Призраки детства

Маме

    ...Приостановилась у зеркала: кто эта женщина, с седыми, зачёсанными назад, волосами? Знаю ли я её? Она напоминает мне кого— то. Но кого? Не знаю.

Ясно одно — это не я. А может быть — это любимый, близкий, но такой далёкий образ? Нет, нет! Всё не реально! Не надо! Не хочу!..

    ...Женщина смотрит спокойно, умиротворённо, как будто вглядываясь в даль.

    Кто она? Откуда пришла? Какую жизнь прожила?

    Но я знаю девочку, которая спряталась за её спиной. Почему ты прячешься?

    Кто тебя спугнул или обидел? Ты ищешь защиты у того, кто испугал тебя?

    Не бойся, я тебя не обижу: ведь я — это ты, а ты — это я...

* * *

    ...В маленькой комнатушке малюсенького домика было очень тесно: посреди стояла печка, которую топили деревом и углём; на ней готовили, спали, обогревались; поодаль — стол, железные кровати — их три — с высокими матрацами, покрытыми связанными вручную покрывалами и взбитыми подушками на них. В комнате тепло и уютно, а на дворе — мороз, даже выйти страшно (бабушка всегда говорила: «Не стой в дверях, а то нос отморозишь.» Я спрашивала: «А что тогда будет?» Бабушка отвечала: «Нос покраснеет и отвалится». — Как страшно!). Так что сегодня гулять не пойдём. Но у меня всегда есть развлечение — сесть у окошка, подёрнутого сказочным морозным узором, и дышать на него так долго, пока не образуется маленькое отверстие, сквозь которое можно увидеть целый мир: скользкую, слегка засыпанную пушистым снежком, тропинку, по которой бабушки и дедушки везут на санках своих внучат, а также женщины, в валенках и платках, с вёдрами в руках, спешат за водой к колодцу, находившемуся в конце улицы...

     ...Семья наша состояла из шести человек вместе с бабушкои и тёткой — бабушкиной сестрой, которой принадлежал дом. Она запомнилась мне ворчливой, всем недовольной старухой, которую больше всего на свете раздражали мы — маленькие дети. Мы побаивались её и старались не попадаться ей на глаза. Впоследствии, когда нам читали сказки про добро и зло, она всегда ассоциировалась с Бабой Ягой, тем более, что всё лицо её было усеяно бородавками, а на спине торчал горб. Ну, да Бог с ней...

     Наша монотонная жизнь состояла из ритуалов, повторяющихся изо дня в день: утром — встать (зачем? всё равно весь день делать нечего, мы ещё маленькие — мне четыре года, сестрёнке — два), умыться ледяной водой и сесть за стол — завтракать. На столе — всё та же сваренная гречневая каша и тёплое молоко; какая гадость! Я по сей день ненавижу её! Но тогда, в тяжёлое послевоенное время это было почти что деликатесом. Потом — скука, до обеда — «сладкое ничего неделание»¹. В обед: суп, картошка, кусок хлеба с маслом, и, опять — одно и то же, и так всю жизнь...

     Но вдруг откуда-то появлялась мама; я всегда ждала её с нетерпением и восторгом — это было, как в театре: дверь отворялась и мама шумно и весело почти вбегала в комнату со словами: «Ну что? Почитаем что-нибудь?». Мы все плюхались на старый диван, обложив себя мягкими бархатными валиками; мама развёртывала книжку с чудесными картинками, на которых были нарисованы детишки в красивых платьицах с игрушками в руках, каких мы никогда в жизни не видели! И жили они в замках, у каждого своя комната — светлая и просторная. И даже у зверюшек был свой теремок!

     Я почти не дышала, а только смотрела на маму. А она — красивая, одухотворённая, входила в роли всех персонажей сразу, жестикулировала, пела, смеялась, и мы смеялись. Потом вдруг становилась строгой, улыбка мгновенно сходила с её лица, и изменённым голосом произносила: «Немедленно ужинать и в кровать!», и исчезала куда-то. Ну, ничего, завтрашний день придёт непременно, и мама опять будет нам читать или петь, или ещё что-нибудь придумает. Завороженная, свернувшись в клубочек, чтобы не умереть от холода (на ночь не топили; я засыпала, погружаясь в мечты о замках, теремах и принцах...

