немцев на дощаниках до ближай­шего глухого острова и там резали немцам языки. В нынешнем Марксштадте — в прежнем Катринштадте — до сих пор видны ос­татки рвов, крепости, охранявшей колонию от киргизов и от росси­ян. Киргизы так же, как и россияне, имели привычку резать нем­цам языки, не умеющие говорить по русски. В 1924 году, по пере­писи, немцев было шестьсот тысяч человек: но это не к тому, как немцы применились к миртовой благодати этих мест, размножив­шись и сохранив свой осьмнадцатый век.

Немцы пришли блондинами, северяне. Тип теперешнего немца примерно следующий: рост выше среднего; темные волосы, изредка ярко-рыжие; темный, коричневый цвет кожи; темные глаза. На го­лове у немца широкополая соломенная шляпа, — такие же шляпы на головах у лошадей, — в зубах у немца сохранившаяся от Германии трубка на длинном мундштуке, сплетенном из кожи. В колонии Дэнгоф в 1926 году строилось кирпичное здание в несколько этажей, рыли ямы для фундамента, — и оказалось, что здание ставится на старом немецком кладбище. Археолог доктор Пауль Рау и этнограф профессор Дингэс приехали на стройку, чтобы обследовать кладби­ще. Трупы немцев, мужчин и женщин, сгнили в гробах, но кости, во­лосы и одежда остались. Скелеты мужчин лежали в шелковых жиле­тах, в сюртуках и в галстуках, вывезенных еще из Германии. Жен­ские скелеты были в шелковых платьях и в чепчиках. Теперешний тип немца обязательно темноволос, — в могилах сохранились волосы умерших — пшеничные волосы северян. Сто шестьдесят лет немец­кого Заволжья, степной зной и степные морозы, азиатские стихии перекрасили немцев, изменили их антропологический тип.

И Рау, и Дингэс написали исследование о влиянии климата на человеческую особь. И Рау, и Дингэс — потихоньку от сельчан взяли из могил шлафроки, галстуки, женские платки и юбки — для этнографического музея. Судьбы этих чепчиков и шлафроков не­обычны — вывезенные из Германии, пролежавшие полтораста лет в земле, ныне они лежат за стеклами музея в удушливом и пыльном зное города Покровска.

II

Профессор Георгий Дингэс записал сказку.

Шульмайстер Шварцкопф из колонии Дэнгоф Бальцерского кан­тона умер, оставив жену и дочь, бедную и очень красивую невесту. В это же время умер пфарер Трэнклер, богатый человек, оставив свою жену и сына, красивого и богатого жениха, бондаря по профес­сии. Молодой Трэнклер посватался за молодую Шварцкопф, и это бы­ла лучшая и счастливейшая в Дэнгофе пара. Шульмайстерша фрау Шварцкопф вместе со своею дочерью переехала к Трэнклерам — в богатую и покойную старость. Старухи Шварцкопф и Трэнклер очень сошлись характерами и очень подружились. Молодые были счастли­вы, и в первый же месяц дочь призналась матери, что она понесла ребенка. И тогда соседка сказала по секрету фрау пфарерше, что у фрау шульмайстерши — нехороший глаз. В сердце пфарерши запала тревога, мелочи стали подтверждать ее сомнения, и она тогда пошла к знахарке, чтобы посоветоваться с нею. Знахарка дала совет, как узнать истину: надо было в тот час, когда пропоет третий петух, най­ти в курятнике первой яйцо, снесенное за эту ночь, съесть его сырым и ждать наутро вопросов шульмайстерши; если шульмайстерша за­даст подряд три вопроса: куда пошла моя дочка? — продал ли Ганс вчерашние ободья? — перестали ли болеть ноги фрау пфарерши? — если она задаст эти три вопроса, стало быть, у нее черный глаз.

