Кайрос

— Мы — те, кто идет навстречу, — сказал профессор, когда они вышли из большого здания аэропорта и ждали такси. Он с наслаждением вдохнул мягкий, теплый гре­ческий воздух.

Ему восемьдесят один, жене — двадцатью годами меньше: профессор благоразумно обвенчался с ней, когда первый брак был уже на последнем издыхании, а взрослые дети покинули дом. И правильно сделал: та жена теперь сама беспомощна, угасает в приличном доме так называемой достойной старости.

Перелет он перенес хорошо, несколько часов разни­цы во времени не имели особого значения; ритмы сна у профессора уже давно напоминали какофоническую симфонию, рулетку, в которой моменты внезапной сон­ливости чередуются с удивительной бодростью. Перелет лишь сдвинул эти сумбурные аккорды бодрствования и сна на семь часов.

Такси с кондиционером доставило их в отель; там Карен, та самая молодая жена профессора, энергично распорядилась, чтобы багаж отнесли в номер, получила на стойке ресепшен информацию, оставленную для них организаторами круиза, взяла ключ и с большим трудом, с помощью любезного портье, доставила мужа на третий этаж. Там она осторожно уложила его в постель, сняла ему ботинки и расслабила фуляровый платок. Профессор сразу задремал.

Вот они и в Афинах! Подойдя к окну и с трудом от­крыв хитроумный шпингалет, она ощутила радость. Афи­ны в апреле! Весна в самом разгаре, листья лихорадочно рвутся вперед. На улицах, правда, уже пыльно, но еще не слишком мучительно; а что до шума, так здесь всегда было шумно. Карен закрыла окно.

В ванной она пригладила свои короткие седые воло­сы, встала под душ. И сразу почувствовала, как напряже­ние стекает вместе с пеной и навсегда исчезает в слив­ном отверстии.

—  Не стоит волноваться, — убеждала она себя, — ка­ждое тело вынуждено приспосабливаться к окружающе­му миру, ничего не поделаешь.

—  Мы уже подходим к финишу, — сказала она вслух, застыв под струей теплой воды. А поскольку она всю жизнь мыслила образами (что, по ее мнению, как раз и помешало научной карьере), то увидела нечто вроде греческого гимнасия^[1] с мраморной плитой стартового упора и бегунов — их с мужем, неуклюже финиширующих сразу после старта. Карен закуталась в пушистое полотенце и тщательно нама­зала лицо и шею увлажняющим кремом. Знакомый запах окончательно успокоил ее, она прилегла на застеленную кровать рядом с мужем и незаметно уснула.

За ужином, в ресторане отеля (вареный морской язык и брокколи на пару для него и тарелка салата с брынзой для нее) профессор допытывался, не забыли ли они дома его записи, книги, блокнот; среди этих обычных вопро­сов в конце концов прозвучал и тот, которого Карен уже давно ждала, — последняя сводка с линии фронта:

—   Дорогая, а где мы, собственно, находимся?

Карен отреагировала спокойно. В нескольких про­стых фразах изложила ситуацию.

— Ах да! — радостно воскликнул муж. — Пожалуй, я несколько рассеян, верно?

Карен заказала себе бутылку рецины и огляделась. В этом ресторане обычно бывали богатые туристы — аме­риканцы, немцы, англичане, утратившие характерные национальные черты в своем свободном плавании вслед за денежными потоками. Одинаково красивые и здоро­вые, легко и естественно переходящие с языка на язык.

За соседним столиком сидела, например, симпатичная компания — пожалуй, чуть помладше нее, лет пятидесяти, веселые, бодрые и румяные. Трое мужчин и две женщи­ны. Оттуда то и дело доносились взрывы хохота (офици­ант принес очередную бутылку греческого вина), и Карен наверняка почувствовала бы себя там в своей тарелке. Она подумала, что могла бы оставить мужа, терзавшего дрожа­щей вилкой бледное рыбье тело, прихватить свою рецину и естественно, словно пушинка одуванчика, опуститься на стул рядом с этими людьми, поддержав последние аккор­ды смеха своим матовым альтом.

Но, разумеется, она этого не сделала. Собрала со ска­терти брокколи — капуста, возмущенная неловкостью профессора, в знак протеста покинула тарелку.

— О, боги, — воскликнула она, потеряв терпение, и позвала официанта, чтобы он принес, наконец, травя­ной чай. — Помочь тебе?

— Я не позволю себя кормить! — заявил муж, и его вилка с удвоенной силой атаковала рыбу.

Карен часто злилась на мужа. Этот человек во всем за­висел от нее, а вел себя так, словно все было с точностью до наоборот. Она подумала, что мужчины (наиболее ловкие из них), подчиняясь, возможно, некоему инстинкту само­сохранения, тянутся к значительно более молодым женщи­нам, неосознанно, отчаянно, но вовсе не по тем причинам, в каких подозревают их социобиологи. Нет, дело здесь со­всем не в стремлении к репродукции, генах, заталкивании своего ДНК в узенькие канальцы материи, по которым течет время. Причина скорее в предчувствии, которое — тщательно замалчиваемое и скрываемое — живет в них от рождения до смерти: что, предоставленные сами себе, в спокойной и малоинтересной компании уходящих лет, они подвергнутся ускоренной атрофии. Словно мужчины спроектированы в расчете на интенсивное использование в течение короткого времени, на увертюру, волнующую гонку, победу и сразу после — исчерпание. Они чувствуют, что на плаву их удерживает возбуждение, а эта жизненная стратегия весьма энергоемка — ресурсы рано или поздно заканчиваются, и тогда приходится жить в кредит.