    ...А однажды мама принесла кучу разноцветных тряпок, пуговиц, угольков и губную помаду: «Будем мастерить куклу». Она быстро смахнула всё ненужное со стола, покрытого клеёнкой, поставила на него швейную машинку, и работа закипела! Мама так ловко расправлялась с лоскутиками и пуговицами, а в конце разрисовала углём глаза и брови на лице куклы и потом ещё намазала несуществующий рот ярко красной помадой. Вот здорово! Кукла получилась на славу — мы сразу полюбили её, но она была одна единственная, и мы всё время дрались из-за неё...

    ...Смутно помню папу в то далёкое время. Нам всегда говорили: «Папа работает», и это означало, что его никогда не бывает дома и приходит он очень поздно. А что же он делает? Неизвестно. Куда-то уезжает. А куда? В Москву. А что это такое — Москва? Я была очень маленькая и не вникала в то, чем папа занимался. Иногда он пропадал надолго — и все говорили, что он уехал за границу и приедет только через месяц. Уже с детства мне было привычно, что он много работает и постоянно уезжает. Но, больше всего меня удивляло то, что, будучи дома, он очень редко подходил к нам и предлагал поиграть. Я уже тогда почувствовала его обособленность и отчуждение от нас и от той повседневности, в которой мы прибывали. Мама, а также вся родня, всегда говорили, что наш папа человек особенный, талантливый, занимающийся сложной профессией, требующей большой концентрации, и потому, не надо приставать к нему, особенно с такими пустяками, как: «Пойдём поиграем? Пойдём побегаем!», и не мешать ему во время послеобеденного сна, а это означало — ходить на цыпочках с приложенными к губам пальцами. Иногда он подходил ко мне, я смотрела на него снизу вверх с благоговением и страхом, и уже боялась чем-то рассердить его. Он спрашивал: «Ну что, Петруха?» — он почему-то так называл нас, и в этом слышалось какое-то неудовольствие или раздражение: ему, видимо, не нравилось, что в семье родились девочки, из которых всё равно ничего не получится. «Вот, если бы был мальчик!» — вырывалось у него часто.

     Но вот однажды он приехал из очередной заграничной поездки, и в дом втащили огромный «свёрток», перевязанный множеством верёвок. Дядьки, которые принесли «это», начали шумно разворачивать его. И вдруг из-за разорванной бумаги стало проступать что-то деревянное и блестящее, и постепенно, впервые в жизни, я увидела пианино, настоящее, светло-коричневое, лаковое, с двумя педалями! Оно сильно отличалось от всего того хлама, среди которого мы жили. Поставили его в соседнюю комнату, принадлежащую хозяйке; папа подошёл к нему, открыл крышку, сел на стул, придвинулся, поднял руки и опустил их на клавиатуру. И вдруг началось что-то сказочное: не успел папа прикоснуться к клавишам, как полилась музыка, которую я услышала впервые в жизни, (мы перепели с мамой много разных песенок) и не предполагала, что из этой деревянной «штуки» можно извлечь что-то подобное! Папа играл и играл, сначала одну вещь, потом другую, третью. Он, как будто, не замечал окружения, погрузившись и растворившись в этой волне гармоний и созвучий, а я, зачарованная, стояла за занавеской, отделяющей одну комнату от другой, и смотрела на его руки, творящие волшебство...

     Часто после обеда он много играл. Но вот однажды из под его пальцев полилась мелодия небесной красоты (одна из прелюдий Рахманинова), как будто свет озарил всё наше тёмное жилище. У меня закружилась голова, я ухватилась за занавеску, чтобы не упасть.

