Дорогая моя, запомни хорошенько!

1. Карточки
2. Справка с места работы
3. Проездной на электричку

P.S. Не хотела тебя будить, по-моему, ты была слегка пьяна. С прачечной управлюсь сама. Вернусь около 18. 

К.

 Дорогая моя,

Как же ты Мне дорога. Обо всем тебе приходится помнить, а Я – что Я? Всего-то кот наплакал. Вчера Я на самом деле попала в историю. Началось с пирожных с пуншем с А.М., но после этих идиотских пончиков так захотелось пить, что Меня занесло на «Форум». Я попросила тоник, но у них был только джин, или наоборот. Джин, джин, джин, гайда тройка снег пушистый. Помнишь: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя»? О, Матерь пресвятая, Я все еще не в порядке. Жаль, что Вас не было с нами. Пунш без тебя – это всего лишь пунш. Сок без тебя – это только сок, ништяк и алкоголь, и курево, хотя Я с утра уже сокую чинзано, и весела как никогда. Кончилось с каким-то арабом, который оказался китайцем. Маленькая моя, это никогда больше не повторится. Когда вожжи отпускаю, о тебе не забываю.

Не сердись. Твое поэтическое письмецо Я ношу на сердце. Я бы все устроила единым духом, но Меня разбудили какие-то люди с тигром или что-то вроде того. Я легла буквально на минуточку, но провалилась в черный тоннель, все Меня обгоняли, и когда Я проснулась, было уже почти три. Есть ли смысл что-нибудь начинать в такую пору? Завтра с утра возьмусь за все эти дела, изволь только Мне ответить, как будет правильно: «образование неполное среднее» или «образование незаконченное среднее».

Па, па, сегодня буду уже только спать и смотреть телевизор. Покажут «Графиню из Гонконга», очень подходящий для Меня фильм. Если можешь, свари Мне зеленый борщ со щавелем. Щавель. Павел, Гавел, Grey Owl, Серая Сова, неполное среднее. Был тут какой-то диссидент с бородой, спрашивал тебя. Я сказала, что ты спишь, упилась с китайцами. Правда, смешно?                                                                                     

P.S. Квитанцию для прачечной оставляю тебе на столике.

Э.

 Дорогая Э!

Ты забыла оставить мне квитанцию. Я хотела поискать в твоей желтой сумке, но ее не оказалось. Ты что, потеряла сумочку?? Поищи.

Кристина

 Дорогой Надзиратель.

Дорогой мой Надзиратель, Я пишу тебе старатель… но. Да, да. Ты мой маленький домашний надзиратель-воспитатель, а Я – трудная молодежь. Молодежка, рваная одежка. Ты воспитатель-каратель. Ты прокуратор-оратор. Ты кура. Кур в ощип. Ты учитель-мучитель. Пожалуйста, не делай губки подковкой, ты же знаешь, что Меня обидела. Тяжелый у Меня был день. Чертовски тяжелый. Ты, Кура, разве об этом не знаешь? На рассвете вскочивши, помчалась Я в райотдел за карточками. Уже на лестнице ждала Меня прелюдия в шапке с козырьком. «Одни девки и старухи, одни девки и старухи», – шипел себе под нос этот сифон. Ты очень милый, – сказала Я, и мы пригласили друг друга на пиво. Потом Я его потеряла в «Тип-топе» и вернулась на место казни. Чиновница-чинуша чего-то вычиняет на рабочем месте. Губы красные, накрашенные до самого носа. Зубы тоже красные, будто в крови. Крисс моя дорогая, ты ведь знаешь, как Я отношусь к помаде на зубах – отвратительно. До истерики отвратительно. На ее пасть Я даже смотреть не могла. К тому же чинуша начала этой пастью двигать, пожирать красную булку. Это было уже слишком, этого от Меня уже требовать невозможно, есть же граница терпению. И Я сбежала в тамошний парк; парк весь седой, пепельный, заботливый; сибирские вороны ходят там важным шагом, головами кивают, очень приятная атмосфера. Дышишь белым воздухом, будто молоко пьешь. Пришла домой чистая, пахучая, хотелось, чтобы ты Меня поцеловала. Но тебя как раз не было, поэтому я начала строить разные планы. Нервная мысль о А.М. пронеслась в моей голове. И превратилось это в легкий испуг, захотелось выпить капельку. Я заглянула за голубого Хемингуэя на полке и со всей определенностью установила, что ты у Меня утащила бутылку. Послушай, надзирательница. Не устраивай Мне таких номеров. Запомни раз и навсегда, что Я с водкой ничего общего не имела, не имею и иметь не буду. Но Я тебе не прощу, что ты находишь мои секретные места. Я вне себя, хочется запустить камнем в стекло, а лучше всего, чтобы этим стеклом была ты. Рама ты стеклянная!

Теперь Я ухожу. Понятия не имею, когда вернусь. Не хочу на себя брать никаких обязательств. Буду в лесу, тесто принесу.

Твоя навеки Э.

 P.S. Не устраивай Мне истерик из-за карточек, возьми себя в руки. Завтра сделаю второй заход. Что касается желтой сумки, то она Мной подарена прекрасному человеку. Лучшему, чем ты и Я.

 Эльжбета!

Ты должна найти сумку. Если не найдешь, то придется делать новый паспорт, иначе не получишь карточек. Заяви об утере в милицию. Наша комендатура – на улице Станиславского, 1.   

К.

Знаешь, ты дура. Дура-комендатура.                               

Эльжуня

Дорогая,

В прачечной мне выдали белье без квитанции, потому что там была та блондинка. Пожалуйста, сделай что-нибудь с паспортом. Нельзя ходить без документов, особенно ночью.

Кристина

Чудо мое,

Чудный день был сегодня. Высокий, прозрачный, как в церкви. Деревья высокие, прозрачные, Я сама высокая, прозрачная. Бриллиантовый день, только мечтать о таком дне для лесных прогулок. По дороге в Беловежскую пущу Я зашла в кафе «Ружанка». Прицепилась к какому-то достойному господину, который выглядел так, будто бы праздновал пятидесятую годовщину. «Всего тебе доброго, дорогой!» – сказала Я, и оказалось, что попала в десятку. Стала изображать из себя раскаявшуюся дочь Коринфа, потому что была у Меня охота на разговор больше, чем на что-либо иное. Мы отправились на прогулку, зашли уже за рельсы, и он совершенно расклеился. Ученый-биохимик. Говорил, что он знаменитый ученый, но что жена его не понимает. Хотел бы даже иметь новую жену, какую-нибудь другую. Когда-то по научной линии ездил он в Австралию. Мол, угощали его, встречали, обезумели просто все эти профессора, а также президент и ему подобные. Биохимик даже потолстел от переедания. Однажды с коктейля отвезли его на служебном самолете прямо в буш. Его, мол, интересовала проблема древесных медведей коала. В общем, были. Висели прямо на деревьях, он сам видел…

– Можно, Я тебя буду называть Коала?

Коала на шутки реагировал с трудом. – В Австралии, – продолжал он эпически, – большие территории, просто огромные поля. И вот одно из этих полей обсадили тополями. Тополя и тополя, до самого горизонта. Огромные древесные богатства. Но, увы, национальная трагедия в масштабе всей Австралии: неизвестно откуда появился вредитель, совка-еловка. Миллиарды совок-еловок, таких ночных бабочек. Тьма тьмущая (тьма – тьмы – тем). Ну вот, и тогда все эти фермеры и профессора обратились ко мне, чтобы я, как ученый с мировым именем, помог им с этим катаклизмом. Пожалуйста, сказал я им, и даже почувствовал какой-то патриотический подъем. Сосредоточился и посоветовал разжечь большой костер. Они послушались, выкопали такие канавки, налили туда нефти и подожгли. И все бабочки погибли в огне. Утонули в нем. Жена, однако, меня по-прежнему не понимает, и я хотел бы иметь какую-нибудь другую жену, ну хотя бы такую, как вы. Пусть даже рыжую, коротко остриженную, но с красивыми ногами, как у лошадки. Прошу не обижаться, в устах биолога это комплимент. И потому нельзя ли получить адрес или номерок телефона...

Я начала ужасно смеяться, а он тогда вылез с какими-то намеками, что, мол, поставил Мне уже семь будафоков и ничего за это не имеет.

– Ну, ты и деревенщина, Коала, – сказала Я изысканно, но он страшно загрустил и начал бормотать:

– Я не деревенщина, а практичный человек.

Пошли мы с ним для извинений в бар «Гостиный», и Я смеха ради дала ему твой телефон. Ноги у тебя в порядке, а, кроме того, ты более практичная. Ясно и ежу, ему я подхожу. Наверняка вы с Коалой будете счастливы, Я это вижу. Пришлите Мне какую-нибудь совку на память. В постели он немного ленивый, но и ты ведь соня еще та. У тебя такой милый пушок за ухом, и мы все тебя за это любим. Умоляю, не буди Меня, когда придешь, и не хлопай дверцей холодильника. Свари Мне какой-нибудь кисель. Я мечтаю о киселе с лимоном. Когда придут эти люди с тигром, дай им всем в морду. Потом все тебе объясню, доброй ноченьки желаю, блошки пусть тебя кусают.

Твоя навеки Клеопатра Египетская

 Эля,

Была какая-то женщина, принесла твой паспорт, она его нашла на Восточном вокзале. Не забудь теперь о карточках. Пункт второй: справка с места работы, пункт третий: проездной на электричку.

К.

P.S. Зачем ты сказала Анджею, что я напилась с китайцами? Не делай мне так больно. Я его люблю, а тут такая боль.                                                                                              

Мы не с солью, мы с фасолью, наполняем сердце болью.

Анджей Боболи. Знаю Я этого Анджея. «Ты – моя вселенная», а потом – «созвонимся». Успокойся, глупышка. Погляди вокруг. Глянь, какой приятный вечер, тема для сверчка. Картина над камином, жареный миндаль. Рюмочку вишневки, горячего чаю и спать.

Э.

1. Карточки!

2.  Проездной на ж.д.

3.  Справка с м. р.

Я была на заводе, тебя почти наверняка примут, но какую-нибудь бумагу ты должна принести.                                                                                                          

P.S. Пожалуйста, никогда больше не говори с Анджеем, как в тот раз. Мне страшно.

К.

Любимая моя Курка-прокураторка.