Пфарерша поступила так, как советовала знахарка. Утром на рассвете в тот день сын уехал в соседнее село на базар и жена по­шла проводить его до околицы, — и за кофеем шульмайстерша зада­ла подряд три вопроса, напророченные знахаркой. Фрау пфарерша уверилась, что у фрау шульмайстерши черный глаз. Но через не­сколько дней соседка сказала пфарерше новую новость, о том, что шульмайстерша — колдунья. Пфарерша опять пошла к знахарке. И знахарка дала средство узнать, истинно ли это. Надо было у пой­манной в субботу щуки в полночь, с субботы на воскресенье, вынуть икру, сварить ее до третьих петухов и съесть без соли, когда пропо­ет третий петух, — и утром тогда надо было идти в костел, смотреть, не отрывая глаз, в купол над алтарем, и если действительно шуль­майстерша ведьма, тогда она будет видна в куполе, где будет она летать на венике. Пфарерша поступила так, как ей советовала зна­харка, — и действительно, в тот момент, когда органист вознес «авэ, Мариа», под куполом появилась в омерзительном виде голая на метле шульмайстерша фрау Шварцкопф. Счастье пфарерши фрау Трэнклер было разбито, сын не поверил ее видению, грозил знахар­ке, что он донесет русским властям, оставил у себя шульмайстершу, — и фрау Трэнклер вынуждена была покинуть богатый свой дом и поступить работницей к патеру.

Профессор Дингэс расследовал историю возникновения этой ле­генды.

III

Пароход уходил в закат и в отдых от зноя. И во мраке июньской волжской ночи пароход пришел к пристани, гудел, пришвартовывал­ся к керосиновым фонарям конторки, в нерусский говор. За сходня­ми, на берегу, под отвесом горы стоят распряженные фуры. Немцы не волнуются. Телеграмма не дошла во-время. Ночь, — та пожухлая уже в июне волжская степная ночь, когда из степи веет жарким удушьем, пылью и мятой.

—   Нам надо в Бальцер, — говорит профессор Дингэс.

—  Канн манн^[1], — отвечает возница и медленно приступает к фуре, чтобы запрячь лошадей. — Вартманн^[2].

Эти фуры вывезены из Германии, в каждом поселке есть фурманн, мастер по строительству фур. Лошади в дышлах. Профессор Дингэс спрашивает, как называются части фур: записью этих назва­ний и фонетикой произношения Дингэс восстанавливает, откуда пришла эта семья немцев, из Баварии ли, из Саксонии ли иль из Пруссии. Дингэс спрашивает возницу, из какого села он родом, на ком женат, кто у него в родстве. И Дингэс читает в его ответах книгу столетия его рода, под электрическим фонариком он записывает ие­роглифы анкеты — те, которые вскрывают книгу столетия. Ночь по­жухла, пыльна, удушлива. Небо темно. Прибрежные горы стоят от­весом.

—   Лошади готовы. Биттэ!^[3]

Фура ползет в гору шагом, под обрывом горы, в овражную щель, валится с боку на бок, но не скрипит — сделана навек. Въеха­ли в лес, в прохладу и шелест дубов. Спустились в овраг. Поднялись вверх. Темно и ничего не видно. Прошел час пути. Лошади побежали рысью.

—  Вот отсюда сворачивает дорога к Карлу Швабу, — сказал воз­ница.

Ни Дингэс, ни Рау ничего тогда не знали о Карле Швабе. Никто ничего не ответил.

—   Закурим, — сказал Рау и предложил папиросу вознице.

—  Канн манн, — сказал возница и остановил лошадей, чтобы высечь зажигалкой огонь. — Карл Шваб был очень хорошим, трудо­любивым хозяином.

—   Какой это Карл Шваб? — спросил Дингэс.

—   А это тот, к которому пришли черепа, — ответил возница.

Поехали дальше, во мрак, оврагами, лесом. Лошади бежали ры­сью, гнали за собой пыль, пыль пахла кремнем и полынью. Молчали.

Выехали на холм в степь. И в бесконечном просторе степи, впереди, направо, налево, на версты и на десятки верст загорелись в степи десятки костров.

— Смотрите, Дингэс, — сказал Рау, — это от кочевого древневековья.