     Что ж это такое, что нельзя ни потрогать, ни увидеть, но что переворачивает всю твою душу? Я каждый день с нетерпением поджидала папу: вот-вот он придёт, сядет за инструмент и опять — это неописуемое чувство почти физического наслаждения охватит меня, и только голос: «Пора обедать!», заставит меня упасть с небес прямо в... тарелку с кашей...

     ...Сестрёнку в это время почти не помню. Наверняка мы вместе играли, дружили и дрались из-за куклы. А вот, когда её крестили, забыть не смогу. Случилось это так: мама с папой уехали на несколько дней в Москву, а мы остались одни с бабушкой и её сварливой сестрой. И эта Баба-Яга настояла повести нас в церковь, крестить сестру (меня уже окрестили в младенческом возрасте), и сделать это втайне от родителей,. Бабушка поддалась на уговоры, и мы пошли. Церковь показалась мне огромной, выкрашенной неряшливыми мазками в грязно-белый цвет, а наверху размытые голубые купола-луковицы, а на них — ржаво-золотые православные кресты. Внутри церкви было очень темно; едва проглядывал свет сквозь маленькие, запылённые окошки; в глубине по углам мерцали восковые свечи, освещающие скудные иконы с изображением святых. Нас подвели к какой-то стойке, мы были в церкви почти одни. Вдруг открылась боковая дверь, и оттуда показалась огромная фигура в длинной рясе и с шапкой на голове в виде купола. Это был главный священник, которому предстояло крестить мою сестру. «А что такое крестить? а зачем?», спрашивала я. «А это для того, чтобы быть ближе к Богу!». «А что такое — Бог?». «Не “что такое”, а “кто такой”! И живёт он на небе, и оттуда всё, всё видит! Если дети не слушаются, то он наказывает их!». Я думапа про себя: «Зачем тогда надо быть к нему ближе? Ведь он такой злой!»

     Вслед за ним вышли ещё двое служащих: один нёс большой круглый таз с водой (купель), другой — множество маленьких свечек, которые незамедлительно стал прикреплять к краю купели. Я смотрела с ужасом: «Что они задумали? При чём тут вода и горящие свечи?» Сестру стали раздевать, священник взял её на руки и стал медленно, бубня себе что-то под нос, опускать в воду, стараясь не задеть огонь. Сестра вдруг как заревёт, пытаясь выскользнуть из рук священника, а я как закричу, вцепившись своими ручонками в его ногу с воплями: «Оставьте её! Пустите! Она ничего вам не сделала!!!» А священник, как будто ничего не замечая (не слыша) и, как ни в чём не бывало, хладнокровно заканчивал процедуру: вынул её из купели и передал бабушкам в руки, пробурчав: «Одевайте»...

     ...А сегодня на центральной площади — праздник; выстроили качели, трамплин и «Чёртово колесо», а вдоль всей площади выставили киоски со сладостями, мороженым, леденцами — петухи на палочке, которые я очень любила. Мама обещала, что пойдём.

     И действительно, мы встали пораньше, съели свою кашу, мама одела нас в платьица, которые сама сшила, и завязала мне бант на макушке.

           Мы подходили к площади, а оттуда доносились звуки в то время очень модной песенки — «О, голубка моя!» (мама часто напевала её). Она разрешила мне прокатиться на карусели и качелях, а потом ещё купила петуха на палочке! Радости моей не было предела! Мне хотелось кататься ещё и ещё, но мама сказала строго: «Хватит!» Сама же она, видимо, наслаждалась всеобщим весельем и музыкой, и провожающими её восхищёнными взглядами прохожих...

     ...Незадолго до нашего окончательного переезда в Москву, мы поселились ещё в одном маленьком провинциальном городке.

     Смутно помню сад, засаженный ягодными кустами и фруктовыми деревьями. В доме жила ещё одна семья с детьми, и мы играли вместе, бегая по саду, с расцарапанными в кровь коленками. Мне здесь не нравилось: спали мы на чердаке, где всегда было темно. Меня постоянно преследовало чувство необъяснимого страха. И почти каждую ночь снился один и тот же сон, как в дверь комнаты медленно входит толпа каких-то людей, одетых в тёмно-серую длинную одежду, а на голове у них странные колпаки, торчащие кверху, с отверстиями для глаз. Они медленно направляются ко мне, шепча что-то про себя.

