Белая блузка (окончание)

Эля,

Когда ты выходила, у нас была пани Чеслава Урбаняк, мать Юзефа Урбаняка, Жозефа. Она сильно плакала. Просидела у нас от 16 до 18. Она говорит, что с первой же минуты, когда ее сын тебя привел, она сориентировалась, что вы не женаты, но не хотела лишать его счастья. Она очень его любит, но это не настоящий ее сын, а приемный. Она боится, что когда он получит постоянную прописку в Варшаве, то может ее убить. Она слышала от соседей, что у приемных детей проявляются дурные инстинкты, и что одну женщину на их улице так вот задушили мужским шарфом без следов насилия. Поэтому она пока на всякий случай не прописывает его у себя, а прописала у родственников в деревне, и это дело каждый раз выплывает, когда нужно для него что-нибудь устроить. Хуже всего было со школой, но ей удалось устроить его в балетную школу через знакомую, у которой были связи в Большом театре. Когда ты въехала к ним, то Чеслава начала еще больше бояться, потому что увидела, что ты энергичнее его и можешь из упрямства сделать ему эту прописку, а потом и себе тоже. Она слышала от соседей, что приемные сыновья к матерям относятся хуже, чем родные, и был такой случай на соседней улице, когда сын с невесткой отравили мать, вливая ей в чай маленькие дозы цианистого калия, так что не осталось никаких следов. Поэтому для нее было важно, чтобы ты выехала. Вопрос о прописке совершенно лишил ее сна, она даже ходила по этому поводу к гадалке. Но теперь, когда она видит, как ее сынок страдает, она согласна, чтобы ты вернулась, и чтобы была свадьба. Она только просит, чтобы ты в присутствии свидетелей и лучше всего кого-нибудь из милиции подписала бумагу, что никогда у них не пропишешься. Если тебя это устраивает, она готова дать тебе десять тысяч на первые дни. Прежде всего, речь идет о туфлях, потому что в тех, что ты носишь, нельзя пойти ни в ЗАГС, ни в костел. Эта пани ждет твоего ответа и придет завтра в 16.00.

Юзеф постыдился прийти, он считает, что вел себя не по-мужски по отношению к тебе, но он тебе шлет открытку, которую вы когда-то вместе купили, и просит написать на ней одно только слово: «да» или «нет».

Что касается меня, то мне пани Чеслава очень понравилась. Он тоже, судя по снимку, милый и красивый. Если бы ты получила эти десять тысяч, то могла бы отдать долг пану П.Д. , а на оставшиеся пять купить себе туфли и цветы для костела.

P.S. Он мог бы, пожалуй, прописаться и у нас.

К.

Кристина!

«Гаваи сладкие, жестокие Гаваи…» Интересно, как этой старой метле могло прийти в голову, что у Меня нет туфель? Ведь есть же у Меня миленькие черные шпильки высотой отсюда до неба. Знаешь, как феноменально в них танцуется? Фантастика! А что касается открытки – ну что ж, ну что ж… «Когда кролики е…тся, хлеб и соль гостям даются». Скажи этому молокососу, что у него попочка как у зайчика. Послушай, Кристесса, ведь есть же на свете люди с гениальными идеями: дискотека для детей. В первую минуту Я подумала, что это сон. Ноябрь, снег с дождем, дождь с дождем, дождь со снегом, а тут вдруг объявление: дискотека для детей. Тут Меня сразу осенило, и Я поехала на Садыбу к Тапку. Ах, это вы, пани, очень мило, хе-хе, может быть, вам чаю, может, кофе, я как раз собирался вам позвонить. Я надеюсь, что вам с Марысей не скучно, ну что вы, что вы, Я как раз пришла, чтобы ребенка немного развлечь. Замечательно, замечательно, я как раз записал ее на большой теннис, грунтовый теннис, но в зале, простите, пани, это такой вот новый зал, нечто чудесное, в сердце Варшавы, ну просто Европа.

