Сыновья

Дом был окружен садом, за которым бестолково ухаживали родители Виктора. Некогда солидные плетни были разобраны и частично расхищены на топливо. За садом начинались поля. Горизонт замыкала волнистая неясная линия взгорий, вероятно, поросших деревьями. Оштукатуренный домик, похожий на многие другие дома, разбросанные по предместью, не крыл никаких тайн или чрезвычайных событий, жизнь его была похожа на жизнь множества других домиков, заселенных польскими семьями.

С того дня, когда младший брат Виктора Хенрик был похоронен на лежащем в километре отсюда кладбище, прошло уже три месяца. В доме не говорили об умершем. В шкафу от него осталась «практичная» ветровка, туфли со скошенными каблуками, кожа которых начинала покрываться плесенью, висели также два потертых галстука неопределенного цвета. На столе все еще лежали толстые, помятые и разрисованные тетради со множеством заметок; Хенрик прорабатывал материал для сдачи «малого выпускного экзамена».

Виктор до нынешнего дня не рассказал родителям, как на самом деле выглядела смерть его брата. Впрочем, возможно, он никогда этого не расскажет.

Картину этой смерти он хранил в себе.

Контрольный выстрел в лежащего был сделан из оружия, почти коснувшегося его головы. Пуля развалила череп и выбросила мозг. Уже в мертвецкой Виктор сложил газеты в толстую пачку и заполнил ею пустой череп. Сделал он это для того, чтобы вернуть тому, что осталось от лица, выпуклость и человеческий вид. Потом он занялся с коллегами делом похорон. Во время всех этих событий родителей дома не было. Отец уже не одну неделю копал противотанковые рвы и окопы где-то за Щекоцинами, а мать отправилась в село добывать продовольствие у местных крестьян.

Когда мать вернулась домой, все уже было закончено и убрано. Виктору еще нужно было рассказать, как выглядела смерть ее младшего ребенка. В своем рассказе он был сух, ясен и жестоко скуп на слова.

В тот день Виктор сидел у окна и  глядел на шоссе. Выходить в город в последние недели стало для него невозможным. Почти на каждой улице проверяли документы, раз в несколько дней устраивались облавы. Обреченный теперь на бездействие, он мог лишь следить за движением на шоссе. Оно было небольшим. В течение дня проехало десятка полтора крестьянских фур, иногда сломя голову мчались дрожки, заполненные пьяными подростками из соседнего села, изредка проезжали грузовики жандармерии, закрытые брезентом.

Шоссе было узкое, второго класса, сбитое из щебенки. Две машины с трудом могли на нем разминуться.

В середине января начались морозы, и запорошил снег. Ветер сдувал его с дороги, стряхивал на поля и собирал под плетнями. Шоссе было дочиста выметенное и сухое. Виктор сидел у окна и кончал завтрак. Черный кофе, который он прихлебывал, был теплым, с медным привкусом сахарина. Тем временем на дороге, где в последние дни не происходило ничего интересного, появились автомобили.  Солидные военные грузовики, заполненные сидящими солдатами. Серо-белая колонна исправно тянулась в сторону пригорков, за которыми лежал Вартеланд, извечная часть немецкого Рейха, хотя и отобранная у Польши всего пять лет назад. Ехали в полном порядке, молча и скоро. Это было одно из тех точных и целенаправленных перемещений, которые немецкая армия проводила в те годы с запада на восток или с востока на запад. Виктор внимательно глядел на машины и людей.