     Я забиваюсь в угол и с ужасом замечаю, что в другом углу виднеется пламя; оно разгорается, а эти фигуры приближаются ко мне и уже протягивают руки, чтобы схватить меня. Что они хотят со мной сделать? Поволочить к костру? Я холодела от этих приведений, и, задыхаясь от дыма, просыпалась. Но вдруг успокаивалась, увидев, что дымила-то наша труба, которая проходила от печки снизу...

     ...А однажды бабушка пришла из магазина домой и рассказала, что три дня тому назад умерла маленькая девочка (бабушка называла её «пионерочкой»), и никто не знает, почему. Но завтра её будут хоронить и пронесут через весь город. Впервые в жизни я услышала про смерть и похороны. Бабушка сказала, что процессия пройдёт мимо нашего дома, и мы будем видеть её в открытом гробу. Я не могла спать всю ночь, дожидаясь этого страшного момента: что я увижу? что почувствую? и как она выглядит? Бабушка сказала, что она больше не дышит и очень бледная, и что это так бывает всегда, когда человек умирает. «А почему человек умирает?», «А потому, что каждый человек умирает». «И я тоже?». «Да. И я, и ты, и все мы!».

«Всe, все на земле? «Да. Все, все — таков закон природы»,  говорила бабушка. И вдруг я почувствовала, как волна неописуемого ужаса захлестнула меня. Широко открыв глаза и ничего не видя, я завыла звериным воплем и упала на пол. Не помню, сколько я там пролежала, но, очнувшись, увидела склонившуюся надо мной, бабушку < какой-то жидкой гадостью в руке. Мне хотелось кричать: «Это неправда! Неправда!!» Я бежала от бабушки к маме и обратно, ища у них защиты, ожидая, что они вот-вот скажут: «Нет, нет! Конечно, это неправда! Жизнь бесконечна, и страшный сон прошёл!» Но мет, никто меня не успокоил и не пожалел. Бабушка произнесла, как всегда: «Пора ужинать», — а мама почти не взглянула на меня. Я почувствовала себя одинокой. Мне показалось, что моё детство кончилось...

     ...Спустя некоторое время мы переехали в Москву, теперь уже к другой бабушкиной сестре, в её единственную комнату в коммунальной квартире. Папа получил постоянную работу, а жилья не дали. Пришлось размещаться вшестером на 25 метрах, которые с такой щедростью предоставила нам тётушка; она была полной противоположностью той старухе; добрая и отзывчивая, она всегда старалась всем помочь, а нас — обласкать (помню, она притягивала меня к себе, сажала на колени, целовала в лобик, приговаривая: «Таня-Матаня»).

     ...Переехав, папа начал заниматься со мной на фортепиано — мне уже 5 лет, и все кругом говорят о моих способностях. Бабушка часто рассказывала, что, когда мы жили в Клину, я, гуляя по саду, часто напевала мелодии знакомых песенок. Особенно всем запомнилось, как я в два года очень чисто и сладеньким голоском пела: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?»

     Папа приходил после работы, обедал, спал, и часа в три начинал со мной заниматься. Он был строг: во время занятий говорил немного, больше показывал; я же внимательно слушала, старалась повторить с первого раза. Если у меня что-то не получалось, он был очень недоволен и нетерпелив. Я побаивалась его и старалась ему угодить. Папа был в моих глазах недосягаемым авторитетом.

     Он был замечательным педагогом — быстро поставил мне ручки, научил играть упражнения и разучивать пьески, но больше всего я любила играть с ним в 4 руки, каждый день я занималась на пианино по полчаса, и мама следила за мной, сидя поодаль на диване, чтобы я не пропустила ни минуты. Мне часто было скучно, и тогда я повторяла много раз одно и то же, думая совсем о другом. А мама, ничего не замечая, была довольна, что девочка занимается...