Ох, Кристина! Жаль, что Вас не было с нами. Зал, конечно, как куколка, только это на краю света, никакого там бара, ничегошеньки. С одной стороны Повонзковское кладбище, с другой – военные склады, дальше перекрестки, переулочки, старые трактора, – куда же тут пойдешь? Мячики прыгают туда и обратно, но как-то странно, эхо как ножом отрезали, время еле тащится. Какая-то женщина, красивая, ухоженная, искусственная блондинка, тоже сидит, ожидает своего ребенка, и что-то вроде пробки из ее сумки высовывается. Ан, нет, это черная смородина для малыша. Женщина занята кроссвордом, говорит, что только рыба и уния у нее не сходятся. А вот маленький остров в Сундайском архипелаге сошелся. Мужчины постепенно собираются, помогают ей решать кроссворд, но с часами, кажется, что-то случилось, время стоит на месте, а мячики стучат, ужасно это действует на нервы, и не белые они, а лимонного цвета. Ах, черт возьми, дискотека-то ждет. Хватит, достаточно. Пошли, говорю, ребенок, а то вспотеешь, научишься в следующий раз. Сегодня у нас праздник, у нас есть пятьсот злотых на такси, и вся молодая жизнь впереди. А тут тоска, кладбище рядом, мячики-лимоны и скудное общество. Кроме рыбы и унии, ничего тут не выловишь. Знаешь такой стишок: «Довольно этих морд, заметил как-то лорд, построил себе корт и заиграл там … в гольф!» Ну вот. Выпили мы по маленькому пиву и едем. Конец света, ну да ничего. Издалека уже слышна музыка: «Бедуины в пустыне». Лампочки горят, как на елке, внизу Висла, а, может быть, даже и Одер, есть и будка, короче говоря, весь комплект. Ребенок даже ногами перебирает от счастья. Покупаю билеты, а тут контролер – бац, бац! – вместо того чтобы дать нам номерки, попросту выбивает их нам на руках! «Вы что, что вы тут вытворяете? Куда Я попала? В Равенсбрюк? В таиландский бордель??» Захотелось Мне вцепиться в него коготками, но он Меня упредил и мазнул по лицу каким-то пропеллером. Что это было? Прозрачная веточка? Пластик или живое растение? Очень интересный теперь у Меня вид, на левой щеке – красивый стебелек, над которым как цветок возносится мой левый глаз. А пусть его! Злость сразу прошла. Мы танцевали безумно. Ну, просто бабочки! После шести или семи заходов мы так запыхались, что пошли погулять над Вислой, чуть в грязи не утонули. Возвращаемся, контролер спрашивает: «А вы откуда?» – А мы в ответ: «Мы девушки из Равенсбрюка!» – и он уже был наш. Вернулись в одиннадцатом часу, но Тапок был в полном восторге. Так что до свидания, до скорой встречи, и чуть ли не целуется со Мной, только у ворот спрашивает: «Кстати, а как там с билетами на поезд? Если не ошибаюсь, давно уже куплены?»

Куплены, куплены, стоит ли расстраиваться заранее, разве нет?

Твой человек из Малкини – Е²

Эльжбета!

Нам нужно серьезно поговорить. Ты не можешь без конца тянуть с этой ситуацией. Есть два выхода. Или ты скажешь этому пану, что денег уже нет, и пообещаешь отдать их, скажем, долями, или попробуешь получить, например, материальную помощь. В противном случае он может обратиться к властям, и тебя накажут. В конце концов, сколько можно витать в облаках? Если уж твои нервы не позволяют тебе устроиться на постоянную работу или учебу, то, будь добра, поезжай тогда лечиться в санаторий. Ведь ты там уже была и говорила, что очень помогло. В таком случае тебе нужно обратиться на б. место работы или в райотдел и с продленной мед. книжкой отправиться в районную поликлинику. Сегодня 2 декабря, 19.00, а билеты на поезда дальнего следования продаются за 90 дней. Ну, так посчитай. Вообще стоит иногда предъявить себе счет.

Преданная тебе К.

Послушай, ты, мелкая хамка!