Они познакомились на вечеринке в доме одного об­щего знакомого, у которого заканчивался двухгодичный курс лекций в их университете. Пятнадцать лет назад. Профессор принес ей вино, и, когда он протянул Карен бокал, она заметила, что его давно вышедший из мо­ды вязаный жилет рвется по шву и на бедре болтается длинная темная нитка. Карен только приехала, собира­ясь занять место преподавателя, уходившего на пенсию; в это время она была занята тем, что обставляла недавно снятый дом и приходила в себя после развода, который мог оказаться более болезненным, будь у них с мужем дети. После пятнадцати лет брака супруг ушел к другой женщине. Карен было за сорок — профессор, автор не­скольких монографий. Специалист по малоизученным античным культам греческих островов. Религиовед.

Они поженились только через несколько лет после этой встречи. Из-за серьезной болезни первой жены про­фессору сложно было получить развод. Но даже его дети приняли их с Карен сторону.

Карен часто размышляла о своей жизни и приходила к выводу, что это совершенно очевидно: мужчины нужда­ются в женщинах больше, чем женщины в мужчинах. В сущности, — думала Карен, — женщины вполне могли бы обойтись без мужчин. Они спокойно переносят оди­ночество, заботятся о своем здоровье, более выносливы, умеют поддерживать дружеские отношения... Карен мыс­ленно перебирала другие характерные черты и вдруг по­няла, что описывает женщин как особо полезную породу собак. Она удовлетворенно продолжила: женщины хоро­шо обучаемы, не агрессивны, любят детей, умеют дру­жить, привязаны к дому... В них, особенно в молодости, легко пробудить таинственный обезоруживающий ин­стинкт, который лишь периодически оказывается связан с материнством. На самом деле это нечто большее, охват мира, протаптывание тропок, расстилание дней и ночей, формирование успокаивающих ритуалов. Разбудить этот инстинкт при помощи простых упражнений нетрудно. Потом женщины словно бы слепнут, алгоритм сбивается, и тогда можно с удобством расположиться в их доме, за­браться в гнездо, выбросив оттуда все ненужное, а те даже не заметят, что птенец слишком велик, да и вообще чужак.

Профессор ушел на пенсию пять лет назад, получив на прощанье несколько премий и наград; кроме того, его внесли в реестр наиболее заслуженных деятелей науки, выпустили посвященный ему сборник статей учеников и устроили в его честь несколько приемов. Один из при­емов посетил популярный комик, любимец телезрите­лей, и, по правде говоря, это оказалось для профессора лучшим подарком. Потом они поселились в небольшом, комфортном доме в университетском городке, где муж занялся «упорядочиванием бумаг». Утром Карен завари­вала ему чай и готовила легкий завтрак. Она занималась его корреспонденцией, отвечала на письма и приглаше­ния (как правило, вежливым отказом). Утром старалась встать пораньше — вместе с ним, и, сонная, варила себе кофе, а ему овсянку. Следила, чтобы у него была чистая одежда. Около полудня приходила домработница, так что несколько часов, пока он дремал, Карен могла занимать­ся своими делами. После обеда — снова чай, на этот раз травяной, ежедневная прогулка в одиночестве. Чтение вслух Овидия, ужин и отход ко сну. Разнообразие вносил прием разнообразных таблеток и капель. За эти пять без­мятежных лет только на одно приглашение она каждый год отвечала: «Да!» Это был летний круиз по греческим островам на роскошном пароходе, пассажирам которого профессор ежедневно, за исключением выходных, читал лекции. Итого десять лекций, темы на усмотрение про­фессора, каждый год — новый цикл.

Пароход назывался «Посейдон» (греческие буквы четко выделялись на белом туловище) и состоял из двух палуб, ресторана, бильярдной, кафе, сауны, массаж­ного кабинета, солярия и комфортных кают. Профессор и Карен занимали всегда одну и ту же каюту, с большой двуспальной кроватью, ванной, столиком, двумя кресла­ми и микроскопическим письменным столом. На полу — мягкий ковер кофейного цвета: Карен всегда надеялась найти в его длинном ворсе потерянную четыре года назад сережку. Из каюты можно было выйти прямо на палубу первого класса, и по вечерам, когда профессор засыпал, Карен охотно пользовалась этой привилегией — она лю­била постоять у бортика и, глядя на проплывающие вда­леке огоньки, выкурить единственную за день сигарету. Палуба, нагретая за день солнцем, теперь отдавала тепло, а от воды уже поднимался темный холодный воздух, и Ка­рен казалось, что граница дня и ночи проходит по ее телу.

— Песня — о боге великом, владыке морей Посейдо­не. Землю и море бесплодное он в колебанье приводит, на Геликоне царит и на Эгах широких. Двойную честь, о земли Колебатель, тебе предоставили боги: Диких ко­ней укрощать и спасать корабли от крушен ья. Слава тебе, Посейдон, — черновласый, объемлющий землю!

Милостив будь к мореходцам и помощь подай им, бла­женный!^[2] — произносила она вполголоса, а затем бро­сала богу едва начатую сигарету, свою дневную пайку; эпатаж чистой воды.