     ...В это же время вспоминаю мой первый поход в Большой театр. Однажды тётушка (она работала в кассах Большого театра) приходит с работы и говорит: «На следующей неделе в воскресение в 11 часов утра у нас “Щелкунчик” со Стручковой, и я попросила у директора разрешения провести Таню — она уже большая, ей 5 лет, и он дал мне пропуск на двоих — на Таню с мамой».

     Я очень обрадовалась, но скорее разволновалась. Я не знала, чего ожидать, и что такое балет — ведь телевизора тогда ещё не было. Папа незамедлительно подошёл к инструменту и наиграл мне все важные темы и мотивы. Обладая хорошей детской памятью, я с нетерпением ждала услышать это наяву.

     И вот день настал; мама одела меня в новое платье, заплела косички с шёлковыми ленточками, и мы поехали в театр. Дорога длинная, надо ехать на троллейбусе; народу — битком, а я такая маленькая, что ничего, кроме ботинок и сапог не вижу. Мама держит меня за руку и я с нетерпением жду, когда она скажет: «Пора выходить». Наконец, мы стоим перед театром: огромные колонны почти до облаков, а на самом верху — всадник, управляющий упряжкой с 4-мя или 6-ю лошадьми (не помню). Мы входим в фойе, всё в коврах и мраморе: с открытым ртом позволяю маме тянуть меня дальше, и, наконец, входим в зал. Ну, такого я и ожидать не могла. Театр я видела только на картинке или фотографии. Но разве можно это сравнить с тем, что мне представилось? Огромная сцена, а под ней — оркестровая яма, ложи, хрустальные люстры, красные, бархатные кресла. Мы жили очень скромно, а туг я попала в сказку; мне хотелось всё потрогать своими руками и ощутить, что всё это — реально. Мы прошли в ложу, сели на свои места в первом ряду, свет медленно погас, и под аплодисменты к оркестру на подест взошёл дирижёр, взмахнул палочкой и началось то чудо, которое пронесёт моё детство через всю жизнь, оставит глубокий след в душе, и на протяжении всей жизни будет защищать меня от горя, несправедливости, нападок и обид...

     Я заворожена, не замечаю, как настал перерыв и мама пытается оторвать меня от кресла и повести в буфет. Буфет Большого театра!

Это — такое же событие, как и сам спектакль. В перерыве вся публика без исключения, устремляется туда, выстраивается в длиннющие очереди, чтобы насладиться бутербродом с севрюгой, пирожными и газированной водой с сиропом. На ходу, запихивая пирожное в рот — уже третий звонок, бежим, пробираясь сквозь толпу, в свою ложу. Свет потухает и на сцене постепенно вырастает новогодняя ёлка. Маша спасает Щелкунчика от Короля мышей, они влюбляются друг в друга и танцуют па-де-де, от которого у меня дрожат руки и сдавливает горло; только бы не упасть, и продержаться до конца. Продержалась... Едем домой, я под таким впечатлением, что ничего не вижу и не слышу вокруг себя. Мама спрашивает что-то, но я и ответить не могу.

     Пришли домой, все спрашивают: «Ну как? Понравилось?» Разве можно назвать «Это» — «Понравилось?» Я оглянула всех и... расплакалась. Это было так неожиданно, что мама сказала, что я не умею себя вести и отправила меня за ширму спать...

     ...Приближался Новый Год и нас обещали повести на «Ёлку». Кто не помнит московские «Ёлки» в Новый Год? Все дети на земле, и, конечно же, в России, ждут не дождутся этого, самого красивого и сказочного праздника в мире.