Итак, Я становлюсь слесарем. Это ясно как дважды три. Я встретила мужчину моей жизни, а это необходимое условие, sine qua non. Молодой Рембо, прекрасный как дровосек («две дамы, юные годами, в густом лесу остались сами, осторожнее с чулками – там усатый дровосек!» – помнишь?) Кем только он не был! А никем он не был, мать его пихала на классическую филологию, а он окончил политехнический, накропал даже диссертацию по тепловым полупроводникам, но как-то услышал пение щегла на крыше и понял, что пошел не в ту степь. Бросил все, залез в страшнейшие долги и теперь открывает фабрику искусственных удобрений, основанных на формуле ДДТ. Как только в дело вольются заграничные капиталы, мы выплывем на широкие воды. Посмотришь, посмотришь. Купим тебе живых норок и манто. Полночи проездили мы с ним на тракторе по распаханному полю и говорили о тебе. Когда кончились сигареты, сосали травку из зубровки и любились в борозде, как котята. Все это в сфере проектов, но когда слушаешь этого Рембо-дровосека, все становится необычайно конкретным. Дело лишь за тем, чтобы Я закончила слесарские курсы, а то у него есть лицензия только на химическую часть, а не на машины. Сегодня всю ночь буду спать, а завтра – за работу. Пожалуйста, постирай Мою белую блузку. Завтра день веселый, ждет детишек школа. Пока,

                                                                             С пионерским приветом, Эльжуня

 Э!

Можешь представить на завод свидетельство о слесарских курсах вместо справки с места работы. Остальные два пункта остаются в силе. Я буду между 16 и 18, блузка выглажена и лежит на кресле.

К.

 Дорогая моя благодетельница.

Благодетельница! Жизнь прекрасна! У Рембо была идея – проспать целую ночь, а утром выскочить за свежими булочками и так далее, и марш на курсы. На курсы… Но у Меня появился замысел получше – выпить все, что недопито, то есть коньяк марки «Любусский», и с ходу отправиться на курсы. Так и получилось. Прости, что не зашла за белой блузкой. Маскарад будет завтра. Сегодня были туго заплетенные косички, лицо, надраенное щеткой, на шее черная ленточка. Первой была математика, мы проходили округление дробей. Я все время ощущала внутреннюю радость, точно праведник перед причастием. Дровосек пошел на курсы вместе со Мной, нам как-то не оторваться друг от друга. Сидим на одной парте с почтенным старцем с натруженными руками, ему бы изображать короля Зигмунта на картинах Матейко. В профиль ко Мне сидит молодой усатик, типа благородного возницы, спасающего ребенка от стада волков. В первом ряду – отличник, инженер, окончивший Горную академию (делает вид, что он был продавцом в магазине, торгующем велосипедами). Ах, эти велосипеды, ах, эти кусты, эти хиханьки, эротика нашей юности! Дорогая, поверь Мне, что это все прекрасные люди – дельные, прямодушные, упорные. На них можно положиться. Мы уже умеем делить до третьего знака после запятой. Завтра будет экскурсия на завод имени Каспшака. Па, па, поцелуев тьма. Когда будет время, забегу за блузкой.

Э.Г., точный механик по обработке металлов

Э!

Первое, второе, третье – без изменений.                                                     

P.S. Анджей хочет с тобой поговорить.                                                                  

К.

 Сегодня мы с Рембо занимались бегом трусцой.

Неповторимые переживания, бархатный воздух, села и поселки мелькали перед нашими глазами, к ногам ластилась природа наших полей и лесов, жаль, что Вас не было с нами. Первые сто грамм после этого пились, как напар из лесных фиалок. Рембо гадал Мне по руке (мол, другой такой девушки нет на свете). Ох, оставь ее Мне, оставь на кресле: чистая белая блузочка – это как раз то, что надо.

Целую тебя везде, где ты этого не любишь.

Твоя Дорота с места работы –
Э.

 Свидетельство с курсов.

1. Карточки (последняя возможность).
2. Проездной.                                                                                                              

P.S. Блузка лежит там же, где всегда. Тебе нужно будет только погладить воротничок.

К.

Ох, Крисс. Он все-таки оказался дрянью. Ты была права. Дрянь и тупица. Ранил Меня тупым ножом. Меня, понимаешь? Это слесарство ему еще боком выйдет. Темная масса. Гоголевская голота – и умственно и физически. Ох, коленка у Меня болит. Обними Меня, поцелуй и приласкай. Есть Мне хочется, свари Мне кашки… Это правда, что Я любила книжки, когда была маленькая?

Если этот негодяй позвонит, не разговаривай с ним. Ты знаешь, что он Мне, дрянь, сделал?

… Что Мне сделал? Да-а-а. Ты еще спрашиваешь. Ох, прости Меня, Я ведь непоседа. Но, знаешь ли, три часа! Три чертовых часа просидела Я рядом с этой чертовой дрянью на этих чертовых лекциях в каком-то идиотском бараке. Сказали, что сейчас принесут циркули и треугольники, ну просто издевательство. – Можно закурить? – спрашиваю Я вежливо.

Ничего. Молчание. Препод что-то бормочет у доски умирающим голосом, а этот мой отличник ни слова. Бревно. Как будто мы с ним незнакомы. Три часа без единой затяжки, и ничего! Столб и столб. – Хочу курить! – ору я во весь голос. – Мы все хотим курить, разве нет? – Пожилой социолог глянул на Меня исподлобья взглядом испуганной лошади. – Вот вы, например, коллега, – говорю я ему, – например, вы, коллега, тоже хотите закурить, – продолжила Я борьбу. А тот мык, мык, и уже глазами уперся в препода. А бревно возле Меня сидит, деревенея все больше. Чурбан деревянный, произведение народного искусства, черт побери, ну так вот тебе, статуй проклятый! Воткнула ему циркуль в лапу, приклеенную к парте, как капустная кочерыжка.

Отвратительная красная мазь показалась на капусте. Препод затих, а Я закричала:
– Фашисты! – Знаете, кто вы? Фашисты! Ты, препод, фашист, и ты, трус, возлюбленный мой капустный! Что-то вроде зашевелилось, ну да где там, комариное шевеление прошло по залу. Мык, мык, поймала Я взгляд социолога. – Коллеги, у кого есть курево, тот курит, а у кого нет – Я угощаю! Но где там. Все взгляды как бы мык, но тут же и отмык. И быстренько: отмык, отмык.

А идите вы к дьяволу, трусы, идите, играйте в эту свою новую жизнь. Играйте, но без Меня. Приучайтесь к профессии. Ха-ха. К профессии? К страху, к бесплодному полю приучайтесь! Удрала Я оттуда, как ошпаренная, туфля у Меня свалилась по дороге. Схватила ее – и с туфлей в руке все дальше, все дальше. Треугольник прихватила с собой на память. Ну, и слава Богу, слава Богу, глаза у Меня открылись, знать его не хочу, дрянь такую, и умоляю, никогда Мне о нем не напоминай. Я пошла в «Замковую», чтобы успокоиться, а когда уже из нее выходила, встретила социолога, который туда входил. – Я социолог, – сказал он, – в принципе я все время был на вашей стороне, вы совершенно правы, мы же взрослые, и это, простите, абсурд, что с нами обращаются, как с малыми детьми, то есть, конечно, это какой-то террор и даже злоупотребление положением, но, с другой стороны, у меня, как у социолога, нет будущего, то есть у меня теперь совершенно иное видение будущего, чем прежде, и, знаете ли, это мой шанс, может статься, последний, но я отдаю себе отчет в том, что некоторых унижений, простите, избежать не удастся, и если бы вы захотели выпить со мной рюмочку водки, то я бы вам объяснил, что моя ситуация особенно сложная, потому что люди с высшим образованием вынуждены на подобных курсах в некотором роде скрываться, то есть, если бы открылось, что у меня есть диплом… вы же понимаете…

А пошел ты.

Любимая, прекрасная моя, Я ведь не могу покуматься с кем-нибудь таким, потому что если бы Я еще влезла во все это, то что бы тогда со Мной было? Ты такая добрая, такая умная, ну что бы ты тогда обо Мне подумала? Ну что? Нет, такого Я не могу тебе устроить. Чудесная моя, неужели ты считаешь, что Я не в состоянии уладить все эти твои делишки? Что они для Меня трудны? Ты ошибаешься, гадалка моя золотозубая! Зяблик ты мой, озябло у тебя сердечко. Ведь Я раз-два все это устрою, это для Меня детские игрушки. Если до сегодняшнего дня Я этого не сделала, то только потому, что эти дела – слишком легкие. Я бы хотела для тебя сделать что-нибудь сверхчудесное, какой-нибудь супер, пожар душ в мировом масштабе. Но раз уж такова твоя воля, то марш на арену и через час жди меня назад: карточки, проездной и работа! Да или нет? Будь в надежде,

Твоя Эвглена Зеленая

 Позвони на завод и скажи, что свидетельство с курсов уже неактуально. Постарайся выполнить вариант №1: справка с места работы. Анджей не звонил.

К.

 К!

Мне грустно. Надела чулки и сняла опять. Нейлоны с «Балтоны». Помнишь, когда мы были маленькие, то все чулки назывались «нейлоны». А мама говорила «из газа». А до этого были еще такие вязаные, не помню, как они назывались. Девочки не хотели в них ходить, а мальчишкам было все равно. Мелкая дрянь эти мальчишки, помнишь? Была такая песенка. А этого сукина сына блондинчика помнишь? Который качал белую собачку на дверной фрамуге? Ну, Я думала, что ты уже не помнишь. А потом… потом был суп с котом. Потом мама отдала нас в интернат. Помнишь, как мы пели: «Мы, дети рабочих, марш вперед, земля дрожит…»??? А Я думала, что ты уже не помнишь. Знаешь, Меня слегка трясет, как в лихорадке, но это даже приятно. Одеяло, что ты Мне купила, коротковато, а, может, это такой день сегодня! Была еще такая песенка: «Кто ты есть, спишь в ногах, одеяло с тебя тащат…» Ну и денек. Дождь идет, а, может, и не идет. Принесла бы Я себе кота со двора, улегся бы поганец на одеяле, было бы неплохо. Вчера они оба здесь крутились, Котик Номер Один и Кошечка Номер Два, а сегодня ищи кота в поле. Жизнь надо Мною измывается с небывалой жестокостью. В словечках тоже не нахожу Я ни радости, ни пристанища. А Я люблю слова легкие, клейкие, пожалуй, слишком клейкие, укладывающиеся в разные фигуры, небезопасные даже. Заметь, душа моя, что даже в природе клейкость играет творческую роль, плод клеится к лону матери, струпья – к разбитому колену, жмурик – к земле, червяк – к жмурику, и все довольны. Обожаю смотреть, как мухи приклеиваются к липкой ленте. Согласна, это несколько противно, но в то же время и уютно. У Меня никогда не возникало желания снять муху с ленты. Наоборот, когда деревенская, светлая липучка свернется в привлекательную спираль, муха выглядит даже лучше. Все вместе взятое напоминает конфетку. С одним моим коллегой случилась такая история: у него насекомое выползло из янтаря, расправило крылышки и выхлестало всю водку из стакана. Потом уселось поудобнее в кресле, закурило и рассказало всю историю своей жизни, три тысячи двести лет. Они пили вдвоем до комендантского часа и даже позже. Иногда они оба ко Мне заходят. Тебе хочется знать, как его зовут? Ни в коем случае, и речи быть не может. Насекомые, как и Я, предпочитают клейкость сыпучести. Сколько же нужно потратить времени, денег и усилий, прежде чем найдешь что-нибудь подходящее, липкое. А уж если нападут на мед, то ха-ха, пальчики оближешь. Потом они утопают насмерть, но с улыбкой на устах. Это лучше, чем странствовать по сухой, желтой газете, брошенной на пляже. Можно тривиально сдохнуть со скуки. Впрочем, кто знает, что для кого лучше. Паук, например, по своей природе предпочитает чистую белую ванну. Мой паук по имени Джонни Уокер, конечно, без ума от моей ванны. Ты бы догадалась? Догадалась бы, ты ведь умница. А сколько поколений пауков должно было работать на этот лозунг: «Осанна, осанна, нам подходит ванна».