Лиц он не различал; у солдат были высоко подняты воротники плащей, головы обвязаны платками; они напоминали больших тряпочных кукол. Но вот и последняя, на этот раз тщательно закрытая брезентом машина исчезла, оставив за собой белую пыль, и шоссе опустело. Ветер снова пересыпал с места на место снег, смешанный с пылью. На дорогу уселось несколько ворон в поисках пропитания, они долбили клювами замерзшие желтоватые кучки лошадиного навоза. Тишина длилась недолго. Вороны поднялись в низком тяжелом полете, а на дороге вновь показались автомобили. Но это не были солидные, похожие друг на друга военные машины, а поспешно собранные, случайно пойманные на дороге авто. Вперемешку с военными грузовиками двигались какие-то большие плоские платформы, служащие для перевозки мебели, транспортировки угля, картофеля, дерева. Ехали также легковые автомобили, как будто сохранившиеся со времен Первой мировой войны, один из них светился лаком канареечно-желтого цвета. Все эти машины были набиты солдатами, но они не сидели ровно и спокойно на лавках, с лицами, обращенными друг к другу, как должны были сидеть солдаты. Кузова были просто завалены кучами тел в мундирах. В какое-то мгновение Виктору даже показалось, что он видит среди мундиров гражданскую одежду, какие-то черные пальто и шубы. Солдаты ехали гурьбой и вперемешку, их ноги свешивались наружу из кузовов, они стояли и на крыльях, цепляясь за кабинки. Эта смесь автомобилей, среди которых были похожие на цирковые фургоны, огромные зеленые коробки транспортных автомобилей фирмы «Гартвиг», вся эта мешанина двигалась в том же направлении, в каком недавно проезжала слаженная серо-белая колонна мотопехоты. Через некоторое время дорога опустела. Ветер пересыпал с места на место горсти сухого снега. Виктор отошел от окна.

Он приблизился к карте, висевшей на стене у печки. Это была довольно подробная и ясная карта Европы, на которой размещались главные фронты Второй мировой войны, восточный и западный. Но шпилечки с маленькими красными флажками передвигались в основном в восточной части, в некоторых местах эта часть карты была исколота очень густо. Особенно вокруг некоторых городов. Их российские названия с трудом передавались буквами немецкого языка... Orel, Rshew, Schitomir, Charkow, Tuła, Woronesch, Zarizin... Возле последнего названия в скобках было помещено другое: Stalingrad. Видимо, создатели карты еще не признавали названия, присвоенного этому городу коммунистами. Маленькие красные флажки порой целыми месяцами стояли неподвижно, иногда совершали прыжок на восток или на запад и потом возвращались обратно на свои старые места. В далеких неизвестных землях эти места чаще всего покрывались могилами сражающихся, разбитыми танками, орудиями, сожженными автомобилями и самолетами. Но с той зимы, с февраля 1943 года, маленькие флажки начали двигаться с востока на запад, все время вперед. Хенрик следил за движением этих флажков, тщательно проверял их положение, слушая радио и читая дешевые газетки. Со дня смерти Хенрика на карте ничего не изменилось. В подлинном театре военных действий разыгрывались великие битвы, войска совершали большие прорывы, но тут, на карте, пыль оседала на флажках, остававшихся неподвижными.

Сводки с фронтов, публикуемые фашистскими газетками, говорили об оборонительных сражениях, об «отрыве от врага». В них попадались известные названия польских городов и рек. Вчерашняя сводка сообщала о боях в районе Свентокшиских гор. Боязливые или излишне впечатлительные люди шептали, что постоянно слышат звуки канонады… но сегодня утром ее услышали уже все, даже те, кто слышать не хотел. Виктор разглядывал карту с любопытством, будто бы увидел ее впервые. Она была покрыта сетью черных, красных и голубых линий, создававших кажущийся странным спутанный клубок. Однако почти сразу же глаза различали в нем важнейшие шоссе, железные дороги, реки; толстые линии коммуникационных артерий соединяли большие города, центры жизни народов. По этим артериям плыл нескончаемый поток людей, машин, товаров, плыл поток жизни. Там, где они оказывались прерванными войной, жизнь угасала, замирала.

Однако Виктор, глядя на карту, не видел «глазами воображения» гигантских кровавых столкновений. Он видел, а, точнее, его целиком заполнял образ единственной смерти, одной из многих миллионов – это была смерть младшего брата.