Маршрут круиза все пять лет оставался неизменным.

Из Пирея корабль направляется в Элефсис, затем в Коринф, а оттуда снова на юг, на остров Порос, где туристы осматривали руины храма Посейдона и гуляли по городку. Потом они плыли на Киклады. Круиз был задуман неторопливым и даже ленивым, чтобы пассажи­ры успели впитать в себя солнце и море, виды городов, их белые стены и оранжевые крыши, благоухающие на островах лимонные рощи. Сезон еще не начался, так что отсутствовали толпы туристов, о которых профессор всегда говорил с неприязнью, даже не скрывая своего раздражения. Он говорил, что туристы смотрят, но ни­чего не видят, а лишь скользят взглядом, замечая только то, о чем пишет путеводитель, выпущенный миллион­ным тиражом, этакий книжный «Макдоналдс». Затем они остановятся на Делосе, где осмотрят храм Аполло­на, и, наконец, через архипелаг Додеканес двинутся на Родос — там круиз закончится, и пассажиры разлетятся из местного аэропорта по домам.

Карен очень любила эту послеобеденную пору, ког­да они причаливали в каком-нибудь маленьком порту и, переодевшись для прогулки (профессор непременно повязывал свой фуляровый платок), отправлялись в го­род. Здесь нередко останавливались и большие паромы, и тогда местные купцы сразу открывали свои лавочки, предлагая пассажирам полотенца с названием острова, наборы ракушек, губки, смеси сушеных трав в изящных корзиночках, узо^[3] или хотя бы мороженое.

Профессор бодро шагал, палкой указывая на достопри­мечательности — ворота, фонтаны, руины, отделенные простенькой загородкой, — и рассказывая то, чего его слу­шателям нипочем не найти в самых лучших путеводителях. Однако в контракте эти прогулки не значились. В обязан­ности профессора входила только одна лекция в день.

Он начинал:

—  Полагаю, что для существования человеку и ци­трусовым необходимы примерно одни и те же климати­ческие условия.

Профессор устремлял взгляд в потолок, усеянный ма­ленькими круглыми лампочками, и делал паузу — чуть длиннее, чем нужно.

Карен стискивала руки так, что белели костяшки пальцев, но ей, кажется, удавалось изобразить заинте­ресованную, чуть озорную улыбку: приподнятые брови, ироническое выражение лица.

—  Из этого и будем исходить, — продолжал тем временем ее муж. — Неслучайно территория греческой цивилизации в целом совпадает с ареалом произраста­ния цитрусовых. За исключением этого солнечного жи­вотворного пространства все подвергается медленной, но неизбежной дегенерации.

Это напоминало длинный неспешный старт. Карен всегда преследовал этот образ: самолет профессора кач­нулся, колеса увязли в рытвинах, может, даже съехали со взлетной полосы — теперь придется стартовать с газона. Однако в конце концов машина взмывает в воздух — ко­леблясь и раскачиваясь, но уже нет сомнений, что полет состоится. Украдкой Карен облегченно вздыхает.

Она знала темы лекций, знала их план, расписанный на карточках мелким профессорским почерком, имелись у нее и собственные заметки, которые она делала ему в помощь; в сущности, случись что-нибудь, она могла бы подняться со своего места в первом ряду и продол­жить любую его фразу, двинуться по утоптанной троп­ке дальше — однако ее речь, безусловно, была бы менее яркой, лишенной мелких чудачеств, которыми профес­сор подсознательно удерживал внимание публики. Она всегда ждала момента, когда муж встанет и начнет про­хаживаться взад-вперед: для Карен это означало, что (возвращаясь к тому образу) самолет профессора набрал необходимую высоту и полет проходит нормально, а она может спокойно выйти на верхнюю палубу и с наслажде­нием пробежать взглядом по поверхности воды, останав­ливая его на мачтах встречных яхт, на горных вершинах, виднеющихся в легкой молочной дымке.

Она рассматривала сидевших полукругом слушателей: те, что в первом ряду, поспешно записывали слова про­фессора, разложив блокноты на складных столиках. Те, кто сидел сзади, возле окон, расслабленные и демонстра­тивно равнодушные, — слушали тоже. Карен знала, что именно среди них обнаруживались наиболее любозна­тельные, которые потом терзали профессора вопросами, и ей приходилось защищать мужа от желающих получить дополнительную — бесплатную — консультацию.

Муж поражал Карен. Казалось, он знал о Греции все — все, что написано, раскопано, сказано. Его знания были не то что огромны, они были грандиозны, включали в се­бя тексты, цитаты, ссылки, комментарии, с трудом рас­шифрованные слова на выщербленных вазах, невнятные рисунки, находки археологов, парафразы, обнаруженные в более поздних текстах, пепел, корреспонденции и конкорданции^[4]. В этом было уже даже нечто пугающее: чтобы вместить в себя всю эту информацию, профессор должен был произвести некую биологическую операцию, позво­лить знаниям врасти в свои ткани, открыть перед ними свое тело, стать мутантом. Другого пути нет.