Возница ответил:

— В степи пасутся стада и табуны; костры разложены, чтобы пугать волков, которые рыщут по степи. Особенно много развелось волков после революции.

В Бальцер, в кантон, с улицами, проложенными линейкою и за­ложенными пылью по щиколотку, приехали ночью. Кантон спал, прикрыв ставни. Выли — по степному — собаки. Небо также было степным. На постоялом дворе блистательствовала чистота. Дали че­тыре полотенца и две постели. Электричество погасло в час ночи.

Наутро в палительном зное перед глазами прошел Бальцер, этот кантон, где в каждом доме ткут сарпинку. Сарепта — сарептинские немцы. День прошел кожевенным заводом, где нечем ды­шать от удушья падали, клубами пшеничной пыли вальцовой мель­ницы, горами подсолнечной шелухи маслобойного завода. На ли­тейном заводе отливали части для фур и для сеялок. За невероят­ностями пыли из зноя переулков около реки Голый Карамыш стоя­ла сарпинковая фабрика, немки склонялись над ткацкими машина­ми в немецком порядке и в чистоте. Бальцер — кантон, индустри­альный центр фабрики, уничтожающей кустарничество, — и все же кантон весь день шелестит необыденным, странным для степного зноя шелестом кустарных ткацких станов: это в домах ткут сарпин­ку женщины, дети, мужчины.

В новом закате отдыха от зноя «форд» кантонального исполко­ма (у волжских немцев в каждой волости по «форду») понес ученых в Дэнгоф, в село кустарей и школьных раскопок, на родину фрау Шварцкопф и фрау Трэнклер, в прямые немецкие улочки с белыми домами за ставнями и заборами. Учитель Кэрнер показывал новые немецкие буквари, толковал о многополье и водил на свою планта­цию — и в конюшне у него за притолоку были засунуты сушеные щучьи головы — от злого глаза. Дэнгоф шелестел ульем прялок в керосиновом мраке окон средневекового ткачества. Над степью и кострами в степи засветилась ночь свечою месяца. Колония уснула. Последний верблюд прошагал к воротам.

В каждом доме ткацкие станы. Мужчины, женщины, дети сидят за станами, ткут сарпинку, и в каждом доме пахнет свежим ситцем. Дингэс записал количество станов в колонии, выработки, процент туберкулезных и близоруких, стопроцентность кооперированности ткачей, — и записывал названия частей фуры, частей трубки, частей станов и сундуков, чтобы вскрыть столетия. Доктор Рау в архиве сельского совета раскапывал родословную шульмайстера Шварц­копфа и пфарера Трэнклера, чтобы совместно с Дингэсом расследо­вать историю черного глаза. Дингэс и Рау ходили по старикам и ста­ринным домам, просили показать им старинные трубки, сундуки, платья, веретена, — убеждали отобранное прибрать для музея, тут же заполняя благодарственные от музея грамоты. В одном из домов они нашли старинные, еще от Германии, очки. Еще утром учитель Кэрнер сообщил, что он, вернувшись с плантации, отправит к зна­харке свою жену с учеными. После вечернего кофе фрау шульмайстерша Кэрнер пошла с учеными к бабушке. Дом бабушки, как все дома. Главная комната заставлена ткацкими станами, под окном у стана внучата устроили свою кукольную комнату и забились туда, чтобы посмотреть гостей.