Я из-за отсутствия подходящего одеяла люблю оклеиваться словами, но хорошими, липкими, как почтовые марки. Чтоб подходили к каждому моему письму, и обратному тоже. Чтобы они у Меня выделялись как выделения, разделялись на первоначальные элементы и расцветали, как клевер. Есть такие примеры, например, – кокон. Кто-то выделяет из себя нить, и вроде ничего особенного. Ничего и ничего. Хиленькая ниточка. И все же где-то за прялками сидят девочки-ангелочки, прядут себе и прядут, и в конце концов становится этой нити столько, что ты ею окутываешься. Окутываешься, опутываешься, запутываешься. Сам себе и хатка, и лошадка. О, прошу тебя, издай какой-нибудь циркуляр, чтобы с письменным словом не было того же, что с самогоном: раз запутаешься и конец. Должно быть столько, сколько нужно для внутреннего употребления (по крайней мере). Умоляю тебя, разбуди Меня завтра пораньше. Устроим себе на завтрак какое-нибудь маленькое Рождество Христово. Сперва какао, потом Макао (имеется в виду древнекитайский остров).

Целую тебя, Э.

 Эля!

Я ждала до 12. Теперь мне пора уходить. Еду оставила на столе. Сделай, по крайней мере, карточки.

К.

К!

У тебя всегда были хорошие идеи. Ты понятия не имеешь, как это мило – проснуться утром и найти на столе холодное какао, полное мерзких пенок. Ну, ладно, ладно. Выплюнув эту каку и почистив зубы, Я почувствовала себя, как юный пионер. Беру топор и отправляюсь в город, чтобы покончить с этими идиотизмами. Только очень тебя прошу, не говори Мне «по крайней мере». Я этого не переношу. Три, четыре, левой, правой. Внимание, захожу на второй круг – в смысле карточек. Я откликнусь, жди.

Э.

 Ты забыла паспорт и вкладыш. Кладу тебе их на письменный столик.

К.

 Дорогая Кристесса,

Шли годы. Молодой Холициндер медленно вступал в пору созревания, но белый павлин продолжал расхаживать по дорожкам парка. Было душно от роз…

Возвращаясь, однако, к нашим баранам: время четверть второго, Я являюсь в райотдел на улице Белого Павлина, угол чего-то там. Жду. Час двадцать, впускают Меня в кабинет чиновничьей чинуши, выдающей карточки. Впечатления? Великолепные. Той с красными зубами уже не было, была какая-то другая, вообще без зубов. Голос сладкий. К сожалению, паспорта у вас нет, вкладыша нет, пошла вон отсюда, переходный возраст! В час тридцать Меня вышвыривают за дверь.

Послушай, дорогая моя. Ну что тебе, в конце концов, в этих карточках, а, девушка? Ведь Я же, собственно, ничего не ем. Если хочешь, Я буду питаться водорослями. Они очень полезны для организма. Половина Японии питается водорослями. А ты? Чем ты должна питаться, королева моя? Ясное дело, голубыми попугайчиками, пряничками, ладушками и разными бакалеями. И мысль моя летит как стрела: отправиться на черный рынок. Гей, на черный рынок за белым павлином! Вот подъезжает трамвай. Вот номер 25. Вот Я на месте. Вот и базар. Пражский база-а-ар. Вот баба. Бабишон. Бабища. Стоп, тут наше место, только тут могу Я стать клиенткой, твоей пажкой и подножкой. Нет ли у бабы индюка? А есть. А покажи! Господи Иисусе, индюк чудесный, пребогатый, изысканный. На мертвом своем брате, на мертвых своих братьях и сестрах, уже ощипанных, лежит – величественный, как памятник, в страшном изумлении и в гордыне страшной, и в красоте. Сколько ты хочешь, баба, за индюка – а хочу! – ну, так сколько же? – а пять тысяч. Пять тысяч? Ну, пожалуйста, вот тебе пять (хочешь знать, откуда у Меня столько денег, так встреться со Мной поскорее!) Уже беру, уже иду, уже маршируем мы с индюком к возлюбленной моей.

В переходе купила ему поводок, недорогой, чтобы не думать, так, ненадолго, идем мы, песни поем, к возлюбленной моей милой направляемся. Вдруг вижу: молодой, бородатый, похожий на А.М., но другой, перепуганный какой-то. Куртка зеленая, сумка зеленая, огромная, а над сумкой мент трясется и бумагами трясет, и на молодого зырит, а еще удостоверение, а еще паспорт, а что у вас там, гражданин, в сумке, ах, бумаги, ну так покажите. А Я, на память знающая такие сумки, и такие руки, и такие глаза знающая… Я сразу в бой: ну да, ну да, гражданин начальник, с такими надо построже, на базаре их полно, на курсах, на занятиях тайных их полно. Дома такие не сидят, ну не-е-ет. Я, гражданин начальник, от такого уже натерпелась, на четвертом месяце Меня бросил, с близнецами в животике, мальчик и девочка… – Вы что, пани, вы что тут… как это бросил? – Путается Владек. А тот ничего, стоит себе, удостоверение протягивает, будто святое причастие подает. А Я дальше и дальше, как на барабане, только быстрее: так и так, мол, это вот самые негодяи, экстремисты и работать не хотят, такой вот старую мать в очереди стоять заставит, а сам с сумкой в город, носятся тут с сумками, чтобы других людей с сумой отправить. – Сейчас, сейчас, что вы тут… А это что? – Владек индюком заинтересовался. – Как это что, это Азор. – Какой еще Азор? Ты так его назвала? Ты что, пьяная? Не пьяная? А удостоверение? А адрес? А птица откуда? А место работы? – Мы треплемся, болтаем, индюк хвост распушил, людей собралось как на остановке. А экстрема стоит как вол, Я его пнула ногой, аж зашипел, а Я ему: сваливай, исчезни давай, чтобы глаза мои тебя не видели… А Владек собирается за ним погнаться, но тут ведь индюк, толпа и глаза мои распрекрасные. А Я говорю так: Владек, ты не волнуйся, Я тебе расскажу историю об одной шикарной даме. Эту даму звали Власть. И вот в один прекрасный день говорит она своему знакомому: знаешь что, ты из села и я из села, зови меня Власточка… И с тех пор очень даже полюбили друг друга. Где птицу достала? Не скажу. За сколько? Не скажу. Где живу? Не скажу. Для кого птица? Для возлюбленной. – Ну, так пойдем в комендатуру. – Ха-ха, пойдем, но не в отделение! Мне ваш романтичный локон нравится, и Я с вами индюком поделюсь. – Поделитесь? – Ну да. – Да? – Да. – Это другой разговор, разойдитесь, граждане. Толпа разошлась, а мы пока что к его знакомым, чтобы выпить чего-нибудь за согласие, ну и от мороза, потому что мороз страшный. Мороз, моррроз, не морозь Меня. Пьем, разговариваем, много общих тем нашлось, а еще Мне приятно, что тот с зеленой сумкой уже на свободе! Раз и другой этот факт, как НЛО, проносится через мою голову. А индюк нечеловечески несчастлив, связан, даже напиться не может. Знаешь что, Владек, говорю, Я девушка чистая, леченная и вылеченная, а ты необычайно интеллигентный, пойдем с тобой в постель, а этому несчастному гражданину Азору дадим свободу. Зачем его резать на части, если он этого ни капельки не желает? Ты получишь свое удовольствие и Я тоже, и пошли мы в ближайшую камеру, и улеглись на кушетку, еще теплую после какого-то спекулянта (курил честерфильды), любились вдохновенно, как тигры, а потом, в соответствии с договором, открыли окно… Боже мой, какой оттуда был вид, что это был за индюк! Волшебный ковер-самолет, который унес бы и Меня, и тебя, и твоего сказочного принца. Он летел над улицей Торговой, как по фиолетовому небу Аргентины. Поверь Мне. Тяжелый и слегка только позолоченный, частью пурпурный, а частью черный, пролетел он тяжело и с достоинством, как когда-то летали привидения. Подруга ты моя! Все же когда-то наше небо кишело милыми чудовищами, динозаврами и птерогреками, которые потому только и вымерли, что у них уже не оставалось сил на все на это. А у Меня они есть, у Меня – есть! Улетели на свободу мои пташки, и не нужно Мне кашки. Принесу тебе хлеба с сыром, Владек отдал Мне свой второй завтрак. У него есть жена на Таргувке, которую он очень любит. Итак, одно дело мы с тобой сделали. Я немного поддата, но люблю тебя свято. Иду спать. Если бы выяснилось, что А.М. сходит по мне с ума, то пошли его за метрикой в Баку.

Твоя Акуку

 Э!

Помни, осталось два дела: справка с м.р. и проездной. Анджей не звонил. Твои карточки удалось получить по милости новой чиновницы.

P.S. Так ты знаешь этого милиционера с Таргувка? Cыну этой чиновницы грозит судебное разбирательство.        К.

 Ты что, сошла с ума?

Наверно, ты не в своем уме. Я тут из кожи вон лезу, чтобы не ползать. А ты хочешь сделать меня пресмыкающимся?

Э.

Ты права, Я сама займусь этим делом. Не забудь о свид.

К.