Разумеется, такое количество информации невозмож­но систематизировать; знания профессора напоминали скорее губку, морской коралл, растущий на протяжении многих лет и образующий совершенно фантастические конфигурации. Они достигли некой критической массы и теперь, казалось, переходили в другое состояние — раз­множались, разрастались, организовывались в сложные и причудливые фигуры. Пути ассоциаций неповторимы, сходство можно обнаружить в самых неожиданных вер­сиях — словно родственные связи в бразильских сериа­лах, где любой персонаж может оказаться ребенком, му­жем, сестрой любому другому. Протоптанные тропинки утрачивают значение, те же, которые казались непрохо­димыми, превращаются в проезжие тракты. Что-то, чему годами не придавалось никакого значения, вдруг — в го­лове профессора — становилось отправной точкой для великого открытия, для радикальной смены парадигм. Карен не сомневалась, что ее супруг — великий человек.

Когда профессор говорил, лицо его менялось, словно бы омытое словами, очищенное от старости и усталости. Открывалось другое — тусклые глаза начинали блестеть, запавшие щеки приобретали упругость. Тягостное впе­чатление маски, какой это лицо казалось еще мгновение назад, рассеивалось. Удивительная перемена — словно профессору вводили наркотик, дозу амфетамина. Карен знала, что когда действие этого вещества — чем бы оно ни было — закончится, лицо мужа вновь помертвеет, глаза будто затянет пленка, тело рухнет на ближайший стул и обретет знакомый беспомощный вид. Вот это те­ло ей и придется взять под руку, осторожно приподнять, слегка подтолкнуть и — переминающееся с ноги на ногу, пошатывающееся — отвести в каюту: вздремнуть и вос­становить силы.

Карен хорошо знала план лекций. Но каждый раз ей доставляло удовольствие наблюдать за мужем: такое ощущение, будто в воду опускают розу пустыни^[5], будто он рассказывает не о Греции, а о себе самом. Им и бы­ли все упомянутые персонажи. Его проблемами, причем глубоко интимными, оказывались все освещенные в лек­циях политические вопросы. Ему принадлежали — не давая сомкнуть глаз — философские идеи. Что касается богов, нет никаких сомнений, что он был знаком с ними лично, ужинал вместе с ними в соседнем ресторанчике: там они проболтали не одну ночь, а вина выпили — так просто целое Эгейское море. Профессор знал их адре­са и номера телефонов, мог позвонить в любой момент. В Афинах он ориентировался как в собственной комна­те, но, конечно, не в том городе, который они только что покинули (и который, по правде говоря, мужа не интере­совал вовсе), а античном, скажем эпохи Перикла: карта его накладывалась на современную и делала сегодняш­ний мегаполис иллюзорным, нереальным.

Карен составила себе мнение о пассажирах еще утром, когда в Пирее они садились на корабль. Все, даже фран­цузы, говорили по-английски. Приезжали на такси прямо из афинского аэропорта или из гостиниц. Вежливые, кра­сивые, интеллигентные. Вот пара, лет пятидесяти, худые, наверняка старше, чем кажутся на первый взгляд, в свет­лой одежде из натуральных материалов, льна и хлопка, он крутит авторучку, она — сидит выпрямив спину, но при этом расслабившись: явно хорошо изучила технику релаксации. Дальше — молодая женщина, чьи глаза из- за контактных линз кажутся стеклянными; левша, пишу­щий большими округлыми буквами и рисующий на полях восьмерки. За ней два гея, приличных, ухоженных, один в забавных очках а 1а Элтон Джон. У окна — отец с до­черью (о чем он информирует всех и каждого, видимо, опасаясь, что его заподозрят в романе с несовершеннолет­ней); девушка, всегда в черном, стриженная почти наголо, с красивыми губами — полными, темными, демонстра­тивно-неприязненно надутыми. Еще одна пара — созвуч­но седовласая — шведы, кажется, ихтиологи (Карен обра­тила внимание, когда просматривала список слушателей, который им с мужем предоставили заранее), спокойные, очень похожие друг на друга — не врожденным сходством, а таким, которое потом и кровью вырабатывается в много­летнем браке. Несколько молодых людей — в этом круизе они впервые и еще не уверены, нужна ли им эта античная Греция: может, загадки орхидей или ближневосточные орнаменты рубежа веков интереснее? Хорошо ли им на этом корабле, радом с этим стариком, начинающим свою лекцию с цитрусовых? Карен задерживает взгляд на ры­жем светлокожем мужчине в свободных, низко сидящих джинсах: он задумчиво потирает модную светло-желтую щетину. Наверное, немец. Красивый. И еще человек де­сять или чуть больше, с молчаливой сосредоточенностью вглядывающихся в лектора.

Новый тип интеллекта, — подумала Карен. — Не до­веряющий цитатам из книг, из самых лучших учебников, исследований, монографий и энциклопедий — отравлен­ный учебой и теперь страдающий отрыжкой. Развращен­ный легкостью разложения на составные части любой, даже самой сложной конструкции. Сведением к абсурду любой непродуманной аргументации, меняющейся каж­дые несколько лет модой на «самый современный» дис­курс, который — подобно последней разрекламирован­ной модели перочинного ножика — умеет делать всё со всем: открывать консервы, чистить рыбу, интерпретиро­вать романы и предсказывать развитие политической си­туации в Центральной Африке. Это интеллект любителя шарад, интеллект, с легкостью, словно ножом и вилкой, оперирующий сносками и комментариями. Интеллект рациональный и дискурсивный, одинокий и стериль­ный. Всё осознающий — в том числе и то, как мало он способен постичь; но удивительно мобильный — ловкий, умный электронный импульс, не знающий ограничений, объединяющий всё со всем, убежденный, что всё вместе имеет некий — неведомый нам — смысл.