Бабушка приняла гостей в новом платье и провела их в столо­вую, предложила медовых пряников и по рюмке портвейна. Бабушка села в кресла к камину, и гости сели вокруг нее. В первых фразах бабушка сообщила, что она никоим образом не связана с темною си­лою и верная лютеранка. Все ее знания у нее от бабушки, верные знания, потому что ее пра-пра-прадед был студентом и лекарем в Сак­сонии. За свою жизнь она приняла шестнадцать тысяч детей и немно­гим меньшее количество людей обмыла перед гробом — за эти годы голода и смерти. Она побранила врачей, которые заставляют женщин ложиться во время родов, и с гордостью заявила, что все ее рожени­цы рожали стоя, как и требуется природою. Дингэс расспрашивал ба­бушку о фрау шульмайстерше Шварцкопф, — бабушка подтвердила истинность истории, сообщив, что все это произошло, когда она была уже замужем. Затем бабушка отвела шульмайстершу Кэрнер в от­дельную комнату, чтобы дать несколько советов и побеседовать об их женских делах. Фрау Кэрнер вышла от бабушки, гордая, смущенная, раскрасневшаяся, и ничего не рассказала мужчинам о советах ба­бушки, — дома же, по настоянию мужа, передала профессору Дингэсу для музея порошочки из кирпича, останавливающие кровь, и по­рошочки из лягушечьих костей и менструальной женской крови, при­вораживающие любовь. Учитель Кэрнер толковал за ужином о пре­имуществах корнеплодного хозяйства в деле кормления животных.

Новым вечером форд отвёз ученых в новое село, где также ше­лестели ткацкие станы. Та ночь не принесла отдыха от зноя. Улицы задыхались от жажды закрытыми ставнями окон и серебряной све­чою месяца в небе. В доме, где остановились ученые, на полы в ком­натах клали мокрые полотенца, чтобы утолить жажду комнат. Хозяин дома — ткач Юнг — провел гостей в гостиную. В парадной комнате стояли клавесины и две кровати за десятком подушек. Хозяин был молчалив и очень черен — зарос черной бородой.

— Если мои господа хотят, — сказал ткач Юнг, беспомощно улыбнувшись, — если мои господа хотят, мы с женой сыграли бы и спели для удовольствия гостей. Мы всегда проводим отдых в пении.

Ткач Юнг тихо улыбнулся, лицо его стало блаженным. Он из­влек из клавесин несколько звуков, — удивительнейшие звуки в этом степном зное. Жена села рядом с мужем и за­пела. Муж подпевал клавесинам и жене. Запели дети, став около матери.

Лица всех певших были умиленны. Профессор Дингэс запи­сывал слова песни: выцветшая в степи и переиначенная столетьем зноя, песнь сохранилась еще от Германии. Семья ткача Юнга оказа­лась духоборческой семьей.

IV

Немец Карл Шваб, рыжеусый, безбородый, черноволосый че­ловек, кадык которого походил на его колени, а вместе кадык и колени — на его трубку, торчавшую из рыжих усов, кареглазый, впалогрудый человек, после жесточайшего голода 1920 года, до­шедшего до людоедства, ушел из колонии на отруб. Карл Шваб по­лучил надел недалеко от Волги, где степь обрывается в Волгу го­рами, надел был на опушке леса, на краю оврага. Лес стоял рядом, кленовый и некленовый, зеленый лес. Карл Шваб решил строить «кутор», как немцы называют хутора, на холме, неподалеку от ов­ражного обрыва.

Перевезя сруб и прочие материалы еще зимой, конец зимы про­жив у соседа, посеявшись с весны, летом Карл Шваб, переселившись со своей семьей на новый кутор, приступил к постройке дома. Рабо­тали он, его сыновья Иоганн и Фридрих, его жена Марта и дочери Мария и Виктория. Семья была молчалива и дружна. Сыновья строи­ли себе отдельные комнаты, ибо решено было осенью жениться. Де­вушкам предполагалась светелка, чтобы коротать время до брака. Во временном сарае, где хранились сельскохозяйственные машины и домашняя утварь, где люди спали и питались, на полке, над обеден­ным столом, хранились сельскохозяйственные журналы и проспект стандартного строительства на немецком языке. Мужчины вечерами перепроверяли планы, задуманные еще зимою.

В августе, когда пшеница была убрана, когда была закончена постройка дома, — на кухне возникла немецкая печь, обмазанная глиной и известью, целое немецкое строительство со многими пе­чурками, топками, подтопками, с кубом для выварки белья и для варки мыла, с плиткой для кофе, с духовкой для супа и с другой ду­ховкой для кухэнов, — целое строительство под аркой; хозяйка должна работать под этой аркой, чтобы справа и слева от ее руки были все эти топки и подтопки, чтобы камин грел ее ноги, камин, в котором также можно коптить свиные окорока и грудину. Над ками­ном вбиты были вешалки для просушки одежды после осенних дож­дей и зимних вьюг.