Дорогая коллега,

Сегодня чудный день: среда. Мой любимый день. День моей мечты! Идеальное время для устройства разных дел. Особенно справок. Особенно с места работы. Обожаю такие дела. Тихое очарование важных кабинетов, шелест папоротников, шепот и благовония. А этот язык! «Настоящим удостоверяется, что предъявитель сего обладает необходимой квалификацией для управления велосипедом». Ба. Точнее, ха! Мы едем, едем, едем... Я еду. Уже переезжаем через Вислу. На песчаной отмели торчит рыбак, ловит рыбку. Затаился, как заяц, в бдительной неподвижности. На мосту в вагон садятся три харцерки, одна худенькая, вся в веснушках, как славка-завирушка. Свеженькая, хочется веснушки ей полизать. За мостом садятся еще три харцерки. Возле ЦК – еще четыре, все веснушчатые. Рядом со Мной худой подросток пытается произвести впечатление на другого: «Существует два вида пум, черная пума и палевая». Автобус переваливается с боку на бок, как старая баба. Все как-то замедляется. Я не могу выдержать этой медлительности, чувствую странное беспокойство, хочется выпрыгнуть через окошко. Где-то тут был бар «Кубусь», черти его взяли. Пустила бы Я себе в кровь чего-нибудь повеселее, но, во-первых, не люблю уколов, а, во-вторых, ужасно люблю собственное общество и не хотела бы залетать слишком далеко. Ну, каким-то чудом добралась я до бывшего места работы. «Школа имени Четвертого полка Уланов» вырастает передо Мною, как живая. Та же самая карлица-посыльная торчит перед раздевалкой, держа сигарету. Та же раздевалка с сеткой из проволоки. Та же библиотека, где Я провела десять роскошных месяцев; за это время слона можно было родить. Заглядываю из любопытства. Сидит там какая-то мученица, что-то втолковывает пареньку в рваной шапке. Еще доиграется. Оба доиграются. Бегу в секретариат. Ну конечно, тот же колотый, что и всегда. Его тут держат по протекции. Колотый Меня не узнает. Так и так, говорю, Мне нужна справка с бывшего места работы. Колотый вставляет листок в машинку, у него даже получается, и начинает улучшать свое самочувствие. Имя, фамилия, где родилась, образование, нынешнее место работы. – Никакое. – Как это? – Никакое. – Как это?
– У Меня нет работы. – Так для кого справка? – Для никого! – Что значит для никого?
– Ну, Я ищу работу, там где-то. И вообще… – Что вообще? – Ну, сестра так хочет…

Колотый измучился; выдал Мне бумагу: «Такая-то и такая-то работала в качестве библиотекаря в школе с такого-то по такое-то, уволена такого-то числа в связи с отсутствием необходимой компетенции…»

А пошел ты ко всем чертям, колотый! Чтоб вас всех черти побрали, и тебя, моя коллега, тоже. Все вы добренькие. Наверное, тебе Бог весть что там наговорили, а ты только кивала своей вежливой головкой. Ну да-а, ну да-а, сестра у меня неадекватная, ну конечно, вы совершенно правы, она не отвечает за свои поступки…

Эх, ты, дисциплинарная комиссия ходячая. Разорву Я эту справку на мелкие кусочки и отравлю ими твоего кота. Будет корчиться в муках. О, нет! Не на такую бумагу Я рассчитывала. Может, иногда Я бывала нервной, может, опаздывала на работу, но чтобы у Меня отсутствовала компетентность?? У Меня??

Послушай, корова. Весь мир на ушах стоял, требуя, чтобы библиотекари покупали книжки для своих библиотек. Ну, Я и покупала. И еще какие! Самые редкие. Однажды, гуляя вдоль Вислы у электростанции, Я встретила почтенного старца, который, как и Я, там прохаживался. Начали с ним разговор, и оказалось, что старец владеет одной из редчайших книг в мире, «Книгой Желтого Императора». Это памятник китайской литературы, редкость из редкостей, белая ворона, вернее, желтая, первая в мире книга в области медицины, фармации и психологии, написанная, конечно, самим императором. Для Меня было ясно, что старец не захочет эту книгу продать и даже одолжить. С другой стороны, какая была бы потеря для детей, если бы они не познакомились с «Книгой Желтого Императора»! Слово за слово, и мы договорились, что почтенный старец будет к нам приходить время от времени и цитировать «Книгу» по памяти (он ее выучил наизусть, когда молодым рабочим просидел два года в землянке в Маньчжурии). Ну и послушай, безнадежная ты моя. Старец, встреченный над рекой, сдержал свое слово. Каждый четверг или даже пятницу он появлялся на пороге нашей школы, а ожидавшая его кучка детей (все увеличивающаяся) провожала его ко Мне от самых ворот. Старец вещал, откинув назад голову и прикрыв глаза, а мы слушали его как зачарованные. Однажды к нам явилась заведующая читальным залом. – А это кто такой? – спросила она нахально. – Это Желтый Император – ответили наши дети с уважением. – Да, это Желтый Император, – подтвердила Я истинность их слов. Знаешь, что мы могли тогда сделать? Мы могли ее даже дематериализовать, потому что осваивали как раз этот метод из пятого тома. Но мы этого не сделали. Заведующая только понюхала, что у Меня в стакане, пулей вылетела в коридор, а на следующий день, если изволишь вспомнить, началось пекло из пекла родом. И что бродяг Я в школу привожу, а, может, и извращенцев, и что сама пью, да еще детей учу пьянству. Факты же таковы, что в вышеупомянутом стакане с чаем действительно была капелька коньяку. Но Я же не идиотка, чтобы детей коньяком угощать! Некоторые уже после маленькой пива начинают по стенкам ходить. Коньячок Я держала за «Крестоносцами» единственно и исключительно для встреч с Желтым Императором. Человек этот приходил к нам, измученный дальней дорогой. К тому же он страдал необычайной и таинственной болезнью: он не мог сесть ни в один из видов транспорта. Автобус, трамвай, даже носилки с балдахином – все это действовало на него угнетающе. Мог единственно и исключительно передвигаться пешком. Понимаешь ли ты, о тягость жизни моей, что он брел к нам через лужи и сугробы, преодолевая многие километры пути. Нудные варшавские улицы, пустое пространство между Новотки и Мархлевского, трамвайные петли и дебри торговых павильонов, и все это ради того, чтобы найти нас, именно нас, и посвятить в тайны Желтого Императора! Но ведь ясно же, что ему после этого надо было подкрепиться. Разве нет? Нет??

О, нет. Не получите вы от Меня никаких свидетельств по этому вопросу. Ибо вы ранили Меня, и притом глубоко. Это законченный этап моей жизни, и не будем к нему возвращаться.

Ох, император, Желтый Император, где же наши подсолнечники?

Э.

 Звонила на завод. Без справки с б. м. р. место пропадает. Есть места, где не требуется рекомендация. Адрес бюро трудоустройства: ул. Марко Поло, 5/7/9. Был Анджей. Хотел говорить с тобой, а не со мной.

К.

 Был Анджей? Не-е-ет! Был Анджей! Сердце у Меня разорвется.

Э.

 Есть два интересных объявления: «Выращивание шампиньонов – женщина» и «Дам работу женщине по уходу за садом»

1. Проездной!                                                                                                                                    К.

Миленькая моя,

Так Мне что-то больно. Страшно у Меня болит все декольте. Если Я умру, раздай мои бриллианты бедным. Ох, потри Мне ножки, когда приедешь. Такие холодные у Меня ножки, натри их камфарой, уложи Меня на розмарине. Выпила сегодня страшное количество бульону – вместе с человечками с НЛО.

 Э.

 У тебя был коллапс. Был врач. Рекомендует тебе больше бывать на природе

К.

 О, моя мама! Наважденье прямо. Встретила Анджея на улице… Лапы в карманах.

А: – Ты вроде ищешь работу.
Я: – А мы знакомы?

А: – Мне Кристина сказала, что ты ищешь работу.

Я: – Может, мы знакомы по постели? … (лапы в карманах).

А: – Есть работа, пойдем. Кристина сказала, что ты ищешь работу.

Я: – Может, мы знакомы по постели? … (лапы в карманах).

А: – Есть работа, пойдем.

Я: – Анджей, обними Меня крепко.

А: – Идем, я тороплюсь.

Идем по Краковскому предместью. Слякоть, черный снег, ноги в грязи по косточку, Лапы в карманах.

– Когда-то ночью ты Мне что-то говорил о колодце. Обнимал Меня изо всей силы и во сне уместил в такую корзинку… Пожалуй, поместил… Нет, уместил…

– Пошли, пошли.

Старувка, на Старувке плоское строение, вход, как в монастырь. Какой-то двор, похожий на декорацию. И снова – вроде монастырь. Монашка сидит на телефоне. Ряса черная. Телефон черный, везде чернò и воронò. Анджей здоровается с монашкой по-приятельски. Толкнул какую-то дверь, вроде закрытую, но полуоткрытую, а из двери сразу выскочил некто услужливый, анджееподобный , что-то ему Анджей шепнул, и оба они в какой-то неясный тоннель Меня втолкнули… Тоннель или туннель? Как бы комната или коридор, посылки, на посылках надписи заграничные, мотки шпагата, что-то вроде трюма или склада. А тот услужливый вежливо к какой-то коморке Меня подталкивает, там огонечки, улыбочки и разговор, как на коктейле. Тут пани Ганка, там пани Анка, тут пани доктор. А это вот как раз Эльжбета. Посылки для семей, посылки для заключенных, тут шнурки, там лекарство, тут пани доктор…

– А Анджей где? Где Анджей?

– Какой Анджей?

Пани Ганя ничего не знает, пани Аня ничего не знает, пани доктор говорит приглушенным голосом, как в аэропорту:

– Эльжбета, ты ведь хочешь с нами работать?

А я: – Где же Анджей, черт побери!

Молодой услужливый улыбается вредной улыбкой, делает лицо «уж я-то знаю жизнь». Все Ани и Гани смотрят на Меня ангельским взором, врач приглядывается ко Мне своими ангельскими глазками, посылки, шнурки, носки и витамины ангельски глядят на Меня. Ах, вы, бабье глупое, – проносится в моей голове, – завистливое бабье, спрятали его от Меня, сидит спрятанный в тоннеле, лапы в карманах, и волчьей своей улыбочкой щерится. Тем временем услужливый что-то вежливо какой-то своей старшей шепчет на ухо. – Ага, ага, – отвечает та. – Я все понимаю… понимаю. – До Меня доносятся словечки «брать в опеку» или «взять в опеку».

… Подбросили Меня, понимаешь? Подбросили, как в средневековье подкидыша! К церковному алтарю – и деру.

Я даже слова им не сказала. Поплелась через эти коридоры черные, между ящиками угластыми, слышу только, как за Мной какая-то взбесившаяся жестяная банка катится, пустая, из-под компота, гремящая, как разболтанная дрезина. Какой-то другой услужливый, переодетый в повстанца образца 44 года, открыл Мне дверь. – Ты Эльжбета? Анджей пошел на лекцию, он очень торопился…

… Ох, ты! … Ох, ты!

Ломая себе ноги, побежала Я от этого прихода подальше. Возле выхода, утопая в луже, лежала его смятая коричневая рукавичка. Как будто пила воду. Я ее подняла и стала кусать эти отвратительные презрительные пальцы, так что они корчились от боли. Завтра, когда их хозяин проснется рядом с девушкой, приведенной с лекции, когда эта девушка проснется рядом со своим коллегой, то даже пискнет, удивленная:

– Ну, знаешь ли, ты, видно, всю ночь ногти себе грыз!