Они стояли, толпясь на небольшой поляне городского парка, почти все - молодые мужчины. Их поймали на нескольких улицах, которые в тот день были  отрезаны от остальной части города и окружены войсками. Пойманных охраняли жандармы и одетые в мундиры члены одной из полувоенных немецких организаций. Среди согнанных вместе, вырванных из дома людей нарастало беспокойство и разгоряченность. Как обычно, никто не знал, что будет дальше. Можно было предположить, что у них проверят кенкарты и трудовые удостоверения, и после проверки жандармы прикажут разойтись… Но могло случиться и так, что их перевезут в казармы  Биржи труда или «на Килиньского» (на улице Килиньского помещалась резиденция Гестапо).

Хенрик, который в то время жил на «левых» документах и по многу месяцев не ночевал дома, имел основания для опасений.

Виктор почувствовал теплое, легкое прикосновение руки младшего брата. Они не разговаривали, поскольку один из жандармов стоял слишком близко, и обмен словами мог показаться ему подозрительным. Виктор чувствовал двойную тяжесть. Боялся за себя и за брата. Такую же тяжесть опасений, а, возможно, и страха, нес теперь младший. На этой поляне в городском парке, когда осеннее солнце быстро гасло на желтеющих листьях, они стояли рядом, и поток братской крови заструился живее и болезненней в их телах. Было так, как если бы они срослись в одно тело, вышедшее на свет из лона одной и той же женщины. Их выбросило на полянку этого парка, словно на отрезанный волнами океана, никому в мире не ведомый островок Они были отрезаны от города, от жизни, от остального человечества воистину непреодолимым препятствием: заряженными карабинами немецких жандармов. Жандарм, стоявший рядом, сделал несколько шагов к другому, и они стали разговаривать. Хенрик произнес шепотом:

—     У мня левые бумаги… может, лучше выбросить? — Он взглянул на Виктора. Тот не ответил. Покачал отрицательно головой. Жандармы закурили сигареты. Правда, это была мелочь, и никому из охраняемых  даже не пришло в голову тоже закурить, но само их движение, прикуривание, успокаивающе  подействовало на всех .

В глазах Хенрика замелькала скрытая усмешка. Это была старая шельмовская усмешка тех времен, когда они на пару лазили через забор,, чтобы «на халяву» посмотреть футбольный матч на первенство  группы В...

—    Кустики.. Может,  сигануть?

 В этом полушутливом вопросе одновременно содержалась и просьба, чтобы старший дал позволение. Было молчаливо признано право старшинства, которое проявляется в опасные дни. И Виктор кивнул головой, дал разрешение. Кусты здесь были достаточно густыми, а за ними проходила улица, свободная от охраны, дававшая хорошие шансы побега. В то время как  на Килиньского могли еще сегодня начать проверку документов и допрос их хозяев. Там Хенрик был бы заперт, и вышло бы на явь много дел, которым лучше было бы остаться скрытыми. Тут многое зависело от убегающего, успех зависел от выбора момента побега, быстроты и хорошей ориентировки. Поэтому кивнул головой.

В ту же минуту он почувствовал пожатие руки, но это не было прощанием. Хенрик скорее держал его за руку.. Они стояли некоторое время рядом, как много лет назад, когда, рассердившись на родителей, убегали из дома в «белый свет». В мир, полный добрых людей, дружественный человеку, безопасный. Они больше уже не говорили. Хенрик прыгнул вбок.

Виктор открыл рот, будто бы хотел позвать брата вернуться. Но после этого прыжка игра уже покатилась сама, молниеносно и неудержимо, между Хенриком и жандармами. Старший брат стал уже только одним из свидетелей. Услышав резкий окрик, Хенрик втянул голову в плечи и побежал прямо перед собой по широкой аллее. Эта аллея разрезала парк на две части и простреливалась насквозь, а в ее конце, у входных ворот, светились бледным светом лампы, скрытые в голубых шарах.   В сторону этого света и бежал Хенрик.