Зимой в метельные дни должны были бы все собираться около камина, чтобы слушать сказки фрау Марты о ведьме из Дэнгофа, ко­торая превращалась в свинью и которую в свином состоянии однаж­ды поранил прохожий, так поранил, что ведьма, гроссмутер такая-то, целую неделю не поднималась с кровати, — средневековые сказки, привезенные сюда из немецкого осьмнадцатого века.

В девичьей светелке висела мадонна, около которой девушки пели, вышивая тряпки, «авэ, Мариа». В комнате отцов стояла резная кровать, в несколько этажей заваленная подушками и одеялами, где из-под нижнего одеяла свисали кружева, сплетенные Мартой. Около кровати стоял сундук, вывезенный еще из Германии, предмет изуче­ния профессора Дингэса. В сараях и в конюшнях у притолок были повешены сушеные головы рыбы, щуки, охраняющие от чертей, ро­дившихся где-то в Германии: эти рыбьи головы были предметом изу­чения и Дингэса, и Рау.

В начале сентября, когда поля окончательно были уже обра­ботаны и перепаханы под зиму, отец и сыновья стали копать по­греб, чтобы сложить туда корнеплоды. Осенью сыро. Встав в пять часов, моросливым рассветом, отвесив корма животным, начав ра­бочий немецкий день, выпив в половине восьмого кофе из жженой пшеницы, отец и сыновья пошли на двор (построенный степным уметом), там они рыли погреб. Иоганн и Фридрих спустились в яму и выкидывали оттуда землю. Карл отвозил землю к конюшням, что­бы утеплить их землею. Трубка, кадык и колени Карла были мед­ленны и степенны. Старший Иоганн, похожий на отца, рыл в тем­ном углу, перекидывая землю Фридриху. Фридрих, коренастый, как мать, кидал землю отцу.

Лопата Иоганна уперлась в твердое, это был не камень. Иоганн копнул раз, два и три — и к ногам его покатилось нечто круглое. В темноте нельзя было понять, что это такое.

— Вартманн,— степенно сказал Иоганн брату и крикнул на­верх: Фатер!^[4]

—   Канн манн, — ответил сверху отец.

Иоганн высунул из ямы на свет человеческий череп. Череп был коричнев и скуласт. Лица Карла и Иоганна выразили ужас. Фридрих глупо улыбнулся. Не меньше, чем минуту, то есть вечность при таких обстоятельствах, Карл и Иоганн были неподвижны в ужасе.

—   Что ты смеешься, оболтус, — сказал отец Фридриху.

Фридрих проникся страхом. Отец вынул трубку изо рта, все его кадыки удвоились. Иоганн вылез из ямы и стал рядом с отцом. Фрид­рих также вылез и также стал рядом — с братом.

— Штилль!^[5]— сказал отец. — Молчание! — Иоганн, принеси фонарь.

Отец полез в яму. Фонарь осветил куски человеческих кос­тей, торчавших из земли. Отец сел на землю, в страшном ужасе и горе, подпер рукою голову. Он встал, вылез из ямы, еще раз осмотрел человеческий череп и еще раз, с черепом, полез в яму. Он положил череп к позвонкам, затылком к востоку, как лежал че­реп, и вылез из ямы.

—    Штилль! Шнэлль!^[1] — сказал отец. — Молчание! Скорее!

Карл взял лопату и бросил ком земли с края ямы в темный угол, где был череп. Сыновья безмолвно последовали примеру отца. Труб­ки не было в зубах Карла. Фридрих от природы был глуп, как знали все в семье. Лица Карла и Иоганна были покорны судьбе. Теперь уже Фридрих возил землю на тачке от конюшни к яме. Моросил мел­кий дождь. Степь была пуста и печальна.

Обедали молча и молча после обеда пошли по своим постелям спать до кофе.