Кровь в бровь. Ох, ты, ох, вы, и ты тоже, Кристесса, как Я вас всех ненавижу! За то, что не умеете любить, за то, что живете от сих до сих, за вашу чудовищную ложь. Ох, ты, лапы в карманах…                                                                                                                                      Э.

Эля,

1. 1.     Я вырезала для тебя интересное объявление в «Жизни», касающееся работы.
2. 2.     Не забудь о проездном.
3. 3.     У Анджея свои проблемы.

К.

1. Интересное объявление Мне не интересно. Я не люблю цыплят, теплиц, ферм и тому подобного. Кроме того, Я не знаю, знаешь ли ты, что рано или поздно из каждого цыпленка вырастает курица, а Я этого не выношу больше всего на свете.
2. Я помню.
3. Проблемы экстремы.

Э.

 Был страховой агент, оставил свой телефон. Наверное, ты хотела застраховать свою жизнь.

 К.

Свою жизнь – за нее и держись…

Послушай, мамочка вовсе не была такой плохой. Когда Я была маленькая, мама поехала со Мной в Маков, и мы каждый день ходили кататься на санках. Однажды залетели в какой-то ручей. Мама выпила водки с малиной, и с ней ничего не случилось, а со Мной – да. Я прокашляла всю ночь, и мамуся ничего не могла с этим поделать. Она не сомкнула глаз, все время зажигала свет и давала Мне сироп – сначала желтый, потом белый, потом сосновый, потом воду с сахаром, потом горячее молоко, а потом ничего уже не давала, только подошла к моей кроватке и баюкала меня: люли-люли. А когда и дальше ничего не помогало, то уложила подушки в пирамиду и сказала, что будет лучше, если спать высоко. И говорила Мне, что Я хорошенькая, потому что у Меня жар на щеках и блестящие глазки, и что Я горячая, как булочка, которую только что вынули из печки. Мне все это очень понравилось, это был большой концерт мамуси. Она Мне пела, что «на всех озерах что-то там», и что «катуй-тратуй», и что «Вигры на тигры». А на другой день мы уже сидели в санях, а на третий – в самолете, а на четвертый – мамуся рассказывала за бриджем, что иметь детей – это замечательно, но только не теперь, а в давние времена, когда у человека была работа и так далее. Все мамусе очень сочувствовали, потому что у нее не было работы, и такое хрупкое здоровье, и что она, ясное дело, загубила свой талант и остроумие, а вообще мы жили в маленьком закутке, переделанном из лавки, и на ночь закрывали дверь на засов. А наверху жил один пенсионер, который когда-то работал в цирке и не мог отвыкнуть, и по ночам дрессировал шесть собачек, громко топавших у нас над потолком; а во дворе жил другой пенсионер из цирка, который тоже не мог отвыкнуть и держал живую медведицу в сломанном грузовике. Но однажды кто-то на него донес, потому что держать медведей было нельзя, и к нему приехали из Управления, и все забрали, а пенсионер не смог к этому привыкнуть и вскоре умер. А мамусе все сочувствовали, мол, у нее такие трудные условия, и помогли ей оформить бумаги о том, что эти условия на самом деле очень трудные. И с величайшей самоотверженностью мама поместила нас обеих в интернат (тебя – после, потому что тебя тогда еще не было на свете), и с тех пор мы уже не испытывали нужды ни в коричневых толстых колготках, ни в новых песенках. Мы маршировали по аллеям большого парка, распевая «мы дети рабочих», и «не Папа дал нам Побережье», а одна пани, писательница, сказала, что Мне следует пойти в театральную школу. А наш начальник сказал Мне, что у Меня повсюду локоны, и что Я могу перейти к нему жить из общего зала. У него в квартире пахло, как в лохани, и была толстая баба вроде тех, которыми в русском магазине накрывают чайники, а начальник показал Мне книжку о том, как это делают мотыльки, и была у него идея, чтобы овладеть мною через чулок, но Мне удалось выскочить через дыру в заборе. Ночь Я провела на земле, на территории замка князей Мазовецких в Черске, а потом оказалась в другом детском доме. Вообще Мне в жизни очень везло…

Ты знаешь, Я никогда не любила Анджея меньше, чем сейчас, всегда – так. Как-то было лето. Бастовали водители автобусов на Рондо. Я стояла возле Анджея, как приклеенная. Какая-то женщина вышла из «Форума» и стала разносить суп шоферам. К остальным она, в общем, не подходила, а вот к нам подошла, налила полную миску, до краев, и сказала: «Ешьте, ешьте, видно, что вы давно не ели». Потом мы занимались любовью у Анджея в той большой квартире в Аллеях, в комнате, полной книг, как в читальном зале. Ах, эти книги. Едва Я уснула, они стали напирать на Меня, как армия, составленная из сапог. Не книжки, а сапоги, изношенные старые сапоги с агрессивными клювами. Вид у них был удивленный, как у утенка Дональда. Марксы, Энгельсы, молодые Гегели, Сократы и Платоны с презрительной усмешкой затаились, готовые двинуться в поход, и глядели куда-то вдаль, мимо Меня. Некоторые крутили на Меня носом. Как этот панич. Почему он ни разу Меня к себе не позвал, почему не выбрал Меня, не выбросил всего этого за окошко, почему пошел за своими книжками, как пастырь за стадом? А я?... А Меня?... Наступил ранний рассвет. Я приподнялась на локте, как над книгой, и читала это его лицо со светлой бородкой, с легкой голубой тенью под глазами. Было тихо-тихо. Время для птиц. Но оно еще не наступило. Аллеи спали. Вдруг А.М. открыл глаза, внезапно и осознанно, как на побудке, и сказал: «Отец кашляет». Было тихо, как и прежде. Он весь замер, прислушиваясь. Примерно через минуту Я услышала вдалеке вроде бы шелест, хруст веточки, мышиный лай. «Отец кашляет», – повторил он уверенно, как говорят «добрый день». Ловко вскочил и убежал, унося с собой серебряную ложку, такую, какую детям дарят на крестины. Я съежилась, книги гневно затопали, все затаилось против Меня. Хруст ветки в далекой комнате прозвучал еще и еще раз, а потом – ничего. Тишина. Никаких люли-люли, никакого концерта. Покой и тишина океана. Анджей вернулся ко Мне, и через минуту мы уже оба спали спокойно. Ох, как Я вас всех ненавижу. Как Я ненавижу эти ваши номера. А тебе Я советую: ты лучше застрахуй свою жизнь, за нее и держись!

Э.

 Звонил П.Д. Телефон 10-41-16 до 19 часов. После 17.   

 К.

 Знаешь, ни за какие сокровища Я не хотела бы стать вагоновожатым или вагоновожатой. Ведь это ужасно: не иметь возможности ни на минутку свернуть в сторону. Даже маленький скок в сторону удовлетворяет простого человека. Возьмем, к примеру, такую ситуацию: еду Я куда-нибудь, ну, скажем, с Охоты в сторону моста, проезжаю «Метрополь», ну и имею желание свернуть на Кручую. Ты ошибаешься, если думаешь, что на Кручей ничего нет. Так когда-то было. Каменные офисы, каменная пустыня и так далее. Было и прошло. Не замыкайся в себе, уже почти на углу – магазин с гаванскими сигарами, которых временно нет, зато есть будильники из ГДР. И очень забавные. С другой стороны – предметы для охоты, ошейники для собачек, гранаты, пушки и пулеметы. Можно там купить себе лосиные рога. Двигаешься с этим дальше, и на самом углу – визовый отдел. Оттуда выскакивают шикарные жопочки в пластиковых сапожках. Эти уже знают, что едут. Строят из себя американок. Курят на улице. Очень приятное место, чтобы пускать дым. Во время полной отмели сижу Я там часами. «Простите, пожалуйста, не могли бы вы угостить Меня папиросой? Брат у Меня умирает в Канаде, завтра Мне нужно быть в Монреале, и так далее…» Угощают, утешают, конечно, а курят они неземные вещи. Один полу-голландец по рассеянности скрутил Мне самокрутку на целый километр.

Голландили мы с ним до шести утра. Но не об этом речь, на самом деле приятное место – это маленький бар внизу в «Гранде», где подают холодное пиво в тонком стекле под тихо журчащий телевизор, среди милых шлюшек и бесшумных лифтов. Конечно, моей вагоновожатой это может быть неинтересно, так как все это стоит бешеных денег, хотя не скажи: одна вагоновожатая другой не ровня. В любом случае вас тут не стояло, место пропало. В поисках интересной работы шлялась Я тогда по городу. В новую жизнь с новой «Жизнью». Мое слабое место – не люблю читать газеты в шесть утра за хрустящей булочкой. Люблю листать страницы журналов вечером, когда трудовые массы уже купают своих детей в раковинах или качаются из стороны в сторону, сидя за десятым пивом. Кстати, о народе мой, сделай Мне одолжение, погладь мою блузку, потому что в прошлый раз она у Меня свалилась под шкаф. Итак, в «Жизни Варшавы» интригующий анонс: «Культурная няня для ребенка требуется время от времени». Чудно. Особенно это «время от времени». Еду. Домик в предместье, в прекрасном районе. Скорее вилла, а, может, даже и бункер: наверное, скупой шотландец его построил, потому что всюду решетки. На окнах, на дверях, на крыше и так далее. В воротах вдовец в сандалиях, надетых на теплые носки. Как Я это люблю. Разговор: «Так и так, я вдовец, а также пайщик, дом застрахован, а также защищен, но все же разные бывают люди, крутятся тут, могут и собаку отравить, и замок выбить бесшумным динамитом, кроме того, у моего ребенка начинаются комплексы, когда он остается один в двенадцати комнатах». Входит ребенок, на вид лет десять, надутый, космы до пояса. «Ты мальчик или девочка?» – вежливо пускаю Я пробный шар. Ничего. Неподвижное лицо, мертвое море. – «Ну, так вот, я иногда уезжаю по делам на неопределенное время, бывает, что и ночью меня нет, домработница уходит, а ребенок умственно не развивается, совсем наоборот, а еще влияние двора и неподходящее общество».

– Когда Я могу начать работу?

– А хоть бы и сейчас, Мне надо уйти на два-три часа, Я только жду шофера с машиной. Вы можете пока посмотреть мою коллекцию.

– Так, может, ребенок коллекцию покажет, заодно и познакомимся, – говорю Я, переходя на французский.

– О, нет! – верещит ребенок. – Нет уж, хватит с меня! – Зовет к себе собаку, величиной с корову, вскакивает на нее и начинает кататься. Я рассматриваю коллекцию: тут одно, там другое, а вот это Матейко, хотя и нет уверенности, завтра приедет графиня проводить экспертизу. Рамы золотые, хотя и не все. «Рамы, пани, простите, очень важны. Дело не в снобизме и не в размещении капитала, а всего лишь в культуре… А самое главное, чтобы ребенок культурно развивался. Потому что если мы не передадим детям этой культуры, то кто же передаст? Школа – наверняка нет, в школе все туалеты, извините, загажены, и детям противно. О, приехал уже шофер, я должен просить прощения у пани. Вы позволите, пани, я закрою салон на ключ. Береженого Бог бережет, и, кроме того, я слежу, чтобы пес не наделал на ковер, он ведь из Персии.

