Акушерка из Освенцима

Пролог

Август 1944

– Почему я Вас не видел? Как это возможно? В июле? Как я мог не заметить вас в июле?

Доктор произносит эти слова медленно и спокойно, словно упиваясь их звучанием. Несмотря на это, на самом деле он немного рассержен. Его лицо постепенно преображается под влиянием гнева: сначала исчезает доброжелательная улыбка, затем уголки губ слегка опадают в гримасе недовольства или печали, алебастровая кожа меняет свой цвет, розовеет, глаза прищуриваются, а на коже проступают морщины. Можно сказать, что лицо доктора слегка дурнеет. Слегка, поскольку все эти мелочи едва заметны для неопытного глаза. Он умеет себя контролировать, но пациенты хорошо его изучили.

Ребекка опускает голову, не отвечает. Живот у неё большой, и Станислава думает, что роды могут начаться в любой момент. Доктор прохаживается: три шага влево, три шага вправо, три влево, три вправо, и, наконец,  снова останавливается перед Ребеккой.

– Хорошо,– он повышает голос, конечно, снова лишь слегка. – Хорошо. Родите.

Поворачивается к пациентке боком и что-то тихо объясняет ассистентке, чешской заключенной, медику по профессии. А затем выходит. Женщины вздыхают с облегчением, но на лице чешской докторши заметно напряжение.

– Что он вам сказал? – несмело спрашивает Ребекка.

– Что после родов твоя грудь будет перевязана.

Чешская докторша тоже выходит, а до Ребекки не сразу доходит смысл её слов. Лишь мгновение спустя она понимает связь между перевязанной грудью и невозможностью кормить новорожденного. Не плачет. Бледная как труп и испуганная, она волочится в сторону койки, садится, опирается локтями о колени и закрывает лицо ладонями. Станислава внимательно рассматривает её. Ребекка молода и очень красива. Сегодня она вызвала настоящую сенсацию, поскольку она одна из немногих, выехавших из лагеря и вернувшихся в него. До прихода доктора она успела вкратце рассказать товаркам о своём необычном путешествии. В лагерь она попала из Терезиенштадта в декабре прошлого года. Для евреев из Терезиенштадта здесь, по другую сторону путей, на отрезке BIIb, был создан семейный лагерь, «очистка» которого началась в марте. Станислава слышала, что вначале это касалось, прежде всего, сентябрьского транспорта. Однажды после утренней поверки заключенным было приказано вернуться в блоки. Затем людей, доставленных сентябрьским транспортом, перевели сначала в несколько пустых бараков, а потом в BIIb, освободившийся карантинный лагерь. Им говорили, что они поедут работать. Часть из них вернули в BIIb, а за остальными прислали грузовики. С тех пор никто их не видел.

В лагере ходили разные слухи, одни правдивые, другие – нет. Однако слухам о том, что тех людей отправили в крематорий номер 3, верили. Новости расползлись по всему лагерю. Говорилось, что на грузовики их загоняли по восемьдесят человек, что эсэсовцам помогала многочисленная команда немецких и польских капо. Что отправили тогда в крематорий более трех тысяч человек. Что при виде крематория их парализовал страх, и они даже не пытались бороться. Шли на смерть покорно и без сопротивления, словно изумленные тем, что это вообще происходит. Станислава слушала. Иногда поглядывала через проволоку на другую сторону лагеря, находившуюся за путями. Там был лагерь из Терезина – цыганский лагерь… Ни одного из цыган уже там нет.

Ребекка  рассказала, что вначале успешно скрывала свой растущий живот, но тогда, в марте, впервые подумала о возможном конце. И все подумали. С того момента каждый жил, боясь, что история повторится, и что декабрьский транспорт по окончании шестимесячного карантина наверняка ждет такая же участь. Цецилия, одна из заключенных, даже сравнила их лагерь с тонущим кораблем. Действительно, они тонули. Очень медленно, что еще больше осложняло им жизнь в этом месте. Ребекка тоже ждала смерти, хотя очень не хотела умирать. Однако смотрела на свой растущий живот и не сомневалась в своей участи. 

Пришел июль, а с ним – очередное известие о транспорте. Среди узников проводилась селекция, и люди начали верить, что на сей раз молодые, здоровые и сильные действительно поедут работать. Первых отобранных мужчин действительно отправили на платформу, где они получили паек из хлеба, маргарина и колбасы. Поезд тронулся. Уехали. У женщин тоже пробудилась надежда. Ребекка подумала, что возможно, это её последний шанс выжить.