После кофе до сумерек мужчины заваливали яму в излишней для немцев поспешности. Заваливать — куда быстрее, чем выкапы­вать, и наутро мужчины кончили работу.

Тогда отец сказал сыновьям в последний раз:

- Безмолвие! Женщины не должны знать, никто не должен знать. Мы начнем копать погреб в другом конце двора.

Женщины не спросили мужчин, почему мужчины переменили свои планы, и тем не менее, потому что иной раз вести распростра­няются без человеческих слов, Марта, мать, в этот вечер после ве­черней в половине седьмого пищи, когда семья собралась около ка­мина против арки, где священнодействовали женщины, когда муж­чины повесили свои картузы над печью, - Марта иноречиво расска­зала историю шульмайстерши Шварцкопф, бывшую на памяти Мар­ты, когда она была девочкой, — когда фрау шульмайстерша Шварц­копф имела черный глаз, ради которого фрау пфарерша Трэнклер вынуждена была покинуть богатый свой дом и поступить работницей к патеру. Фрау Марта рассказала эту правдивую историю, косо по­глядывая на мужа, иноречиво задерживаясь на паузах. Дочери в страхе жались к матери, младшая прятала голову от огня камина. За домом, в степи, гудели осенние ветры и шипел дождь. Лицо Фридри­ха было расстроено. Иоганн и отец были каменнолицы.

—   Надо иметь спокойный сон, жена, - сказал Карл и поднялся со стула без четверти девять, чтобы задать скотине на ночь и в де­вять быть в постели.

Отец всегда один выходил в этот час на конюшню, сейчас он сказал старшему сыну: Ты пойдешь со мною, мальчик.

Сын зажег фонарь, чего обыкновенно не делалось, — отец не упрекнул его в неэкономности. На дворе было очень темно, гудел над степью ветер и хлестал по кутору дождь в черном мра­ке. Мужчины шли рядом, сын жался к отцу, и сын сказал отцу шепотом:

—   Страшно, папа.

— Да, очень страшно, — также шепотом ответил отец и положил руку на плечо сына, приласкал сына отцовской своей рукою. Очень страшно, мальчик.

Наутро мужчины стали рыть погреб в другом конце двора. Ио­ганн перекидывал землю Фридриху, Фридрих наваливал землю на тачку, отец отвозил землю к конюшне. И через неделю произошло то же, что было девять дней назад: Фридрих откопал человеческий скелет. Лица всех троих теперь изображали ужас. Отец долго сидел на тачке, оперев щеки ладонями, трагически качая головою. Мужчи­ны в безмолвии и поспешности стали заваливать яму. Яма была за­валена и сравнена с землею.

Сентябрь уже перевалил на октябрь, начались заморозки. Отец решил рыть погреб в подполье. И опять через неделю труда найдена была могила, теперь уже много человеческих костей и среди них не человеческий уже, но лошадиный череп и около черепа непонятная золотая монета.

Подполье было закопано. В эти девятнадцать дней рытья погре­бов Карл Шваб совершенно поседел.

— Мы не хотим больше иметь погреба, сказал отец. Мы бедны, чтобы покинуть это место. Молчание! — жизнь всегда идет наряду со смертью, если это не есть злой глаз. — Молчание!

В ноябре подули первые метели.

V

Карл Шваб построил свой кутор на старом кургане. Есть обстоя­тельства, когда вести расходятся по людям без слов: никто с кутора не мог бы указать, каким образом узналось и в Бальцере, и в Дэнгофе о том, что род Карла Шваба спознался с нечистою, совершенно сред­невековою силою, подсунувшей под кутор Карла Шваба мертвецов.

Зима в этом году была снежна и метельна, дороги к кутору за­мело снегами. Сыновья Иоганн и Фридрих в том году не женились, как предполагалось, и даже не сватались.

Весною к Карлу Швабу приезжал археолог доктор Пауль Рау, чтобы обследовать курган. В начале лета к Карлу Швабу приезжал профессор Дингэс, чтобы установить, как возникают легенды о чер­ном глазе. Обоих их у ворот встречал седой старик Карл, с трубкою в зубах, в широкополой соломенной шляпе. Его взгляд был покоен и непроницаем. Он был неприветлив и обоим приезжавшим говорил одно и то же.