– Кто – пес?

– Нет, ковер.

Ага. Вдовец ушел. Уехал. Мы сидим с ребенком на коврике в комнатке. Скучно. Пес с нами рядом, смешной, с пятном за ухом, часы с кукушкой. Ребенок доволен, что старик ушел, но скучно. Половина пятого. Рассматриваю комнату, ребенок вытаскивает лото, но все равно – только пять после половины пятого. Ой, как скучно. И нервы начинают пошевеливаться. «Ребенок, – говорю, – где тут у вас туалет?» – Да это тебе Бельфор покажет. – Действительно, пес встает, показывает, где туалет. Пол из розового мрамора, потолок черный, как после пожара. Пес бдительный невероятно. Отправила негодника назад и сама нашла дорогу на кухню. У стены холодильник, величиной со шкаф. В холодильнике – рай. И кампари, и бренди какое-то гималайское, подозрительное, но, прежде всего, – виски, еще теплое. Наверное, хозяин выпил перед вечеринкой, и глазки у него были красные, не то заспанные, не то масляные, и тапки едва на ногу одеты. Ну ладно. В этот момент охватило Меня чувство благодарности, и Я даже растрогалась. Ой, Тапок, Тапок, ты и сам не знаешь, какой добрый поступок ты для Меня совершил. Может, ты вообще достойный Тапок, призванный совершать добрые поступки? Ведь ты же, по сути, бедный. Жена у тебя умерла или не умерла, а эта коллекция, кто знает, не поддельная ли. Может, и ребенок не твой. О, вот именно! Я вспомнила о ребенке. Разложили мы лото на полу, и даже приятно было поиграть. У нее, например, номер 75 и у Меня – 75. Но Я первая говорю «Есть», и она проигрывает. Или, наоборот, у Меня 25 и у нее тоже 25, но Я кричу «Есть, есть!» Жаль, что пес не мог с нами поиграть, ужасно интеллигентный. Да и ребенок милый. – Как тебя зовут? – Марыся. – Ну и прекрасно. И вдруг страшно Меня кольнуло. «Анджей, – закричало во Мне, – Анджей, как ты можешь лишать Меня всего этого! Погляди, как тут чудесно: ребенок, пес, камин, ну почему ты, сукин сын, от всего этого выкручиваешься, разве ты не видишь, как это чудесно? А игрушки, а елка, а когда святой Николай к ребенку придет, а пес в Вигилию подаст голос? А ты где тогда будешь, в постели у диссидентки?» И так Я страшно разнервничалась, что знакомой тропой – снова к холодильнику. И едва в ясли вернулась, как уже Тапок на пороге стоит. – А у вас тут мило времечко течет, – замечаю Я вежливо. Однако Тапок вернулся в мрачном настроении. – Швейцарские, – показывает на часы, – но опаздывают. Видно, не из тех частей собраны, хоть и швейцарские. Нужно проверить, правильные ли дырочки у них в сыре. – Тапок взбешен легким, придушенным бешенством, приклеенным к его салонной культуре. – Пожалуйста, пани, то, пожалуйста, пани, это, – говорит он, а сам тапком по ковру елозит. Но ребенок все же доволен. Ну и дьявол с ним, что доволен! Еще и хуже, что доволен, раз хозяин на швейцарцев рассердился. До войны швейцары стояли для открывания дверей, а теперь любой еврейчик по паспорту швейцарец.
– Инфаркт, прошу прощения у пана, это сдерживаемое бешенство… Ничего не помогает, уже Тапок не выдерживает, уже он свой тапок вперед выставляет и бах-бах грязным носком прямо по нашему лото. Ребенок в плач, собака в вой, вся культура улетает с дымом пожаров. Ну ладно, ладно, в сенях Тапок опомнился: и то, и это, впечатление в общем благоприятное, вы обо Мне, пани, пожалуйста, не думайте, потому что я о вас думаю хорошо. И вообще дело в культуре, в культурном слое…
Э-э-э… б-э-э. Когда Я калоши надевала, он Меня так урезал, что Я правую калошу на левую ногу натянула. «Ну и до свидания, до свиданья. Созвонимся, будем видеться и звонить, а, кроме того, у меня просьба к пани, не могла бы пани съездить с ребенком на зимние каникулы в Закопане?»

– С удовольствием, ясное дело, с большим удовольствием, – снова перешла Я на французский. Тогда Тапок полез в карманчик для мелочи и выдал Мне пять тысяч одной банкнотой, бледно-салатного цвета, загляденье. Вершина типографского искусства. – Вы же понимаете, пани, это деньги на билеты, – сесть в любой поезд и так далее. Хеллооуу.

                                                                                                                            Твоя Дези.

 1. Ты мне это уже рассказывала две недели назад. Где эти деньги? Билеты в «Орбисе» продаются за 90 дней вперед. Сходи в филиал на Братской или на площади Конституции.

2. Звонил пан П.Д. два раза.

К.

Милая моя Конопка.

Ну и что, что Я рассказала эту историю дважды? Что из того? А, может, Я осуществляла литературный эксперимент, будучи не в твердом уме? А какова мораль моего рассказа? Пес? Персидский ковер? С деньгами ситуация неясная. Может, уплыли в теплые края. А может, хранятся в моем бумажнике из телячьей кожи. Кто знает, who knows. Я ведь трагик, а не магик. Умоляю тебя, не впускай этих с тиграми, и между нами все уложится. После возвращения из Лодзи займусь твоими делами.

Искренне преданный Джеймс Джойс 

 Э!

Был слесарь, с которым ты ходила на курсы. Принес твою метрику, говорит, что ты должна ему 1400 злотых. Придет в пятницу.

К.

Дорогая Псинка,

Это не слесарь, а химик. Скажи ему, что бабло испарилось. Это известное явление в природе. Кроме того, как сейчас помню, что это был мой день рождения. Как же можно требовать от женщины возмещения расходов на столь веселое мероприятие? Китайский император династии Юнг получил на свой сто второй день рождения золотые носилки и говорящих верблюдов, дракона с семью головами и малиновый торт размером сгород Влоцлавек.

А знаешь ли ты, какие подарки получил Иосиф Виссарионович Сталин, когда ему исполнилось 60 лет? Перечисляю в алфавитном порядке: ангорская шаль персидская, украшенная алмазами, сотканная тульскими рабочими; бутылка весом двести тысяч килограмм, вырезанная целиком из одного куска дерева; ватник из парчи, сшитый румынскими поселенцами; горский топорик изумрудный, служащий для поедания икры в горных условиях; жеребенок с двумя головами и живая жаба; икона, инкрустированная грузинскими девочками-близнецами; карта мира величиной с булавочную головку; коврик для спальни, размером сорок гектар, изготовленный работницами прибалтийских республик; корона, закрываемая сзади на механический затвор; лебедь итальянский на шести лапах, полностью выполненный маньчжурскими переселенцами; ляпсус из ляпис-лазури; навуходоносор живой, нашпигованный трюфелями; парик из вороньих перьев; платиновый ночной горшок; риза Карла II, целиком сотканная благодарными трудящимися; рысь заводная на резинке; сова-млекопитающее; тундра пластмассовая натуральной величины; хрустальный мотоцикл с гарантией; чучело йети в шапочке, набитое работниками тумского округа.

Чинг-Чанг!

Твоя Э

1. 1.     Деньги пана П. Д.!
2. 2.     Билеты в Закопане.                                                                                    

P.S. Если у тебя уже нет тех пяти тысяч, нужно обратиться за материальной помощью. Спроси на б. месте работы. Продли (обязательно) санитарную книжку.

Кристина

 Дорогая пипочка-принципочка!

Милая ты девушка, но круг интересов у тебя, надо признать, узкий. Вылазь из колеи, глянь-ка на горизонт. Вот так. Еду Я в Лодзь. Все, кто молод, держат серп и молот. Еду в Лодзь, но выхожу в Енджееве, так Мне посоветовал один пан, который Меня пригласил. Поэтому выхожу. На станции Меня ждет бричка с двумя лошадьми. Одна белая, другая каурая, как твои коты-сироты. Из вагона первого класса выходит господин. Не тот, который Меня пригласил. О, совершенно не тот. Настоящий пан. Серая фланель, плед, усы, нос, несессер. Ах, как Я люблю такие старые ассигнации. Увы, пан вылезает в своем имении. Я еду дальше, в свое. Сумерки, серые птички. Деревца. За поворотом – взрыв звуков, шум, как на дискотеке. Маньяна с вечера до рана. Вот и дом. Два дома. Вот гараж. Два гаража. Шикарные двери. На одних, запертых, надпись: «Войцех-сервис». Другие открыты, оттуда весь шум. Перед ними опель цвета бешеного салата, из опеля вываливается веселое общество. Две девушки – одна типичное село, другая с театроведения, два пана, из них один лысый, заграничный стипендиат, другой – режиссер, когда-то известный, лицо, вымытое рисовой щеткой, знакомое по фотографиям. Входим. Есть хозяин по имени Здзись, мужчина ростом с башню, глаз зеленый, глубокий как пропасть, в движениях ловкость коня. Есть и тот пан, который Меня пригласил. Шепчет: о, этот Здзись… у Здзися есть то-то… Здзись это знает… О, быть Здзисем…

Чесальная мастерская? Принадлежит Здзисю.

Одиннадцать лошадок горячих? Тоже его.