Профессор принялся вдохновенно рассуждать об эти­мологии имени Посейдон, и Карен отвернулась к морю.

После каждой лекции ему требовалось, чтобы она под­твердила: да, все прошло великолепно. У себя в каюте, когда они переодевались к ужину, Карен обняла мужа; его волосы нежно пахли ромашковым шампунем. Гото­вые к выходу — муж в легком темном пиджаке, на шее любимый старомодный фуляровый платок, она в зеленом шелковом платье, — они остановились посреди тесной каюты и поглядели в окно. Карен подала профессору его чарку с вином, он сделал глоток, прошептал несколько слов, потом опустил в нее пальцы и сбрызнул вином каю­ту — осторожно, чтобы не испачкать пушистый палас ко­фейного цвета. Капли впитались в темную обивку кресла, нырнули в промежутки между мебелью, не оставив после себя и следа. Карен последовала его примеру.

За ужином к их столику, который они делили с капи­таном, подсел тот золотистый мужчина, и она заметила, что мужу это очень не понравилось. Однако незнакомец оказался воспитанным и приятным. Представился про­граммистом, сказал, что работает в Бергене, у самого Полярного круга. Норвежец. При мягком искусственном свете его кожа, глаза и тонкая металлическая оправа оч­ков казались золотыми. Белая льняная рубашка напрас­но пыталась скрыть золотистый торс.

Мужчина спрашивал об одном слове, которое прозву­чало во время лекции и которому, впрочем, профессор тогда же дал пояснение.

—  Контуиция, — сказал профессор, изо всех сил скрывая раздражение, — это, как я уже говорил, вид зна­комства с чем-либо, спонтанно обнаруживающий при­сутствие некой силы, большей, нежели человеческая, некоего единства поверх различий. Завтра я разовью эту тему, — добавил он с полным ртом.

—  Да, — согласился норвежец растерянно. — Но что это значит?

Профессор на мгновение задумался: видимо, проли­стывал каталог своей безграничной памяти; наконец, помогая себе рукой — ладонь его описывала в воздухе маленькие круги, — произнес:

—  Следует оставить все это и, будто закрыв глаза, за­менить телесное зрение и пробудить умное зрение, ко­торое имеется у всех, но пользуются которым немногие^[6].

Он даже покраснел от гордости.

—   Плотин.

Капитан с пониманием покивал головой и поднял тост — это был их пятый совместный рейс:

—   За нашу небольшую круглую дату.

Странно, но у Карен тогда мелькнула мысль, что — и последнюю.

—  За то, чтобы мы снова встретились в будущем го­ду, — добавила она.

Профессор оживленно рассказывал капитану и ры­жеволосому мужчине (назвавшемуся Оле) о своем новом проекте.

—  Путешествие по следам Одиссея, — профессор сде­лал паузу, чтобы дать собеседникам возможность осоз­нать услышанное. — Разумеется, в общих чертах. Нужно только подумать, как это организовать логистически, — он взглянул на Карен, и та сказала:

—   Одиссею понадобилось двадцать лет.

—  Ничего страшного, — весело возразил профес­сор. — Сегодня этот путь можно проделать за две недели.

Именно тогда Карен с Оле невольно обменялись взглядами.

В эту, а может, в следующую ночь Карен испыта­ла оргазм — сама по себе, во сне. Он был как-то свя­зан с рыжеволосым Оле, но не напрямую — Карен мало что запомнила из своего сна. Она просто впитала в себя золотистого мужчину. Проснувшись, Карен явственно ощутила спазмы внизу живота — удивленная, изумлен­ная, смущенная, наконец. Машинально принялась их считать и поймала последние четыре.

Назавтра, когда они плыли вдоль побережья, Карен осознала, что во многих местах стало нечего смотреть.

Дорога в Элефсис — асфальтовое шоссе, по которо­му мчатся машины; тридцать километров уродства и ба­нальности, иссохшие обочины, бетонные дома, рекламы, автостоянки и земля, которую невыгодно возделывать. Склады, погрузочные платформы, огромный грязный порт, теплоцентраль...

Они вышли на берег, и профессор повел большую группу к руинам храма Деметры, имевшим сейчас до­вольно плачевный вид. Пассажиры не скрывали своего разочарования, поэтому он велел им пофантазировать — представить, будто время отступило назад.

—  Эта дорога из Афин была тогда узкой и лишь слег­ка присыпана камнями. Взгляните — в сторону Элефси- са тянется вереница людей, они идут, поднимая пыль, которая наводит страх на величайших правителей мира. Эта плотная толпа кричит в сотни глоток.

Профессор остановился, немного расставил ноги, оперся о палку и сказал:

—  Возможно, это звучало вот так, — он сделал ко­роткую паузу, чтобы набрать в легкие воздуха, а потом вдруг закричал во всю мощь своего старческого горла. Голос у него оказался неожиданно звучным и чистым. Крик профессора пронзил раскаленный воздух, заставив удивленно поднять головы и бродивших среди камней туристов, и продавца мороженого, и рабочих, устанавли­вавших ограждения (поскольку начинался сезон), и ма­лыша, трогавшего палочкой перепуганного жука, и двух ослов, пасшихся в отдалении, по ту сторону холма.