— Что вы хотите от меня, мои господа? — у меня нет только по­греба, и больше ничего. Прошу не позорить моего дома.

Все в округе знали, что у Карла Шваба — именно нет погреба.

После приезда этих ученых людей к Карлу Швабу — и в Бальцере, и в Дэнгофе подлинно знали, что Карл Шваб, превратившийся за зиму в старика, уступивший работу сыновьям, не только спознал­ся с черным глазом, но и сам возымел его, упорно о том замолчав.

Так возникают истории, подобные истории фрау шульмайстерши Шварцкопф.

VI

...Степь, степь, солончаки, поля пшеницы, солончаки, ковыль, полынь, степь. Зной. Изредка побежит по земле, разбежится, от­толкнется от земли, полетит — дрофа. Изредка встанет межевым столбиком сурок. Изредка продымит около дороги трактор. Изредка пройдут верблюды. Изредка видны курганы. Степь, Заволжье, зной. Там впереди — уже за десятками, а не сотнями верст — земли Ка­захстана, Киргизия, Азия. Безлюдье. Степь. Зной.

И вот сейчас же, за десятком верст от Волги, когда позади точно рядом волжские горы, — впереди в степи возникла чудесность — возникли пальмы, мирты, виноградники, озера, воды, непонятные человеческие стройки, фантастика, чудесность, — все то, что напи­сано в манифесте Екатерины Второй. Это — мираж.

Над степью зной. Впереди некие минуты стоит мираж, блекнет и растворяется в ничто. За миражем впереди — степь, изредка курга­ны, на горизонте горб верблюда, синий воздух, колеблющий про­странства. И вновь возникает мираж, вновь к тому, чтобы утвердить манифест императрицы Фелицы. Пустыней степи идет день, зной дня, солончаками, пшеницами, курганами, дрофами. Все больше и больше солончаков выгоревшей, мертвой земли, окаймленной ковы­лем. В закате опять возникают миражи, необыкновенные растения, необыкновенные леса и города. И тогда впереди возникает громад­ная плотина, обсаженная деревьями, громадное озеро, громадные пространства садов и плантаций. Это немецкие оросительные плоти­ны — научная станция, где изучают плод, зерно и почву.

И навстречу летят триллионы субтропических комаров. Там, за этими клоками солончаковой степи, залитыми теперь, в эти послед­ние годы, водой, — за этими плотинами — киргизская степь, тысячи верст кочевнической Азии. Около солончаков стоят гряды курганов, сарматские ли, скифские, монгольские — эти курганы, грядою ухо­дящие вдаль по вершине балки. Курганы оказались аланскими.

В городе Покровске, в музее, где постоянно работают профес­сор Дингэс и доктор Рау, изредка собираются на заседание эконо­мист Генрих Шлэгель, кооператор Виктор Штромбергер, статистик Николай Либих, общественные деятели, — иногда заходят члены немецкого правительства. Тогда ведутся очередные рабочие разго­воры, о менноголландском скоте менонитского коппентальского района, о холодильном деле, о хлебозаготовках, о кустарном ремес­ленничестве, о растительности заливных волжских лугов, о сырова­рении, о беконном деле, о многом очередном прочем.

Осенью на улицах Покровска грязь по уши. Зимами над Покров­ском, над степью лежат белейшие снега, проходят бураны. За буд­нями разговоров в музее, когда заседания заканчиваются и остаются доктор Рау и профессор Дингэс, эти два рыцаря своей родины, когда они говорят о своих работах, так же обыденно, как на заседании, говорят о вновь разработанной сказке и о новом разрытом кургане, о платьях, принесенных в музей из могил, — тогда здесь, в этих му­зейных комнатах, возникает история, наука этой страны. За стекла­ми витрин лежат человеческие черепа, камни и утварь тысячелетий курганов.

Ямское поле, апрель 1928

Источник: журнал "Крещатик", №1(79) 2018