Начинаем чес. Три сорта виски, шесть – коньяка, ржаная, и все раскидано по стеклянным столикам. Травка для любителей. Из кухни запахи один лучше другого. В гараже урчат машины. Здзись одиноко пляшет посреди комнаты. Я понемногу начинаю раздеваться с тем паном, который Меня пригласил. Входит работник, два метра семь сантиметров ростом, спрашивает с поклоном: уделали пятьдесят, толочь дальше? «Толочь, толочь», – милостиво отвечает Здзись. Начинаются танцы, потом шманцы, потом обжиманцы в малине. У лысого, молодого и худого, раздуваются ноздри. Встопорщился как тетерев. «Будет хеппенинг!» «Чего?» «А того!» На двуколке приезжают еще несколько гостей. Молодые ремесленники, а с ними пани с телевидения. Какая-то поношенная. Вытаскивает аппарат и носовой платочек. Где ей до тех прежних дам с телевидения! Молодые вернулись в Силезию, там у них, по крайней мере, домик остался от родителей, а у старших – что? Квартирка над Долинкой и второй муж, еще не разведенный со своей прежней женой, той, что с радио. Эта моя пани уже не говорит «фирма» и «чарующий», а вместо этого: «тепло», «тепленько» и «контроверсийный». Будет хеппенинг? Будет. Ой, а не какой-нибудь контроверсийный? Ой, может быть, и так. Уже стипендиат разделся до рассола. Сразу видно, что заграничный. Сережки, брошки, трусики, вельветовые брюки. Все первый сорт. Только одну клипсу в ухе оставил. Призывает всех к тишине ритуальным жестом. Затем просит принести шприц. Этот шприц (брр!) он вбивает себе в жилу и кровушку ясную, прекрасную из себя добывает. Хозяин дома, великолепный Здзись, приближается к нему, неустрашимый. Присоединяет к стипендиату трубочку. Стипендиат, дьявольски сосредоточенный, через трубку как сквозь стебелек разливает кровь по рюмкам. Одна, другая, третья, о мама рòдная, война будет. Затем чудесная девушка с театроведения подходит к рюмкам и в каждую точнехонько укладывает по белой розе. «Это для дам, только для дам», – шепчет тот мой знакомый. Стипендиат раскачивается, нагой и подобный березке, – березке, ветром ошеломленной. «Девушки, теперь девушки», – подсказывает из-под стола режиссер, некогда известный. Уже эта, с театроведения, оголилась как фригийка, и ту, сельскую, подгоняет. Уже и та деваха – голая, лодыжки в цыпках, взгляд мертвый, как у курицы, но упорный. Все равно, ей и так дешевле выйдет, чем гостиница. Каждый занят своим делом. Девушки на четвереньках делают медленный круг вокруг стипендиата, потом стоп. Потом музыка, опьяняющая босса-нова, девушки угрожающе приближаются к лысому, лениво гладят ладонями по его бедрам, поднимаются. А режиссер из-под стола: «Теперь!.. Нежно покачайте его гениталиями. Но не щипать! Нежно… Он этого не любит». Меня мутит. Пани с телевидения откладывает аппарат, хватается за платочек: «ой, как все это контроверсийно…» Ничего страшного, лучше напиться. Пьем. Кто может, заползает под стол к режиссеру. В ритме пьянящей босса-новы клубится под столом целое их скопище. В определенный момент стол поднимается и ползет по салону, как многоногая, многорукая улитка. Потом треск, блеск! Чудо – невероятной красоты амазонка возникает посреди зала, серебряным блеском сияющая, как тысяча бенгальских огней. «Кто это? Ах, да, это она, любовница Здзися, звезда из звезд». Уже свет яркий, как удар бича, мы все распластались, а Здзись прыг, и уже в офицерских сапогах ей честь отдает. «Ты здесь, моя королева, ты здесь», – бормочет он. А она ему феноменально сексуальным баритоном отвечает: «Я не королева. Я только двуногая кобылка из твоей конюшни» «О, тссс…» Стипендиат скулит, все мы скулим. Здзись приказывает в колокол ударить, прекратить чес, и в свою королевскую спальню эту небывалую кобылку за собой тянет. Увы, «ха-ха», бросает она в толпу каким-то невероятно сдавленным голосом и уже в мазду пурпурную садится, и в галоп, и уже только пыль на дороге и в носу, и – ищи ветра в поле. Но тут Здзись велит седлать одиннадцать лошадок, и тоже в галоп, и в лес, и в бор! А за Здзисем работник два метра семь сантиметров ростом поспевает, за работником чесальщики, режиссер и деваха, а пани с телевидения свое: «Стреляться будет. Стреляться. Подменить патроны!» И все в погоню, в лес. Меня тошнит, сажусь на поезд. Возвращаюсь. В вагоне старушка из-под Ловича. Милая, моральная, простая. Настоящий человек. «А куда пани едет?» «В город, к зубному». «А что ж пани никто не провожает?» «Ох, сын в поле, дочка в поле, зять в поле». «А кто же там в Варшаве пани встретит?» «А никто, внук на работе, внучка на работе, брат в больнице…» Ну и люди! Страшно у Меня сердце сжалось. Где же мои глаза? Что же это Я без толку валандаюсь? Ведь тут мое место, рядом с человеком добрым, трудившимся всю свою жизнь, Богом и людьми оставленным. Взяла ее немедленно домой, умыла, накормила, отдала ей свою постель (да!) Утром сразу же отведу ее к доктору Шумскому, деньги не играют роли, – либо ты человек, либо нет. Будь так добра навести порядок в ванной и приготовить Мне белую блузку.

Эльжбета

1.Вопрос о пяти тысячах.
2.Продление мед.  книжки.

P.S. В прихожей сидит какая-то женщина из Ловича и спрашивает тебя.

                                                                                                                            Кристина

 …Нервная проза. Козы у паровоза, приступ невроза. Нервы, лохмотья, нервы в лохмотьях. Не видела Анджея уже три недели. Может, он умер. Ох, как бы было хорошо. Конец козам, конец паровозам. Прижми Меня к себе, выжми, поцелуй Меня – может статься, в последний раз, а то, что я выпила – не жалей и открой газ.

Я пас.                                                                                                                                        Э.

1. Санитарная книжка – продлить.
2. Деньги.
3. Билеты (оч. срочно).
4. Женщина из Ловича.

К.

Пила.

Ну, ты и пила. Оставь Меня в покое с этим произведением народного искусства, с этой вырезной картинкой из Ловича. Ведь ты же знаешь, что Я терпеть не могу этих поясков, туесков, вообще ничего в полоску, всех этих тюрем, клеток и решеток. Никаких вышивок крестиком, только гладью. Ты – гладкая вафля сладкая. Встретила Я юношу-красавца, прямо-таки эфеба, иду с ним на небо. Встретимся на том свете. Завещаю тебе свой Орден подвязки, книжки, сундуки, одеяния и бабушку из Ловича. Можешь с ней делать все, что в голову взбредет, она привычная.

Твоя Елизавета II, Халда венгерская

Деньги!

К.

 Ноябрь, пора листопада – никчемный месяц. Когда-то Мне казалось, что это связано с почтой, с письмами. Письмо упало в ящик (а не листья опали). Например, один рассеянный письмоносец шел как-то по дороге и обронил письмо, которого, увы, ждала одна грустная девушка. Которая, как и все девушки, ждала важного известия из Парижа, а оно, как и все известия, не приходило. Вот она-то и объяснила Мне всю эту историю, то есть что речь идет о листьях и так далее. Мама была очень добра со Мной и когда-то, когда Я сильно заболела, подошла к моей постели и всю ночь продержала Меня в объятиях. В такие вот холода, как сейчас, Я люблю заходить во Дворец культуры и науки. Люблю эти бессмысленные коридоры, не то витрины, не то офисы, запаху никакого, но зато тепло. Можно вклиниться к кому-нибудь на ужин в «Тройке», можно погреться в клубах пара, плывущего из бассейна, или прижаться к толстой лифтерше в лифте. В этом-то лифте Я и встретила эфеба. У него был чудесный загар. Не как у какого-нибудь нудиста, вывалявшегося в грязном песке, а как кожица у молодой утки, вытащенной из духовки, – золотая, хрустящая. Вообще за что мы любим блондинов: у них волосы немного светлее, чем кожа. Он ужасно плакал, когда Я ему об этом сказала, потому что все ему это говорят. А ему как раз хотелось, чтобы с ним поговорили душевно, потому что ему в жизни страшно не повезло. Уже во время крещения его отец выкинул номер – выбрал ему имя Юзеф, и все дети в школе над ним смеялись. Потом мама изменила ему имя на Жозеф; потом его отдали в балетную школу, так что у него уже с детства позиция ступней и жесты хорошо поставлены. И он играл шапочку в Красной Шапочке на спектакле в Доме учителя, но потом повредил себе спину и не мог уже упражняться. А поскольку из-за слабого здоровья ему нельзя было выполнять никакой тяжелой работы, а вдобавок отец во второй раз выкинул номер – взял да умер, не оставив никакой пенсии, то если бы не его мама, то ничего бы ему не светило. Однако мама нашла себе работу на дому и так здорово с ней управляется, что даже он, уже читавший «Волшебную гору» Манна, временами ей в этом помогает и любит глядеть на ее усталые ладони. Так или иначе, настал уже шестой час, мы проголодались и начали задумываться о том, где бы нам с ним устроиться, потому что полюбили друг друга больше жизни. И мы поехали на базар к его знакомым цыганам. Цыган был еще не старый, кудлатый, с бычьей шеей, и продавал сковородки. Правый глаз у него был как у разбойника, а левый – нормальный. Трудился он вместе с девочкой, прекраснейшей на свете, может быть, двенадцатилетней, одетой в большую прозрачную пелерину, наверняка доставшуюся ей от матери. Она была похожа на стрекозу. Я внимательно пригляделась к эфебу, то есть к Юзеку, нет ли у него какого-нибудь дела к этой малышке, но нет, пожалуй, скорее его что-то связывало со стариком. Сердечный разговор, какие-то секреты, Мне даже показалось, что они говорят по-венгерски, и что у Юзека тоже один глаз такой, а другой – этакий. Во всяком случае, Разбойник оставил нам две сковородки на продажу и ключ от будки, которую какие-то знакомые оставили ему на зиму. Потом он удалился, а малышка полетела за ним на крылышках. Я спросила Юзека, не спит ли он с цыганом, но тот не имел охоты разговаривать, а, наоборот, желал выпить. Мы продали обе сковородки за десять минут и направились в маленькое кафе на задворках кино «Прага». Нам встретился там ликер «Роза», который когда-то был болгарским, а теперь стал польским, что Меня очень заинтересовало. Мы угощались им до наступления сумерек и напились как коты. Если кто-нибудь желал к нам подсесть после кино или там с ребенком, то Я им говорила: «Извините, пожалуйста, но здесь говорят по-венгерски». Потом мы встретили мою знакомую проститутку Нину, которую Я знаю еще со школы, и вместе пошли чего-нибудь перекусить. Было очень весело, и мы совместно решали вопрос, не перейти ли Мне профессионально на блядство, но, в конце концов Нине пришлось вернуться на работу, а мы размечтались о теплой чистой постели, так что не пошли уже в будку, а поехали к матери Юзефа на Жолибож. Мы ей сказали, что утром поженились, и что Я – именно та девушка, о которой он ей столько рассказывал. Та, которую он встретил в санатории в Чехочинке, и у которой мать умерла, а отец служит в армии. Эта его мать, седая и серая, как мышь, не очень еще старая, перепугалась ужасно, но не подала виду, приготовила Мне чай и очень, очень внимательно оглядела мои туфли. Тут же она постелила нам постель на большущей кровати, шатающейся, как старая речная баржа, и сказала, что сама поспит на диванчике в маленькой комнате, а завтра все образуется. Пошла туда и разложила свою работу на дому, которая заключалась в приделывании хвостиков к елочным игрушкам. Слышны были звуки жестяных пластинок и доносилось какое-то бла-бла посапывание. Юзек сказал: «Это мама поет». Но продолжалось это недолго: как только мы разделись, она перешла к нам, сказав, что ей не раскрыть диванчик, и легла на кушетку в углу, так что мы были видны, как на сцене. К счастью, она сразу же погасила свет. Собственно, Мне он не очень-то и мешал, после розового ликера Я чувствовала себя как распустившаяся роза, и любила своего молоденького мужа больше жизни. Он был гладенький, как велюровое платье, и двигался лениво и уверенно, как двигаются большие звери, когда им ничто не угрожает. Можно было прижаться к нему ночью и ласкать, как девушку, а он притворялся, будто спит и только наполовину присутствует, как на большом пустынном пляже. Либо тот цыган был его учителем в любви, либо, действительно, большая любовь творит чудеса! Утром была ранняя побудка, пришла какая-то пани за надомной работой, мать разложила свои шарики по всей комнате, Жозеф пошел продавать почтовые марки в райотдел, а Я занялась приготовлением бульона. Шли годы. Мы делали елочные игрушки, продавали марки и меняли простыни, пахнущие розовым ликером и пляжем. Диванчик все никак не хотел раскрываться. Утром Я просыпалась, залитая потом, и жаль Мне было молодухи. Вот мой муж, слабый и хилый, парализуемый взглядом бдительной матери. А вот его мать, моя свекровь, в результате эволюции и революции развившая у себя так называемый кошачий глаз, то есть способность видеть ночью так же хорошо, как и днем. Поэтому она смотрит на Меня все более хищно. А Я смотрю, как она смотрит, вижу то, что она видит, и начинаю комплексовать. Я рожаю хилого ребенка с неврологическими отклонениями, отдаю его в ясли, муж спивается, бьет и Меня, и мать, и обе молодые старушки оказываются в Доме престарелых актеров в Сколимове, который Я видела, когда жила в детском доме, через сетку в заборе. Слышала, как там одна пани в шляпке пела «Море, наше море…» и при этом вежливо Мне кланялась. Во всяком случае, не знаю уж почему, сны у Меня были длинные и интересные, а тем временем его мать не давала себя перехитрить. Я уже знала, что она хочет Меня выгнать, и только ищет способа, как бы ей справиться с Юзеком. Пробовала что-то наговаривать на мою маму, мол, та не занималась моим воспитанием, но из этого ничего не вышло, поэтому она попыталась представить Меня грязнулей. Отмечала каждый мой волосок, упавший в суп, и даже грязь под ногтями, словно в школе. Однажды Юзек заболел, и она предложила Мне вместе с ней натереть ему спину камфарой. Это было очень даже мило, потому что его спина, мокрая и пахнущая новым запахом, быстро разогрелась и притягивала Меня своим теплом и клейкостью, как свежевыпеченный хлеб. Хотелось поглядеть, что у него там, в середке, и одновременно жаль было эту спинку укусить, чтобы не попортить любимчика. А мать тем временем переключила внимание на руки: у нее они были белые и холеные, а у Меня – жесткие, обмороженные в детском доме. Ну и пусть ее, только Мне это стало уже надоедать. На следующий день у Меня начались месячные. А у них в доме с этим кошмар, девушке некуда с этим делом приткнуться. И эта его мать постоянно вытаскивала мои прокладки из мусора, как их не прячь, и выставляла на видное место, чтобы Юзек видел, какая Я распустёха. Это уже посильнее номер, но не для Юзека, а для Меня. Он Мне велит обращаться к ней «мама», а Я говорю «пусть мама». «Пусть мама себе только представит, что Я забеременела. Маме тогда не придется следить и убирать за Мной, не правда ли?»