Что здесь вообще происходит? Какой «счет», какое «посчитай», какое «серьезно»? С кем серьезно? О чем? И что это за тон, что за ухватки, что за спесь! Или ты думаешь, что Я не понимаю, во что здесь играют? Что на губах твоих висит чудное словечко «неприспособленная»? А к кому же Мне приспосабливаться? К тебе, к пану Юзеку, к его обезумевшей от страха матери? К правилам, в пекле рожденным? Или Я для того спустилась с дерева, чтобы играть в сдаваемые внаем комнатки? Чтобы умещать себя в рамках каких-нибудь «от сих до сих»? А, может статься, Я хочу совершить что-нибудь великолепное, может, у Меня не очень много времени, может быть, Мне приходится считаться с потерями! Может, Я именно для тебя, воспитательница, так стараюсь и жажду, и снова рвусь, и снова стараюсь и жажду, ведь это же все – за мой счет, за мой! Ведь не тащусь же Я под Лодзь только для того, чтобы посмотреть, как выглядит бутылка водки, – Я на собственной шкуре проверяю, что Земля круглая или плоская, Я делаю тысячи открытий, о которых ты и понятия не имеешь. О, Я знаю, что вы все предпочли бы мою худшую часть… Что, когда Я экспериментирую, вы рвете на себе волосы, а когда Я опускаюсь до пресмыкающегося, вы говорите: наконец-то она с нами, одна из нас! Что ты себе думаешь, что ты воображаешь? Что мои приключения – это какие-то прогулки? Катание на карусели? На цуговых лошадках? А, может быть, это путешествие Магеллана! Экспедиция Кука! Великолепные ошибки Колумба!

И что мешает, в конце концов, тому же пану П.Д. подойти к бедной девушке и сказать, как святой Франциск зверям: «Вот, девушка, возьми себе эти идиотские пять тысяч, Я знаю, что завтра плыть тебе в Индию…» А что бы стоило районному врачу принять Меня без номерочка? Что? Думаешь, он бы Меня не принял? А вот как раз бы и принял, желал бы Меня принять, только он бы Меня боялся! Он думал бы: ого, я принял ее без номерочка, теперь она знает, что я – слабак, и при случае треснет меня в мягкое подбрюшье. О, эти номерки, вы ведь сами себе их измыслили, чтобы держать друг друга в страхе. Ну да, чтобы держать себя в страхе взаимном, и самого себя держать в страхе, и самому себе улучшать самочувствие, и еще этими номерками бахвалиться! Да, да. Даже там, где у вас номерка не спрашивают, вы один перед другим выставляетесь: «вот мой номерок, вот мой номерок», и прыгаете на одной ножке. А свободной ручкой показываете на нас, не имеющих номерков, под стеной стоящих или как раз в небе витающих. О, говорил, говорил вам когда-то поэт: «обыденность скрежещет», но ты не пожелала его слушать. А теперь что? Скажешь, не скрежещет? Скрежещет, скрежещет, только теперь этот скрежет лягушачий освящен, возведен в сан и переодет в нарядные одежды. Скрежет, преобразованный в песнь, в гимн, в речь вроде бы господскую, но и не господскую, в диссертации, хе-хе-хе. Скрежет, скрежет. Скрежет, обладающий силой параграфа. Становись, налево равняйсь, направо равняйсь, равняйся на скрежет. Вместо того, чтобы терзаться комплексами, что ты – не Магеллан, ты полнишься гордостью, даже спесью, ба, спесь тебя распирает, а чем гордиться-то? Что ты – скрежет. А Я ? Что делаю Я? Конечно же, Я вношу дезорганизацию. А ты не можешь хотя бы на минутку представить, что Я своей дезорганизацией стремлюсь к организации высшего порядка? Ну, и что? Что случится, если Я не справлюсь? А ничего не случится, будет то, что было. Будут очередные путешественники и будут очередные скрежеты, что тут скрывать, таковы издержки эксперимента, но человек при этом хотя бы себя не стыдится. Что-о-о? Что Я выхожу из ряда вон? И не держусь общей кучки? Ну-у-у, дорогая. А те – держатся? Не надо так шутить. Возьми микроскоп и посмотри на лягушачью икру. Потом поговорим.

Э.

Э!

В четверг похороны отца Анджея. Время – 10.45, костел святого Кароля Бартоломея.

                                                                                                                                        К.