А ведь он собирался прыгнуть вбок, в заросли… Но именно оттуда внезапно вышел жандарм, хорошо укрытый и до той поры не показывавшийся. Виктор все еще видел темный силуэт брата, ему показалось, что тот приостановился, а потом начал идти медленным, все более медленным шагом. Он не убегал, только медленно шел с опущенной головой, в сторону слабого света, колеблющегося среди листьев. Раздались два выстрела, один за другим.

К лежащему подошел быстрым шагом жандарм. Он опустил дуло карабина в ту сторону, где лежала голова раненого, и сделал контрольный выстрел. Гулкий воздух стих. Виктор прикрыл глаза.

Тем временем дела продвигались дальше в соответствии  с ранее установленным порядком. Началась проверка документов. Все, у кого нашлись свидетельства о работе, были отпущены, Среди освобожденных был также и Виктор. Полтора десятка мужчин погрузили на стоявший у парка грузовик, который быстро отъехал.

Солнце в этот день лежало на дне серого, глубокого озера из туч. Около полудня из его глубин выплыл более ясный молочный свет, но быстро угас. Так прошел полдень. По шоссе продолжали ехать машины. Можно было разглядеть маленькие фургоны и решетчатые возы, наполненные чемоданами и торбами, рядом с которыми галопом бежали их хозяева. Виктор снова стоял у окна. В какое-то мгновение он услышал крики, а потом увидел на дороге качающиеся из стороны в сторону городские дрожки. Это был старинный «извозчик» с фонариками  у козел. Тащил ее с огромным трудом сивый конь; отслуживший свое.  Под влиянием кнута и грозного крика своего хозяина кляча пыталась двигаться жалким галопом. В дрожках сидели, обнимая друг друга, четверо мужчин в мундирах с наброшенными сверху кожухами.. Выглядело это так, будто они обнимались в порыве пьяной любви, но они просто держались друг за друга, чтобы не вылететь из разболтанного драндулета.

В то мгновение, когда этот шальной и немного комичный экипаж проезжал мимо, Виктор заметил на околышах черных фуражек серебряные «черепа и кости», и в одном из проезжих узнал Блондина. Его лицо, ни красивое и ни уродливое, было хорошо известно жителям города Ч. и тем людям, кого доставляли «на Килиньского». Перед окном проехали, можно сказать «продефилировали» хозяева жизни и смерти в стотысячном городе. Уезжали они в зимний полдень в дрожках, сидя на больших кожаных чемоданах и сундуках, с лицами, в которых не было ничего страшного. Старый конь, смешно подрыгивая, «уносил»  их по шоссе 2-го класса в сторону темных пригорков за горизонтом, туда, где лежала граница Рейха, утвержденная Фюрером на тысячелетия. 

Проехали еще две фуры, а потом дорога вновь опустела. Люди, идущие со стороны города, рассказывали, что «три танка въехали на Аллею неизвестно откуда. Немецкие солдаты палили в них из панцерфаустов и сожгли все три». Разгоряченный сосед-огородник рассказал, что сидел в воротах и видел, как из одного танка выпрыгнул человек и тут же упал на землю, весь в огне, а немцы в него стреляли. Потом он увидел, как люди разбивают немецкие магазины и все оттуда выносят: мешки с сахаром, мукой, бочки с маргарином… Один, такой плюгавенький, похоже, чиновник, подлез под метровый мешок с сахаром, и, видно, кость у него в ноге сломалась, и он лежал возле мешка и плакал, просил людей помочь, но кому сейчас до этого дело... В городе было полно немецких солдат, но те молчали...

Ранний сумрак застилал поля. Виктор, стоя во дворе, осмотрелся. Потом перешел к маленькому деревянному сарайчику. Здесь пахло сухим сеном, стручками гороха, деревом.