     Уже за несколько недель до торжества в нашем доме происходила суетливая подготовка к приёму гостей: мама с бабушкой и тётушкой обсуждали, кто и что будет готовить. Решили, что, бабушки будут нарезать салаты, а мама — делать жаркое и печь пироги (её несравненные кулебяки мы, да и все те, кто приходил к нам, не могли забыть всю жизнь). Мы мешались под ногами, охваченные праздничным настроением; наслаждались запахами печенья и свежей ёлки, которую папа заранее принёс с рынка. Уже задолго до начала празднеств накупили игрушек и всей семьёй принялись наряжать её. Как я любила это время; за окном шёл снег и быстро темнело, а в нашей комнате было светло и уютно, на ёлке горели свечи, а бабушки уже накрывали на стол: вот- вот придут гости. Помню, что в нашем доме люди бывали часто: праздновались дни рождения, Новый Год или день окончания войны. Мама очень любила приглашать гостей, готовить, блистать. К нам приходили почти одни и те же люди — папины коллеги с жёнами и мамины родственники. Сначала все шли к столу, наедались и напивались до сумасшествия. Затем — культурная программа: папа рассказывал что-нибудь о музыке и музыкантах, или о своей последней заграничной поездке (его можно было заслушаться). Потом все просили его поиграть на пианино — он не давал себя долго уговаривать. После грандиозного успеха шли мы: сначала сестра проплывала лебедем в балетной пачке от двери до окна — она только что поступила в детскую балетную группу при Большом. Потом я должна была что-то сыграть, (я этого очень не любила, но мама тоном, не опускающим возражений, почти приказывала мне сесть за инструмент). В конце программы мы пели с сестрой на два голоса дуэт «Пастушки и Миловзора» из «Пиковой Дамы» — папа разучил его с нами специально для гостей. Тут, конечно, уж никто не мог спокойно усидеть на месте, и гости просили нас исполнить что-нибудь ещё или сыграть на пианино, ну хотя бы, к примеру «Собачий вальс»...

     ...Кто-то подарил нам билеты на «Ёлку» в Колонный зал, и мы пойдём туда впервые в жизни! Это самое известное новогоднее представление для детей. Мы приехали туда на метро (мне всегда было страшно спускаться по эскалатору в эту подземную пропасть, хоть и красивую, как считалось), и подошли к главному входу, где уже стоял народ, медленно протискиваясь внутрь. Вот и мы вошли в вестибюль, разделись, сняли валенки, галоши и наши тулупы, и остались в бархатных бордовых платьицах, которые папа привёз нам из последней поездки. Вдруг из двери напротив вышли Дед Мороз и Снегурочка, живые, подошли к нам, взяли нас за руки и сказали: «Пойдём к ёлке!» Посреди зала с белыми мраморными колоннами с обеих сторон стоит ёлка, огромная, от пола до потолка! А украшена она многочисленными, разрисованными шарами и шариками, хлопушками и игрушками, и между ними висят какие-то свёрточки в цветных обёртках. Что бы это могло быть? Конечно же — это подарки, которые мы получим перед уходом домой. Но прежде всего, мы должны их заслужить. Я заволновалась: неужели придётся делать то, чего я не умею? И не хочу? Я уже представила в душе, как отказываюсь от подарка. Но, вдруг Снегурочка объявляет, чтобы мы не боялись и не волновались, потому что заслужить его (подарок) мы сможем тем, что будем тихо и внимательно смотреть на сцену во время представления, а, когда всё окончится — громко и долго аплодировать. На площадку под ёлкой выбежали мальчики и девочки в костюмах зверюшек, потом появились огромные сани, которые везли клоунов и фокусников — они прыгали, бегали по сцене, кривлялись и веселили нас. Мы так разгорячились, нахохотались, и утомились, что нам уже захотелось домой. А как же подарки? Про них-то мы совсем забыли! Но при выходе, Дед Мороз и Снегурочка вручили всем нам по щедрому свёртку.

     Иногда мама брала нас с собой навестить её родственников, живущих неподалёку. У них тоже были маленькие дети и мы любили играть вместе. Но что-то фальшивое проступало между всеми нами: чувствовалось, что, мамина родня заискивает перед ней — у неё муж музыкант, небось зарабатывает! Но, вообще-то он «не из нашего круга. «Мы — люди простые!». Мне тоже было неприятно, когда меня спрашивали: «Ну, как там твоя музыка?», «И что это зa профессия? Небось, только для таких изнеженных дамочек, как вы, но уж не для таких настоящих мужчин, как мы!». Повзрослев, я старалась с ними не встречаться, а позже и окончательно оборвала контакт с ними...