Оставь Меня в покое с вашими мещанскими похоронами, ладно? Знаю все это наизусть: костел, главный неф, музыка. Ангельские голоса. Вместе с местным хором поет некая таинственная монашка под вуалью. Кто это, ах, кто же это? Ах, это примадонна из оперетты, желающая остаться инкогнито. Посреди, прошу прощения, сцены лежит в разукрашенной коробке наш почетный гость, можно было бы сказать, хозяин торжества, если бы не присутствие Господа Бога, который, как видно, любит поучаствовать в подобных церемониях. Наш герой, исполнитель главной роли, отдыхает после своего последнего банкета, – он еще не знает, что умер. Впервые он выбрался в город, одетый в черное. У его стоп – целый океан фиалок и лилий. На первой скамье, окутанная фатой – та черная лисица, его мать, известная звезда немого кино. Всю свою жизнь она терпеть его не могла, потому что он не такой, как его дорогой брат, который уехал в Гонолулу, или тот, еще более дорогой, которого она не доносила. Теперь она гордо стоит, опираясь о пана, который пришел вместе с ней. А этот пан уже много лет терпеть ее не может, но и оторваться от нее – тоже, потому что обязан ей ролью Микки Мауса в дубляже. Далее целая орда девушек. Та, с которой он пил еще вчера; та, к которой он переехал, когда выехал тот архитектор, который погиб потом в Сахаре; та, которая хочет остаться незамеченной, и та, с которой он развелся лет десять тому назад. Перерыв в пении, слово берет ксендз, тоже художник и актер, к тому же поэт. Он с тобой на «ты». Говорит, что Матерь Божия забрала тебя к себе. Наверняка вы с ней договорились о встрече, потому что сегодня ведь ее именины. Как раз восьмой час. Пятнадцатый. Второй. Ну что? Хорошо Я выучила урок, утеночек мой милый?

Э.

Отцу Анджея было восемьдесят четыре года.

К.

Так говорят. Ох, знаешь эту песенку: «сама не знаю, чего мне не хватает, сама не знаю, чего еще желаю», и далее: «у мола нашла я китайца, он мне улыбался нахально…» Дальше не помню. Во всяком случае, сегодня Мне хотелось бы иметь длинные коготки и вцепиться ими в маленькие шарики-пирожные. Хочется также какого-нибудь лонг-дринка, но может быть и ландринка. Что бы ты сказала, например, насчет Черного Яцека? Или Розы Гонконга? Или Маленькой штучки? Эх, жизнь, жизнь, как ты любишь таскать Меня за усы! Но ничего не поделаешь. Меня отвезли в бар «Бистро», что на площади Спасителя. Я начала с розового цвета. Прицепился ко Мне какой-то сельский гражданин: что он, мол, из села, и чтобы Я показала ему столицу. Я показала ему «Кавказскую» и советский кинотеатр «Ока» со стереофильмом (после водки это просто чудо, разноцветные рыбки задевают тебя за уши), а затем мы договорились, что Я перееду к нему в Карпач, и отправились в расположенный неподалеку ресторан «Конгрессовая». Я попросила его бросить в фонтан тысячу злотых на счастье, а сама исполнила «Лебединое озеро» в двух актах. В антракте кельнер обратился к стражам правопорядка, чтобы Меня сняли с фонтана, но мой земельный магнат заплатил за все. Поскольку, однако, Я уже договорилась со знакомыми на киносеанс в 4 утра, то попрощалась с Великим князем Карпачским и, выловив тысячу злотых, ненадолго обрела независимость.

Потом Я отправилась на вокзал в ночной магазин. Было Мне грустно. Купила булку со сдобной крошкой за двадцать два злотых и прошла на перрон с поездами на Познань. Я была уверена, что встречу там того мышеобразного парня, который торгует пивом вразнос, и встретила его. Он выглядел страшно затравленным, на него напустили собак, которые чувствуют запах пива. Как-то не имело смысла просто так попрощаться, раз мы только что поздоровались. Мы сели на трамвай и поехали в бар «Мачек» рядом с коммунальным кладбищем. Там уже Я его потеряла.