—   Якхос! Якхос! — кричал он, прикрыв глаза.

Этот возглас, казалось, продолжал висеть в воздухе, даже когда профессор умолк. Все вокруг затаило дыха­ние — на полминуты, на несколько десятков странных секунд. Потрясенные эксцентричным поведением лекто­ра слушатели опустили глаза, а Карен в смущении зали­лась краской, словно это она кричала. И отошла в сторо­ну, чтобы успокоиться.

Но старик вовсе не выглядел сконфуженным.

—  ...а может, мы способны, — услышала Карен, — за­глянуть в прошлое, бросить туда взгляд, как в некий паноп­тикум, или же, друзья мои, трактовать прошлое так, словно оно продолжает существовать и лишь перемещено в иное измерение. Может, достаточно всего-навсего изменить угол зрения, увидеть все это со стороны. Ведь если буду­щее и прошлое бесконечны, то, в сущности, не существу­ет никакого «когда-то». Разные моменты времени парят в пространстве, словно простыни или экраны, на которых высвечивается определенный момент; весь мир состоит из таких неподвижных мгновений, грандиозных метасним­ков; а мы лишь перескакиваем из одного в другой.

Тут профессор сделал маленькую паузу, чтобы пере­вести дух — дорога шла немного в гору, — потом Карен

снова услышала, как он выдавливает из себя слова, пере­межая их свистящим дыханием:

— На самом деле никакого движения не существует. Подобно черепахе из апории Зенона, мы никуда не дви­жемся, а лишь смещаемся к изнанке мгновения; нет ни конца, ни цели. Вероятно, это относится и к простран­ству: если все мы одинаково удалены от бесконечности, то не существует также никакого «где-то» — никто не на­ходится в каком бы то ни было времени или месте.

Вечером Карен мысленно подсчитала цену этой поезд­ки: обгоревшие нос и лоб, стертая в кровь нога. Под ре­мешок сандалии попал острый камешек, а профессор ни­чего не почувствовал. Явный признак прогрессирующего артериосклероза, которым муж страдает уже многие годы.

Карен хорошо, даже слишком хорошо знала это те­ло — изможденное и хрупкое, с сухой кожей, испещ­ренной коричневыми пятнами. Редкие седые волосы на груди, тощая шея, с трудом удерживающая дрожащую голову, хрупкие кости под тонкой оболочкой кожи да скелет — можно подумать, что алюминиевый, до того легкий. Как у птицы.

Случалось, муж засыпал прежде, чем Карен успевала его раздеть и постелить постель, тогда ей приходилось осторожно снимать с него пиджак и ботинки и, сонного, уговаривать перебраться на кровать.

Каждое утро они мучились с одной и той же про­блемой: ботинки. Профессор страдал неприятной бо­лячкой — у него врастали ногти. Пальцы воспалялись, распухали, ногти поднимались, рвали носки и, причиняя боль, терлись о свод ботинок. Заталкивать больные ноги в черные кожаные туфли — бессмысленная жестокость... Так что обычно профессор носил сандалии, а закрытую обувь для него заказывали у единственного оставшего­ся в их районе сапожника: за бешеные деньги тот тачал профессору прекрасные мягкие ботинки, с высоким, свободным сводом.

К вечеру у него поднялась температура — видимо, от солнца, — так что Карен попросила принести ужин в каюту.

Утром, когда корабль подплывал к Делосу, профес­сор, почистив зубы и тщательно побрившись, вышел вместе с женой на палубу. Взяв печенье от вчерашнего полдника, они крошили его и бросали в море. Рано, на­верняка все еще спят. Солнце уже не красное, оно свет­леет и с каждой минутой набирает силу. Вода сделалась золотой, словно густой мед, волны утихли, и огромный солнечный утюг разглаживал их, не оставляя ни малей­шей складочки. Профессор обнял Карен за плечи — а ка­ким еще жестом можно отреагировать на столь очевид­ную эпифанию?^[7]

Оглядеться еще раз, словно рассматриваешь картин­ку, на которой в хаосе миллиона деталей скрыта фигура. Однажды разглядев ее, уже никогда не забудешь.

Не стану описывать каждый день этого круиза, пере­сказывать каждую лекцию — впрочем, возможно, Карен когда-нибудь их и опубликует. Корабль плывет, каждый вечер на палубе устраиваются танцы, пассажиры лениво беседуют друг с другом, держа в одной руке рюмку, а дру­гой облокотившись о перила, или просто вглядываются в ночное море, в холодную кристальную тьму, время от времени освещаемую огоньками больших пароходов — тех, что рассчитаны на тысячи пассажиров и каждый день пристают в новом порту.

Профессор вошел бодрым шагом, остановился, пере­ступая с ноги на ногу и посапывая, у кафедры — которой служил принесенный сюда из ресторана столик — и из­влек из-под мышки узелок. Карен знала его фокусы. По­лотенце это муж только что взял в их ванной. Профессор был уверен: как только он примется его разворачивать, в зале воцарится тишина, а шеи тех, что сидят в послед­нем ряду, потянутся вперед. Люди, все равно что дети. Под полотенцем был красный шарф Карен, а дальше сверкало что-то белое — кусок мрамора. На вид — обло­мок скалы. Напряжение в зале росло, а профессор, по­нимая, насколько заинтригованы слушатели, наслаждал­ся — криво усмехаясь, он все делал нарочито медленно, словно в кино. Наконец он поднял этот фрагмент свет­лой плиты почти на уровень глаз, протянул руку вперед, подражая Гамлету, и начал:

Откуда приехал скульптор, твой творец?