Им велели раздеться и голыми пройтись перед двумя эсэсовцами и Менгеле. Она была на восьмом месяце беременности, и выступающий живот не вызывал никаких сомнений. Теперь она смотрела на ладонь доктора, плавно указывавшую направо и налево, на жизнь или смерть. Казалось, что для него это так просто. Он даже улыбался. Посвистывал. Ребекка не знала, что это за мелодия, потому что отчетливо слышала биение собственного сердца. Перед ней шли три красивые молодые девушки. Она решила рискнуть и попросила, чтобы они поместили её между собой и хотя бы частично прикрыли. Девушки сбились в плотную группочку, одна спереди, две по бокам, а Ребекка в середине. Все вместе выглядели красивыми, здоровыми, молодыми. Однако в Ребекке росло чувство безнадежности. Наверняка им прикажут разделиться и пройтись отдельно, одна за другой, направо или налево…

Не сказали. Выпрямившись, с поднятыми головами, они промаршировали между эсэсовцами и перед Менгеле, который только махнул рукой. Она не поверила. Когда девушки столпились под стеной уборной, вместе с другими, которым было позволено жить, она расплакалась. Она поняла, насколько близко была к переходу на другую сторону, и что-то в ней оборвалось. Она не знала, как долго ещё выдержит. Что есть сейчас и что будет потом, когда наступит день родов. Но в одном она была уверена точно: она хотела жить.

Она была еще так молода, ей едва исполнился двадцать один год. По-другому представляла себе все это: первую любовь, замужество, первую беременность. Вступление во взрослую жизнь, которое должно было проходить поэтапно, а не врываться неожиданно, грубо лишая её иллюзий. А здесь ей следовало быть взрослой, быть мудрой старухой своего племени, которая все знает и которую ничто не может удивить. Она перехитрила Менгеле. Выехав с транспортом в Гамбург, пошла с этим своим большим животом на земляные работы. С этим большим животом она поднималась, не выспавшись, и смертельно уставшая ложилась спать, с этим большим животом молила капо никому не рассказывать о ее беременности. Что будет? Что будет? Ну, может, еще один день, еще мгновение, еще немножко удастся пожить... Но вот однажды в барак пришел доктор и спросил, нет ли среди узниц больных. Капо ответила, что больных нет, но есть одна беременная. Ребекка в очередной раз подумала о конце. Что ещё могло теперь её ждать?

В комендатуре она услышала, что у них в Гамбурге нужно работать, а кто не работает – едет в другое место. Она в таком состоянии работать не могла. И вот так, одетая в плащ с изображенным на спине крестом, в сопровождении конвоира поехала поездом в Равенсбрюк. В Равенсбрюке Ребекке пришла в голову мысль симулировать схватки. Она набралась смелости и попросила конвоира поговорить со старшей надзирательницей. Сказала, что находится на последнем месяце беременности, что, кажется, у неё начинаются роды и что ей страшно, поэтому хотела бы остаться и родить здесь. Все что угодно, только не Освенцим. Она попала в лагерный госпиталь, но и там пробыла недолго. История со схватками в конечном итоге должна была выйти на явь. В Ревенсбрюк прибывали новые многочисленные партии полек из эвакуированной в августе Варшавы. Лагерь был переполнен. Потому за Ребеккой пришел эсэсовец, и её отправили назад с транспортом в Освенцим.

Несмотря ни на что, в Освенциме у Ребекки появился очередной шанс. У сопровождающего её конвоира не было с собой никаких документов. Он сказал только, что это беременная из Освенцима, у неё есть вытатуированный номер, потому он её сюда возвращает. Было как раз обеденное время, Ребекка хорошо это знала. Эсэсовец за столом казался раздраженным.

– Имя! Фамилия!

У Ребекки потемнело в глазах. Она назвала фальшивую фамилию, чешскую. Да, у нее был номер. Да, наверняка она была в каком-то реестре. Эсэсовец, подавляя зевоту, задавал очередные вопросы.

– Мать? Отец? Евреи?

– Нет.

– Ты не еврейка?

– Нет.

Через мгновение она услышала: «Frauenlager[1]» Ей стало плохо, и она почувствовала слабость от облегчения. В лагерь, не в крематорий. Ещё мгновение, ещё один день. Ещё немного пожить…

Позже вести о ней разошлись, в акушерском отделении Ребекку окружили другие заключенные. Как случилось, что она вернулась? Как случилось, что из Освенцима вообще можно уехать и снова вернуться? Как случилось, что она уехала с этим животом, вместо того чтобы попасть в совершенно другое место? Именно тогда пришел доктор. И он был раздражен, что та от него ускользнула. Немного раздражен.