Было очень темно. Я накупила газет и спичек и сделала что-то вроде факела. Со Мной рядом шествовал кот, очень худой. У могилы отца Анджея было еще полно цветов и лент, все это пахло осенью и старым гардеробом. Я накрошила ему крошек из той булки – изрядное количество. Он ел и ел. Потом Я вынула из кармана ложку, которую он Мне одолжил, и долго поила его пивом сквозь землю. Он пил и пил. Вот видишь, дедушка, были гости и ушли, так бывает с гостями. Главное, сын у тебя хороший, правда? Главное – это хороший сын. Потом мы вынули из кота ГДР-овский будильник и поставили на восемь. Пусть выспится...

Я замерзла как собака, села на 122 автобус, но оказалась какая-то другая трасса. Меня довезли только до площади Парадов, Я перешла ее парадным шагом, направляясь к «Европе», но Меня туда не впустили. Туфли у Меня были в грязи, и выглядела Я как черепаха, тетушка Тротилла. Впрочем, Я и есть тетушка. Каждый может стать чьей-нибудь теткой, от этого нет спасения, ибо все мы – братья и сестры. Тот тип, который вытолкал Меня из «Европы», тоже может быть чьей-то теткой. Хотя и в ливрее. Он Меня толкнул, но и Я его толкнула, и тогда он так Меня оттолкнул, что Я влетела во вращающуюся дверь, точно в пасть гиппопотама. Гиппопотам укусил Меня за локоть. И Я побрела, куда глаза глядят. Хотелось курить, но не было спичек. Возле могилы Неизвестного солдата Я спросила у стоявших там ребят, нет ли у них огонька. Не было, а, может, и был, но не хотели давать. Я спросила у Неизвестного солдата, нет ли у него огонька. Был. Я присела у огня и зажгла от маленькой лампадки сигарету. Очень она пришлась Мне по вкусу, давно Я не курила, в голове началось легкое замутнение, и Я стала все ниже оседать и опускаться к Неизвестному. Мне припомнились страшные и сладкие истории о путниках, которые замерзали насмерть, но уже перед самым концом чувствовали удивительную сладость на языке. И Мне вдруг захотелось так же вот тихо и спокойно умереть с этим милым помутнением и с этой неизвестной сладостью на языке. И мы расположились попарно, тихо и безгрешно: сигарета со своей тетушкой-лампадкой, часовой с другим часовым и Я со своим молчаливым возлюбленным. Потом подоспел ко Мне старик, страшный и с палкой в руке. В шляпе и в очках. Ботинки черные, хорошо вычищенные. – Прошу немедленно встать, – сказал он. – Мой прадед сражался в Январском восстании и погиб одним из первых, мой дедушка бился в легионах, мой отец погиб при обороне Варшавы, у меня самого три железных ребра, и я не позволю, чтобы какая-то девка, пьяная девка, попирала национальные святыни! Никогда этого не позволю. Никогда! Тут он замахнулся на Меня своей дубинкой и пустил петуха. Сигарета моя полетела на землю. Потом он сделал передышку и ушел, шелестя железными ребрами.

– Эй, ты, – захрипела Я ему вдогонку, – у Меня друг сегодня умер. Святой был человек. Святой…

Он не расслышал. Удалился в пустую яму Королевской улицы, как король.

Через десять минут прикатила коляска. Ехать было недалеко. Должна тебе сказать, псинка, что те господа, которые вводили Меня в камеру, так шваркнули Мной о стену, что там до сегодняшнего дня сохраняется чудесный отпечаток моей спины. Если ты бываешь в тире и хотела бы принять участие в соревнованиях «стрельба по бегущей мишени», то рекомендую тебе для начала номер четвертый: тренировка, питание и интересный разговор. Все так и было.

Э.

До 10-го декабря нужно оформить:

1. Карточки за декабрь
2. Справку о состоянии здоровья, поскольку…

Внимание, внимание, предстоит полное раздевание! Вовсе Я не собираюсь этим заниматься. Рву твою записку на мелкие кусочки и съедаю целиком.

Э.

Делай как знаешь.

К.

Как ты думаешь? Может, Мне нужно застраховаться? А, может, попробовать найти работу в страховом агентстве? Скоро зима, а в конторах тепло. Чая нигде нет, а у сотрудниц он имеется. И, наверное, неплохой, потому что его употребляют, как опиум в курильне, ах, ух, что за прекрасный чай, все окошко запотело. А если пьют в пакетиках, то может хватить и на Меня, на вторую заварку. Ну, так как? Всегда в этой жидкости есть солнце.