Страшный поднялся крик и плач. Она совершенно прекратила строить из себя даму, снова выплыло это дело со свадьбой, дескать, она с самого начала сориентировалась, и что если бы отец был жив, то он бы не позволил и так далее. Жозеф во всем этом гаме совершенно замолк, превратился в личинку и стал совершенно прозрачным, как пациент в рентгеновском аппарате. Входит туда живой человек, иной раз даже толстяк, а там, сплющенный в коробочке, он становится затененным, как листок, и на глазах у всех превращается в облатку, а потом – в плоский кусок целлулоида. То же произошло и с Юзеком, он так-то ушел в тень, стал прозрачным и мягким, как целлофан, мы могли сквозь него сколько хочешь нападать друг на друга, прямо как мышь проходит сквозь сыр, или утенок Дональд – сквозь бумажную стенку. Ну что тут поделаешь. Что же тут поделаешь?

Дорогая моя, достань Мне где-нибудь эту белую блузку с воротничком, она будет Мне очень нужна. Целую, скоро вернусь.

Эльжуня

P.S. Может, Мне пойти в какую-нибудь школу?

 Попытайся одолжить деньги у Анджея

К.

 И думать не смей! И думать не смей!

Э.

1. Телефон от пана П.Д.
2. Санитарная книжка

К.

Я ужасно раздражена. Может, ты уже говорила с Анджеем об этих деньгах? Ты знаешь, Я все же не могу тебя понять. Ты что, слепая и глухая? Забыла, на что пошли эти деньги? Нет? Так ведь на индюка, для тебя же! Ты что, не помнишь, как ты после этого облизывалась? Ну, ты, конечно, на это скажешь, что это был обед символический, виртуальный, однако, позвольте узнать, каким же еще он мог быть? Ведь это же обед, объедание, древнее объеденье! Ты объедалась свободой. Вот если бы Я его убила, зажарила и украшенного грибочками цвета крови принесла тебе, вот тогда бы ты Мне устроила сцену, подбородок бы у тебя затрясся, уж я-то тебя знаю, истеричка! Ну ладно, ладно, теперь ты Мне, наверное, скажешь, что Я не свои деньги на это истратила, а Тапкины. Но позволь, дорогая моя. Разве тебе кто-нибудь сказал, что Я их у него забрала? А, может, Я их у него попросту одолжила? До Рождества пока еще далеко. Барбара по лёду, святая по воду. Вообще, если это кого-нибудь волнует, заработать деньги очень просто. На одной развозке цветов можно нажить состояние, тем более – на развозке кокосов. Господи Иисусе, как Меня трясет… Нужно что-нибудь сделать, нужно немедленно найти Анджея и проверить, не подложила ли ты Мне там какую-нибудь свинью.

… С обеда звоню, не переставая. У отца в Аллеях – глухо, у той самой Розочки, которая помогала ему в разборке бумаг, ни черта, а номер на случай «если что-нибудь случится» отвечает, что это ошибка. Тут Я начинаю кое-что себе представлять. Может, его задержали на 48 часов? Только этого недоставало, лечу к его отцу в Аллеи, двери открыты настежь. Бумаги, ключи на столе, книжка еще теплая, Мне все ясно. Но и неясно. Нужно спросить у бабушки возле исповедальни. Знаешь, у которой? У той, что из киоска. Пергаментное лицо, святая доброжелательность к людям. Все ей поверяют свои секреты, все с ней советуются, особенно тот кретин из спецшколы. Парень как дуб (только без желудей), а мозг у него птичий. Твой случай. Бегу, как будто на иголках, а не на шпильках. Паника! Почти танцую. Вот киоск. Вот и дуб, вернее, клен. Стоит.

– Бла-бла-бла.

– Ты прав, сынок, «Радар» уже кончился.

– Бла-бла.

– Не волнуйся, «Карусель» еще привезут.

– Бла.

– Сейчас мать придет, только…

– Теперь Я, теперь Я! Вопрос в том, могли ли его задержать на 48 часов?

– Ну, не знаю, детка, наверное, нет, теперь для этого нужно сначала завести дело. Если нет дела, то – нет. Разве что просто так задержали.

– Ой, бла, бла. Спасибо, несусь к милиционеру в стеклянной будке, который охраняет посольство. Могли или не могли? – А по какому делу? Ах, нет дела? Если нет дела, то не могли. Сперва должно быть дело.

Ну и дела. Сердце у Меня стучит, словно в кузне, мчусь обратно к отцу, вижу то, что видела, хочу куда-нибудь позвонить, а тут у телефона лежит записка, дрожащей рукою отца начертанная: «Звонила Хеленка, просила зайти». А чтоб ее, а чтоб вас всех… Слышу мышиный хруст в соседней комнате. Кашляет отец? Вхожу. Спит. Очень худой, очень черный. Похож на грача. Рот открыт, как будто в поезде едет. Боюсь до него дотронуться. Рядом ложка лежит серебряная, знакомая. Как у младенца на крестинах. Забираю у него эту ложку, еще не знаю, что с ней сделаю. Но она будет у Меня. Вот вам за все…

Э.

Э!

Обязательно продли мед.  книжку. Сделай это и еще возьми справку с последнего лечения в больнице. Может, на их основании тебе можно будет получить какое-нибудь пособие, проверь!

К.

 Почему, собственно, у нас нет никаких гейш? Ведь если к нам приедет какая-нибудь известная персона, писатель или там ученый, или дипломат, так ведь нельзя же, чтобы они осматривали столицу с экскурсией из бюро путешествий. А все эти дамы из Министерства горной промышленности и им подобные, наверное, не обладают достаточной фантазией, чтобы показать что-нибудь на самом деле интересное. Я думаю, что такая современная гейша должна иметь свой стиль, подходящий к тому или иному гостю. Британцу, ищущему впечатлений, она показала бы, как выращивают орхидеи в Новом Дворе, а инфантильному американцу – парк аттракционов где-нибудь в провинции. Тому, кто любит о себе поговорить, показала бы больницу Преображения Господня, где Мне вырезали миндалины, ну и всем без исключения – медведей в зоопарке возле трамвайной линии. В любой стране мира, даже такой маленькой, как Швейцария, поднимают огромный ажиотаж вокруг своих медведей, и только мы не умеем ничего продать, даже того факта, что у нас на медведей можно смотреть из трамвая. После экскурсии можно было бы выпить и съесть что-нибудь в «Венгерской», а потом для смеха дать себя побить в «Оазисе» или же, ну Я там знаю, оказаться в каком-нибудь шалмане с Джонни-путешественником. Можно было бы показать, как делают самогонку, если кто любит фольклор, или же экспериментальный детский садик, где не наклеивают пластырь на лицо (потому что у нас в детдоме, когда кто-нибудь говорил слишком много, заклеивали рот пластырем). Ну а потом все цветы и подарки Я бы отправляла тебе, бойкая ты моя жёнка. «Тебя одну имею я, и лишь тебя я не имею», – помнишь такую песенку? Во всяком случае, Я могла бы организовать курсы суперсовременных гейш, скажем, при Министерстве иностранных дел, и там могла бы также получить денежный аванс. Если эта идея стоящая, Я завтра же туда схожу, и ушки топориком. Белая блузка, бантик в волосах, вот такой стиль.

Елизавета Вторая

(Окончание следует)