Станислава смотрит на Ребекку с сочувствием и страхом. Видит, как её непреодолимое желание жить уступает место смирению. Подходит к ней и начинает задавать вопросы. Ребекка сначала замыкается в молчании, и только потом приподымает голову и вытирает рукавом глаза и нос. Именно тогда признается, кто она на самом деле и как её зовут. Что она не Марья, чешка, а Ребекка – чешская еврейка. В лагерь приехала из Терезиенштадта. Там нашла мужа, но потеряла мачеху, сестру и отца.

– В Терезиенштадтея я встретила свою любовь, – говорит она. – Мне было только девятнадцать лет. Можно ли винить меня, что тогда я думала только о нём? Да, нас выгнали из дома. У моего отца была фабрика, у нас была большая красивая квартира, мы были богаты, нам хорошо жилось. Однажды человек из СА со свастикой на плече не пустил отца в фабрику. Сказал, что предприятие ему больше не принадлежит. Просто так. У человека что-то было, а теперь нету, потому что кто-то другой считает, что дело всей его жизни можно забрать в любой день в силу нового права, которое одних признает лучшими, а других – худшими. Мы убежали. Скитались по сельским дворам. Отец прятал вещи у друзей-христиан с надеждой, что однажды за ними можно будет вернуться.

Ребекка замолкает, шмыгает носом и глубоко вздыхает. Прикасается к животу.

– Об этом, наверное, надо было думать. О том, что у нас всё забрали и приказали жить на выделенной земле, в одной комнате с другими семьями, где кровати заменяли брошенные на землю матрасы. О том, что женщины были отделены от мужчин, и приходилось придумывать, как связаться с собственным отцом. Всё это пришло чуть позже. Сначала был он, мой жених. У него была работа, которая позволяла ему свободно перемещаться по гетто. Потому мы могли общаться. Я его любила. Наверное... Наверное, больше, чем всю свою семью.

Ребекка смотрит Станиславе в глаза. Добавляет, что под конец сорок второго её семье предстоял транспорт куда-то на восток. Она не знала, что значит «транспорт». И, естественно, не хотела ехать. Не потому, что боялась, и не потому, что неизвестно, что их ждет у цели, а потому, что в Терезиенштадте должен был остаться её жених.

– У меня сердце разрывалось. Естественно, я хотела быть с семьёй, но в то же время ещё больше мне хотелось остаться. С моим любимым. Его не отправили на транспорт. И это у него возникла тогда идея пожениться. Ничего, что в таком месте, ничего, что неизвестно, что с нами будет. Я обрадовалась. Моя соседка по матрасу сняла своё обручальное кольцо и вручила его мне, чтобы в день свадьбы у меня было что надеть на палец. Я воспользовалась фамилией мужа, хотя даже не проверила, зарегистрировал ли кто-нибудь где-то наш брак. Это не считалось. Считалась клятва пред раввином и тот факт, что я могу остаться. С мужем. Отца, мачеху и сестру вывезли. Больше я их не видела. И вряд ли увижу. Правда?!

Станислава ничего не отвечает. Она слышала здесь много таких историй. Она хотела бы дать этим девочкам надежду, уверить их, что всё закончится хорошо, что они вернутся домой, найдут родителей, братьев и сестер, женихов, мужей, потерянных друзей. Но она не любит лгать. Она могла бы пообещать, что за них помолится, но они не этого ждали. Они предпочли бы что-нибудь, по их мнению, более надежное, чем молитва. Что-нибудь такое, что касается этого мира и позволяет без страха думать о завтрашнем дне.

Ребекка снова прикасается к животу, поглаживает его рукой скорее пытливо, нежели ласково. Немного кривит лицо. Ребенок, наверное, толкается. Ему не хватает места.

– Мой муж смог договориться о маленькой комнатке для нас на чердаке. Мы стали жить вместе и смогли начать супружескую жизнь. Раньше мы любили друг друга только платонически, я ничего не знала об этих делах, единственно, представляла в голове разные вещи, мечтала... Мне надо было быть осторожной и подождать. Я должна была знать, что жизнь с мужем закончится беременностью, а ведь я жила в гетто, был сорок третий год, ходили слухи о транспорте, и в сентябре действительно один транспорт отправился. Большой. Я ведь могла догадаться, что будет следующий, что и нас вывезут. Но не догадалась. Я не была осторожной и не подождала. Мне необходима была близость. Прикосновения, поцелуи. Когда это происходило, у меня было впечатление, что я не на тесном чердаке, и не на грязном матрасе в темном углу. Тогда наша конура превращалась в королевскую спальню. Я очень, очень сильно любила мужа. А потом забеременела.