Он взял немного дров, смолистых щепок и вышел из сарая... Как раз в этот момент из-за угла дома высунулся немецкий военный. Это выглядело так, как если бы они играли в прятки, тот прятался бы за углом, а теперь вдруг решил, что дальнейшая игра не имеет смысла. Когда он приблизился к Виктору, тот увидел под расстегнутым кожухом офицерский мундир. Это был пожилой человек в очках, на животе у него была открыта кобура, из нее выглядывало изогнутое копытце парабеллума, а в левой руке он держал планшет с картой. На пустом дворе, по которому проплывала в снежных пятнах волна кровавого отблеска, он стоял одинешенек, поправляя очки на носу, как будто не мог чего-то разглядеть. Потом подошел еще ближе и  спросил резким, ломающимся голосом;

—   Kafe... есть? — и, не оглядываясь на Виктора, вошел в дом.

Виктор последовал за ним и остановился в дверях кухни.

—   Kafe... — это единственное слово немец сказал матери, взял стул, поставил его ближе к огню и с минуту сидел неподвижно. Запотевшие очки он протер глязным платочком, снял с одной ноги саперный ботинок и  оперся стопой о теплый кафель печи. Протянул матери руку:

—    Kafe...

Мать подала ему горшочек горячего черного кофе.

Офицер попробовал и скривмился:

—    Cukier.

—   Сахару нет... — мать взглянула на немца, который ничего больше не сказал. Кофе был горячим, он дул на него и чмокал, грея ладони о горшочек.

Внезапно раздался грохот, воздух над домом шевельнулся, как если бы ветер сорвал крышу, стекла в окнах задребезжали. Кофе разлилось  на подбородок и мундир офицера, тот отставил горшочек и, на бегу надевая ботинок, выскочил из кухни с пистолетом в руке.  Виктор вышел за ним во двор. Немец стоял у стены, распластавшийся, прижатый к ней, и вглядывался в темноту полей. Потом повернул лицо к стоящему перед дверями Виктору.

—    Welun? Ja? — Он показал рукой в темноту.

—   Ja... Велунь — Виктор утвердительно кивнул. Он хотел отобрать у немца оружие, но рассудок подавил охоту; следовало полагать, что на дороге или за домом могли быть еще солдаты, ждущие в укрытии знака офицера. Однако никто не вышел из темноты. Офицер пересек наискосок сад и вышел на поля. Он маршировал быстро, и ветер отгибал назад полы его светлого кожуха. Немец несколько раз споткнулся и стал ускорять шаг.

Где же были его люди? Как он тут оказался, один во дворе маленького домика, за городом, посреди дышащих ветром полей? Где был его отряд, вооруженный  автоматами, пистолетами, имевший панцерфаусты, гранаты... Где были артиллерийские орудия, броневики, бомбардировщики и истребители, где были танки, «тигры» и «пантеры» этой самой могущественной в истории человечества разбойничьей армии? Вот представитель этой армии, один из ее офицеров, шел, а скорее уже бежал перед собой, в темноте, с побелевшим внезапно лицом, с дрожащим искривленным ртом. И никто его не преследовал, только с востока нарастал постоянный гром, а небо все глубже затоплялось багровым светом.

Входя в кухню, Виктор увидел, как мать выливает в помойное ведро оставшийся от немца кофе. Взглянула на Виктора и сказала:

—    Удирают.

Виктор пожал плечами.

—   Могут окопаться. Лишь бы только фронт здесь не остановился...

Мать еще раз повторила:

—   Удирают... — она отвернулась и встала, глядя в окно, прикрытое черной жесткой бумагой.

—   Успели его замучить, — сказала она самой себе вполголоса.

Посреди ночи зарево объяло восток и запад, север и юг. Небо переливалось над замерзшей землей как затуманенное озеро крови. Вспыхивали резкие белые огоньки, после которых детонация сотрясала здание. Откуда и куда летели эти снаряды, никто не знал. На поверхности земли, за бренчащими стеклами окон трудно было найти верную защиту, следовало искать укрытия под землей. Виктор с матерью перебрались в подвал соседнего дома. Садовник обрадовался их появлению; в такие минуты, когда сотрясается дом над головой, люди лучше себя чувствуют в обществе, в них открываются давно уже выветрившиеся чувства бескорыстной помощи ближним, внезапно выясняется, что в этой «юдоли слез» нет избранных, все имеют равные шансы.