     ...В доме часто стали поговаривать о детской музыкальной школе для высоко одарённых детей. Я не очень вникала в разговоры взрослых до тех пор, пока родители не сообщили мне о своём решении отдать меня туда. Мне хотелось в школу — всё равно в какую, музыкальную или общеобразовательную, потому, что все детишки во дворе уже ходили в школу. Папа очень серьёзно относился к моему поступлению, обдумывал «репертуар», узнавал, какие упражнения необходимо приготовить и что мне надо спеть на экзамене. Папа занимался со мной каждый день, разучивая новые пьески; учил меня правильно и чисто петь.

     Я ещё не знала, что такое «экзамен» и «волнение», и поэтому спокойно занималась и ждала приближающегося момента.

    И вот день настал, меня одели, причесали, бабушка и тётушка поцеловали меня в лоб на счастье, и мы пошли в школу. Заходим, а там такой шум, как в птичнике; масса детишек моего возраста, все щебечут, перебивая друг друга; родители же стоят поодаль и жестикулируя, хвастаются друг перед другом непревзойдёнными талантами своих детей. Я же вдруг испугалась этого шума и количества людей.

    Мама подталкивает меня к детям, но мне не хочется быть с ними, и я, отвернувшись от всех, вдруг уткнулась в её юбку. Ей это было явно не по вкусу, а главное — неудобно перед другими; она стала отдирать меня от себя, приговаривая: «Веди себя прилично! Улыбайся, улыбайся!», и сама принялась улыбаться всем этим незнакомым физиям. Вдруг из-за двери сбоку, выглянул нос какого-то дядьки (члена приёмной комиссии), и он позвал первого участника на экзамен. Потом другого, третьего, и, наконец, меня.

    В большой комнате с высокими окнами стояло два рояля (до сих пор я видела их только на фотографии), а в глубине — длинный стол, за которым сидели какие-то люди. Дядька с длинным носом спросил: «Как тебя зовут?», я назвала моё имя. «А как твоя фамилия?» Я стою, с открытым ртом, и не знаю, что ответить. Вот так казус! Я никогда ничего про это не слышала. А дядька говорит: «Ну, ничего, ты лучше сыграй нам что-нибудь».

    Мне помогли взобраться на высокий стул, и, болтая ногами, я принялась играть то, что выучила с папой в последнее время. Потом меня спросили, что я ещё умею, и тогда я заиграла мелодию, которую мне «преподала» бабушка из её репертуара, но вдруг услышала хлопок в ладоши, указывающий на то, чтобы я прекратила. «Ну уж «это», девочка, ты не должна здесь играть, и, вообще, «это» нигде не надо играть». «Почему? — удивлённо думала я, — Что тут плохого? Ведь это бабушка показала мне!» Тем временем, одна пожилая дама (впоследствии моя любимая учительница по сольфеджио) попросила меня спеть что-нибудь. Не помню, что я пела, но сделала это хорошо: чисто и в правильном ритме. «Подожди за дверью», — попросили меня. Ждать привелось долго. Но вдруг из-за двери вышел всё то же дядька и огласил список поступивших...

    ...Пройдут годы, музыка станет моей профессией, моей судьбой. Жизнь поведёт меня путями сложными и неожиданными. Озарит светом творчества и омрачит горестью потерь и разочарований. Поднимет со дна больного изнеможения, и заставит воспрять и двигаться дальше. Скрутит в рог, отнимет все силы и одарит ими вновь...

    ...А моё призрачное детство? Где оно? Оно ушло и никогда не вернётся. Где вы все, мои дорогие, родные, близкие и такие далёкие? Нет никого. Тишина...

    И как в смутной дымке стоит перед глазами та суровая зима, наша убогая лачуга, мама, папа за инструментом, Рахманинов, свет и запах керосиновой лампы...

1 Dolce far niente (итал.).