Станислава по-прежнему слушает молча. Время от времени кивает головой и слегка улыбается, мягкой, серьёзной, немного печальной улыбкой. Она всегда принимает чью-либо историю молча, ждёт последнего слова, точки. Только после этого начинает говорить. Ребекка отрывает руку от живота и возвращается к прерванному рассказу. Говорит, что в Терезиенштадте пробовала учиться на медсестру и что какое-то время даже работала в больнице, но там под её опеку попадали преимущественно люди пожилые, немощные, умирающие. Тогда она впервые увидела смерть. Боялась её. Она боялась вида мертвых тел, широко открытых глаз. Она не могла спать и постоянно плакала. Ей хотелось жить, а приходилось глядеть на смерть. Она не смогла этого вынести. Нашла работу на кухне, потому что на кухне человек был ближе к еде. В гетто все хорошо узнали, что такое  голод.

– Я пела на кухне. Чешские песни. Мы все пели.

– А может быт, споешь нам сейчас,– предлагает Станислава.

Ребекка колеблется, но через мгновение заводит чешскую песню о том, что даже в самой трудной ситуации необходимо хорошее настроение духа. Даже если плохо, утром наступит новый день, а вместе с ним придет и новый шанс вернуться домой. Мелодия из гетто. Ребекка прерывает пение, говорит, что песня хорошо звучит с аккордеоном, и что Станислава должна сейчас себе это представить. Пусть подумает о звуках аккордеона. Это не так уж сложно. Станислава любит музыку, потому без труда представляет себе песню, звучащую под аккомпанемент аккордеона. А вместе с ним голос Ребекки, – красивый, низкий. В нём есть печаль и глубина.

– Наконец, нас вывезли. На восток, как нам говорили. И мы попали сюда. Только потом я поняла, что нам повезло, потому что в бане оказалась вода, а не газ. Я могла оставаться в собственной одежде, и меня не постригли налысо, а вечером я могла выйти на улицу и сказать пару слов мужу. Я не верила в газовые камеры и крематории, хотя о них ходили разные рассказы, пока не почувствовала их запах. Здесь нельзя не чувствовать запаха. Запах сросся с этим местом, он определяет его, дополняет. Тогда я поверила. А мой живот рос… И мой страх тоже. И своего рода отчаянное желание выжить. Я очень, очень хотела жить.

– А теперь? – спрашивает Станислава.

Ребекка на мгновение задумывается, а потом медленно качает головой. – Вы слышали, что он сказал.

Станислава слышала. Но никогда не могла угадать, каково будет окончательное решение. В поведении врача было много противоречий. Он умел удивлять – как позитивно, так и негативно. А Ребекка его разозлила. Из-за неё он почувствовал себя обманутым, невнимательным. Слабым.

– Наверное, уже, – произносит девушка и как по команде сгибается пополам.

Станислава срывается с койки, раскладывает на печи грязную подстилку, единственную, какую сегодня удалось раздобыть. Она помогает Ребекке встать, видит её мокрую и грязную одежду, покрывающийся испариной лоб. У неё есть кусок лигнина для ребенка и немного сэкономленной воды в ведре. Обмоет этой водой малыша, когда тот родится. Она достает добытый где-то розарий и начинает молиться. А затем помогает Ребекке поверить в то, что, независимо от решения доктора, ребенку надо помочь появиться на свет. Надо дышать так, делать то, что она говорит, беречь силы. Не сдаваться.

Ребекка рожает девочку. Станислава моет ребенка, закутывает в лигнин, кладет рядом с матерью. Ребекка плачет. Она смертельно устала и очень боится. Станислава горячо молится, так горячо, как, наверное, никогда раньше, потому что чувствует внезапный, парализующий холод.

На следующий день приходит доктор. Бросает взгляд на ребенка, на Ребекку. Он улыбается, когда обращается к медсестре:

– Пожалуйста, действуйте согласно распоряжению.

Медсестра перевязывает Ребекке грудь, чтобы та не могла кормить.

Ощущение холода усиливается, Станислава растирает ладони, съёживается. Ребекка только глядит на них, на акушерку и на доктора. Наверное, не знает, кого из них молить о помощи. Врач обладает здесь властью, но в его глазах пустота. Когда он выходит, взгляды женщин встречаются. Обе знают, что из данной ситуации нет хорошего выхода.

Станислава уже не раз наблюдала за доктором. Однако сегодня ей кажется, что тот перешел определенную черту,– такую, за которой уже ничего нет. Никаких принципов и никаких ценностей. А, может, он её перешел уже раньше, давным давно, и потому улыбался. Ребенок был для него не маленьким человеком, зачатком новой повести, которую надо наполнить содержанием, а лишь материалом для исследования. Он не испытывал ничего, кроме научного любопытства.