Из Сикиона.

Скажи его имя.

Лисипп.

А ты кто?

Я Кайрос. Бегу впереди всех и всех обгоняю.

Почему ты бежишь на цыпочках?

Потому что я всегда спешу.

У тебя крылья даже на ступнях?

Я же быстрее ветра.

Почему ты так сильно сжимаешь бритву правой рукой?

Чтобы предупредить людей, что я острее бритвы.

Почему прядь твоих волос падает спереди, на лицо?

Чтобы каждый, кто всречается на моем пути
мог схватить ее.

А сзади почему ты лысый?

Кого я перелечу, тот меня не поймает,
каким бы ни было сильным его желание.

А очему скульптор сотворил тебя?

Чтобы напомнить людям обо мне, паломник,
Я вечное напоминание для всех.

Он начал лекцию с этой красивой эпиграммы Посидиппа[^8], которую, вообще-то, следует использовать как эпитафию. Подошел к первому ряду и передал доказа­тельство существования бога публике. Девушка с презри­тельно надутыми губками взяла рельеф преувеличенно осторожно, от волнения слегка высунув язык. Передала его дальше; профессор молча дожидался, пока миниа­тюрное божество пройдет половину пути, а затем невоз­мутимо произнес:

— Пожалуйста, не беспокойтесь, это гипсовая копия из музейной лавочки. Пятнадцать евро.

Карен услышала, как слушатели тихонько засмеялись, задвигались, кто-то скрипнул стулом — явный признак, что напряжение спало. Хорошее начало. Пожалуй, у про­фессора сегодня удачный день.

Она тихонько вышла на палубу и закурила, глядя на приближающийся остров Родос, большие паромы, пля­жи, в это время года еще почти безлюдные, и город, ко­торый поднимался по крутому склону к ослепительному солнцу подобно колонии насекомых. На Карен вдруг неведомо откуда снизошел покой, и она стояла, словно окутанная им.

Она видела берега острова и его гроты. Галереи и не­фы, выдолбленные в скалах водой, напоминали ей дико­винные храмы. Какая-то сила усердно возводила их для себя на протяжении миллионов лет — очевидно, та же, что подгоняла теперь их маленький кораблик, покачи­вала его. Густая прозрачная мощь, у которой и на суше имеются мастерские.

Вот прообраз костелов, стройных колоколен и ката­комб, — думала Карен. — Эти ровными слоями выло­женные на берегу скалы, идеально округлые, обтесанные веками камни, песчинки, овалы пещер. Жилы грани­та в песчанике, их асимметричный интригующий узор, ритмичная линия берега острова, оттенки песка на пля­жах. Монументальные постройки и мелкие украшения. Что же тогда такое — эти маленькие веревочки домов, нанизанные на линию побережья, эти маленькие порты, кораблики, эти человеческие лавочки, где самонадеянно распродаются старые идеи — в упрощенном виде, в ми­ниатюре?

Теперь ей вспомнился водный грот, который они когда-то видели на Адриатике. Грот Посейдона, куда че­рез отверстие в своде раз в день падал солнечный луч. Она помнила собственное потрясение при виде острого, словно игла, столба света, пронзившего зеленую воду и на мгновение обнаружившего песчаное дно. В следую­щий момент солнце чуть сдвинулось, и все погасло.

Сигарета с шипением исчезла в огромной пасти моря.

Он спал на боку, подложив под щеку ладонь и приот­крыв рот. Штанина подвернулась, открыв серый хлоп­чатобумажный носок. Карен осторожно присела рядом, обняла его за пояс и поцеловала спину в вязаной жи­летке. Ей пришло в голову, что, когда мужа не станет, ей придется задержаться на этом свете — хотя бы ради того, чтобы привести в порядок бумаги и позаботиться о продолжателях их дела. Она соберет его записи, обра­ботает и, наверное, издаст. Договорится с издательства­ми; несколько его книг уже стали учебниками. На самом деле она вполне могла бы продолжить курс его лекций — впрочем, неизвестно, предложит ли ей это университет. А вот что она точно хотела бы унаследовать — так это плавучий Посейдонов семинар (если, опять-таки, ее пригласят). Она, пожалуй, кое-что добавила бы от себя, и немало. Карен подумала, что мы не умеем стареть — нас этому не учат. В молодости кажется, что эта болезнь нас минует. Стареют другие, а мы, по каким-то неведо­мым причинам, останемся молодыми. К старикам мы относимся, словно они сами виноваты в том, что с ними произошло, — словно сами довели себя до такого со­стояния, подобно диабетикам или склеротикам. А ведь этой болезнью — старением — заболевают даже правед ники. И, уже совсем засыпая, Карен пришло в голову, что ее спина останется незащищенной. Кто прижмет ее к себе?