Ночь проходила среди непрерывного гула. Наверное, это била артиллерия, сражались друг с другом танки… Потом начали падать бомбы. Их голос был известен всем с сентября  тридцать девятого года.

На бочке с капустой стояла елочная белая свечка. Желоватый свет скупо освещал потолок этого укрытия; он был мягко округлым, выложенным кирпичом. Глаза сидящих в подвале осторожно поднимались и вглядывались в эту защиту, которая должна была выдержать попадание случайной бомбы. Иногда потолок передергивало, и в щели между кирпичами сыпались светлые струйки песка и серые – связывавшего их раствора. У собравшихся возникало  тогда неприятное ощущение, будто подвал сокращается и расширяется, словно живое существо. Из угла раздалось не то пение, не то стенание:

Начните, губы наши,
славить святую Деву...

Пела надтреснутым голосом старая бабушка, мать садовника. Никто не присоединился к ней, и она продолжала петь:

...Приди, милосердая Пани,
к нам на помощь...

Погасла последняя свечка. Но в подвале уже не было темно, через маленькое оконце и плохо сколоченные дверцы пробивался синий утренний свет. В  этом свете бледные лица людей приобретали гнилостный зеленоватый оттенок. А ведь все они были живы и молча смотрели в глаза друг другу.

Дверь в подвал резно распахнулась, будто хотела сорваться с петель, и в порыве холодного воздуха в светлом прямоугольнике появился человек... Казалось, что он - весь черный и как бы без лица. Подумалось, что это кто-то заблудившийся по дороге прибежал искать спасения... Но человек держал в руке наган, нацеленный на сидящих в подвале.

Дребезжащее бабушкино пение смолкло. И тогда раздался сильный, но в то же время мягкий голос:

— Германцев тут нет?

Язык был понятный, хотя и отличался от польского. Но как же непохож он был на те лающие звуки, которыми с поляками разговаривали все последние годы.

—    Здесь только поляки, — ответил хозяин.

Тогда неизвестный солдат сбежал по лесенке в подвал и снял с головы черный, как у трубочиста, танкистский шлем. По его лбу рассыпались совершенно светлые, точно ржаная солома, волосы.

—   Вы свободны. — произнес он спокойно. Он не выкрикнул этого слова, оно легко пронеслось среди собравшихся, без всяких патетических жестов.

Солдат провел рукавом по блестящему потному лицу. Это был жест работника. прервавшего на минуту свой труд, чтобы посмотреть, что у него получается.

Бабушка с трудом поднялась с картофельной горки, на которой просидела всю ночь, и медленно подошла к солдату. Долго глядела на него и, наконец, сказала:

—    Какой молодой...

 И только тогда все как бы снова разглядели лицо русского. Оно было округлое, почти как шар, скорее детское, чем мужское. Из-под масла и копоти проявилось это молодое лицо, чистое до самой глубины, не тронутое ужасом войны и смерти.

Бабушка потянула танкиста за рукав.

—   Куда вы теперь по такому морозу поедете?  Я побегу, огонь в печке разведу, может, погреетесь, нужно ведь выпить что-нибудь…

Танкист рассмеялся:

—    Мы на Берлин… Завтра попьем чаю…

Садовник поспешно начал искать что-то за бочкой, наконец, вытащил бутылку, посмотрел на свет – она была пуста.

—   Пойдемте в дом! — позвал он, выскакивая с бутылкой во двор.

Но никто его не слушал. Все говорили с солдатом, каждый свое, а он говорил со всеми. Только мать Хенрика, похороненного три месяца назад на близком кладбище, стояла одна в глубине подвала. Она молчала, и по ее землистому лицу текли слезы.

Молодой солдат посмотрел на нее раз и другой, быстро подошел и обнял рукой. Теперь он стоял без улыбки, склонив голову, будто вслушиваясь в плач и неразборчивые слова жалобы. Он гладил женщину по седым волосам и беспомощно повторял:

—    Мама... ну, не надо, мама.