Ребекка и её дочка лежат рядом на койке. Мать с перевязанной, больной грудью и растущей температурой. Ребенок, плачущий от голода и никнущий на глазах. Доктор посещает их каждый день, наблюдает, кивает головой, делает записи, выходит. Ребекка прикасается к повязке на груди, сжимает зубы, физические муки переносит молча. Пробует кормить ребенка лагерным супом и кусочками хлеба. Она знает, что это ничего не даст, что это – не еда для новорожденного. Малышка плачет и становится всё меньше. Однажды утром, когда доктор делает свои записи, Станиславе кажется, что дольше она не выдержит. Она хочет что-то сказать врачу, может быть, умолять, а может, отругать, как сына или младшего брата, который забыл, что значит быть человеком. Однако тот её опережает.

– В порядке, – обращается он к Ребекке и указывает на её дочь. – Завтра будьте готовы обе. Я приду за вами.

«Приду за вами» может означать все что угодно, но точно – ничего хорошего.

Ребекка смотрит в глаза Станиславе.

– Ну вот и все. На сей раз произойдет.

На сей раз произойдет, и на сей раз плачет Ребекка, потому что у ребенка уже нет сил. Маленькие лёгкие работают с большим усилием, маленькая грудная клетка незначительно приподымается, маленькие веки опадают, маленькая гортань с трудом издает тихие звуки. А Ребекка плачет всё громче, наконец, кричит, что она хочет жить, что умрёт, что не знает, хочет ли жить, что боится, что не хочет умирать, что хочет умереть, потому что больше этого не вынесет, и опять, что нет, вовсе не хочет этого, молит о ещё одном шансе, ещё одном дне. Что с ней будет? Куда они попадут, она и ребенок? Почему они должны умереть? Почему это происходит?

Не она первая задает здесь такие вопросы. Мысль о приближающейся смерти каждый принимает по-своему.

Приходит чешская заключенная-доктор. Разговаривает с Ребеккой, спрашивает, в чём дело. Куда-то исчезает и через мгновение возвращается со шприцем. Станислава неподвижно застывает и прислушивается к их разговору.

– Я врач. Я обещала спасать жизни и должна для тебя что-то сделать. Дай это ребёнку.

Женщина протягивает Ребекке шприц.

– Что это?

– Морфин.

– Пожалуйста, заберите. Я бы не смогла... не сделаю...

– Посмотри на своего ребенка. У него уже нет никаких шансов. А у тебя – есть.

Станислава поворачивается к ним спиной, шепчет свою молитву, и снова горячо, так горячо, как только может. Слышит рыдание, вой, учащенное дыхание матери, шаги уходящей докторши. Наконец, наступает тишина.

Утром на сцене появляются те же актёры. Подсчеты. Вынесение тел из барака. Приносят редкую овсянку на разбавленном водой молоке, одни женщины пьют жидкость маленькими глоточками, чтобы немного успокоить желудок, а другие набрасываются на половинку белой булки. Утренний паёк для беременных. В других, «нормальных» блоках заключенные получают кусочек глинистого хлеба и травяной чай.

Появляется и он. Как всегда безупречно одетый и причесанный, в блестящих сапогах. Он улыбается, блестят его белые зубы кинолюбителя. Подходит к Ребекке.

– Доброе утро. Где ребёнок? – спрашивает он.

– Умер.

Доктор разворачивается и направляется к выходу. По-видимому, хочет увидеть тело. К моменту, когда он снова появляется, у Станиславы от напряжения болят все мышцы. Шаг доктора пружинистый как у спортсмена.

– Жаль, – говорит он Ребекке. – Но тебе повезло.

Он исчезает, исчезают и другие актеры ежедневной лагерной драмы. Станислава помогает Ребекке освободиться от грязной повязки. У девушки болит всё тело, воздержание от кормления привело к воспалению и очередному росту температуры. Старая повязка – жёсткая и твёрдая словно гипс. Нужно заменить ее на новую, снова перевязать грудь, чтобы и дальше сдерживать лактацию.

Сейчас Ребекка уже не плачет. На её бледном, изможденном лице появилось смирение.

– Мне действительно повезло? – спрашивает она. – Я не знаю… Не знаю.

Однажды её забирают. Станислава потом спрашивает, куда отправился транспорт, и узнаёт, что заключенных, скорее всего, отвезли в трудовой лагерь под Лейпцигом. Думает о ней каждый день. О ней и обо всех остальных.

                                                                                              Перевод Светланы Кулайчук