Утром море было таким спокойным, а небо таким без­облачным, что все пассажиры высыпали на палубу. Кто-то уверял, что в такую погоду в глубине турецкого побе­режья можно увидеть гору Арарат. Но виден был только высокий скалистый берег. С моря массив, испещрен­ный светлыми пятнами голых, похожих на кости скал, выглядел грандиозно. Профессор стоял, ежился и кутал шею черным шарфом, жмурился. Карен привиделось, что они плывут под водой: вода стоит высоко, как во времена потопа, они двигаются в светлом зеленоватом пространстве, замедляющем движения и приглушающем слова. Шарф уже не трепещет и не шуршит, а развевает­ся бесшумно, и темные глаза мужа смотрят на нее мягко, нежно, размытые вездесущими солеными слезами. Еще ярче сияют золотисто-рыжие волосы Оле, и вся его фи­гура напоминает каплю смолы, которая только что упала в воду и вот-вот застынет навеки. В вышине чьи-то ла­дони выпускают на поиски суши голубя, и вот уже ясно, куда надо плыть; ладонь указывает на верхушку горы — безопасное место нового начала начал.

В этот самый миг с носа корабля донеслись возгласы, а затем предостерегающий, истерический свист, капитан, обычно невозмутимый, бежал к мостику. Карен перепу­галась. Потом пассажиры закричали, замахали руками; те, кто выглядывали за борт, округлившимися глазами смотрели не на мифический Арарат, а на воду. Карен по­чувствовала, как большой корабль резко останавливается, палуба вдруг выскальзывает из-под ног, она сама в по­следний момент цепляется за железный поручень и пы­тается схватить за руку мужа, видит, как тот мелкими ша­жочками пятится назад, словно на прокручиваемой назад кинопленке. На лице у него не испуг, а веселое удивление. Глаза говорят что-то вроде «поймай меня». Потом Карен видит, как он ударяется спиной и головой о железную лестницу и, отброшенный ею, падает на колени. В это мгновение спереди слышится грохот и крики, затем плеск спасательных кругов и мощный удар о воду спасательной лодки: корабль протаранил какую-то маленькую яхту — Карен догадывается об этом по возгласам пассажиров.

Люди поднимаются на ноги, все целы, а она стоит воз­ле мужа на коленях и пытается осторожно привести его в чувство. Он моргает — слишком долго — потом очень отчетливо произносит: «Подними меня!» Но сделать это не удается, тело отказывается повиноваться, Карен укла­дывает голову мужа к себе на колени и ждет помощи.

У них была хорошая медицинская страховка, поэто­му в тот же день профессора на вертолете перевезли из Родоса в афинскую больницу, где провели полное обсле­дование. Томограмма показала инсульт, обширное по­вреждение левого полушария. Процесс остановить нель­зя. Карен была с мужем до самого конца, сидела рядом, поглаживая его безвольную ладонь. Правая сторона тела полностью парализована, глаз прикрыт. Карен позвони­ла детям — вероятно, они уже в пути. Она не отходила от профессора всю ночь, что-то шептала ему на ухо, уверен­ная, что он слышит и понимает. Всю ночь она вела его по пыльной дороге, среди реклам, складов, платформ, грязных гаражей, по обочине автострады.

А в голове мужа поднимался из притоков кровенос­ных рек внутренний багровый океан, постепенно захва­тывая все новые территории — сперва низинную Европу, где профессор родился и вырос. Исчезли под водой го­рода, мосты и плотины, возводившиеся грудами многих поколений его предков. Океан подошел к порогу их дома под камышовой крышей и решительно проник внутрь.

Накрыл красным ковром каменные полы, доски на кух­не, которые драили по субботам, наконец, загасил огонь в камине, добрался до буфетов и столов. Потом выплес­нулся на вокзалы и аэропорты, когда-то открывавшие профессору большой мир. В нем потонули города, где он бывал, а в них — улицы, где он снимал комнаты; де­шевые отели, где он останавливался, рестораны, куда заходил поужинать. Алая сверкающая поверхность моря достигла нижних полок его любимых библиотек, разбу­хали страницы в книгах — в том числе и в тех, где его имя значилось на титульной странице. Багровый язык лизал буквы, размазывая черный текст. Красным набу­хали полы и лестницы, по которым он проходил, получая школьные аттестаты своих детей, и дорожка, по которой торжественно шагал, когда ему присваивали профессор­ское звание. Красные пятна проступили на постели, на которую они с Карен впервые упали, развязывая торока своих зрелых неловких тел. Липкая жидкость навечно запечатывала отделения кошелька, в котором он хранил кредитные карты, авиабилеты и фотографии внуков. Карминный поток заливал вокзалы, железнодорожные пути, аэропорты и взлетные полосы — с них больше не стартует ни один самолет, не отправится ни один поезд.

Уровень моря поднимался неотвратимо, захватывая слова, понятия, воспоминания; под его поверхностью гасли светофоры и лопались лампочки; провода замы­кало, целая сеть связей обращалась в мертвую паутину, бесполезную, увечную, в испорченный телефон. Гасли экраны. Наконец этот неспешный бескрайний океан подобрался и к больнице, и вот в крови тонут Афины — храмы, священные дороги и рощи, безлюдная в эту пору агора, светлая статуя богини и ее оливковая ветвь.

Карен была рядом, когда отключили ставшую беспо­лезной аппаратуру и нежные ладони медсестры-гречанки одним движением прикрыли лицо мужа простыней.

Тело кремировали, а прах они с детьми развеяли над Эгейским морем — такие похороны, безусловно, при­шлись бы профессору по душе.

Перевод Ирины Адельгейм