Елизавета Самоваровна Чапаева

Делай как знаешь.

К.

Ты Меня уже не любишь?

Э.

Делай как знаешь.

К.

Псинка… Пси-и-инка… Уж не сердишься ли ты на меня? Сердишься ведь, паскуда! Ой, псинка, если ты на Меня рассердишься, то уже все на Меня будут разгневаны. Или ты думаешь, что Я не знаю, что ты – святая женщина? Что Я ничего не помню? Ну что ты! А кто Мне лапу перевязал, когда Я упала с четвертого этажа? Кто Меня усыпить не позволил, когда все вокруг своих усыпляли? Кто Мне принес корзинку для сна и молочко для питья? Кто Меня из крысиной ловушки вытащил, обливаясь при этом кровью и пачкая свое новое платьице? Кто не отдал Меня, когда злые люди хотели упрятать Меня в мешок? Кто Меня на свою постель положил, и ножки согрел, и в глазки расцеловал? Кто Мне занозу из уха вытащил – со штык величиной? Кто, ну, скажи, кто?

Шлю тебе привет из знойной Алабамы и целую твои колечки и летучих мышей на этих колечках.

Эльжуня

Звонил Анджей, просил, чтобы ты пришла к нему на Ружаную. Белая блузка лежит на столе.

К.

Кристина!

Нелегко быть чьим-то сыном. Возникают разные проблемы, слабое знакомство с предметом, добавляется еще стеснение. Сперва отец стесняется сына, а потом бывает, что сын стесняется своего отца. Едет, скажем, со своим отцом в поезде, отец уже впал в детство, в соплях до пояса, как маленький ребенок. Напротив сидит девушка, красивая, городская. Сын, который своего отца стыдится, пробует от него отстраниться, притворяется, будто это не его отец, или что это вообще не его дело, и что в любом случае – это не его сопли. Отец его – сопляк, сопляк и он сам. Ну, а Анджей? Для него это вообще не вопрос. Отцу он бы нормально нос вытер, а потом сказал бы девушке: «Пошли, пройдемся в буфет, может, там есть чай. Отцу тоже что-нибудь горячее не повредит…» Так бы он сказал. А девушка – с удовольствием, спокойна, что не хам. А он в буфете: – Куда ты едешь? – В Скажиско. – А, это забавно, перед войной мой отец был директором школы в Скажиско. – А мой водит автобус. – Осторожнее, горячий стакан…

Эй-й-й, ну что ты такой важный? Дескать, у тебя отец был? Ну и что из того? У Меня вот четыре отца было. Каких они Мне только мишек с бантиками не дарили, ты такого мишки в жизни не видел. А шоколад? А брошки? В жизни!.. В жизни не видел. Погляди. Погляди-и-и на меня! Гляди!

У одного моего друга случилась такая история с отцом. Еще когда он маленький жил в Зеленой Гуре, то перепугался чего-то и захотел поговорить с отцом, причем сразу же. А его отец был какой-то шишкой и имел собственную контору. Это было не близко, но малыш как-то нашел дорогу. Поднялся по широкой лестнице, постучался в двери; там его приняла секретарша. Так, мол, и так. На улицу она его не выгнала, велела подождать. Чем дольше он ждал, тем больше чувствовал себя просителем. В конце концов, прошествовал он по ковру к отцу и, как любой проситель, на просительское место уселся. Почувствовал какую-то пустоту в голове, и все хуже ему становилось. Начал с каких-то пустых слов, говорил так, как говорят с чужими людьми, и то, и это, руки у него вспотели, отчаянно ищет тему для разговора. О чем бы это, о чем бы это…

А этот его отец, может, даже и тронутый тем, что малыш к нему пришел, тоже как-то растерялся. Он не привык видеть сына на просительском месте. Он привык там видеть просителя, а когда тот ему надоедал, начинал барабанить пальцами по столу, а если проситель был коротышка, то еще больше барабанил по столу и бросал косые взгляды на посетителя сверху вниз. Ну, а сынок-то, с одной стороны, сынок, а с другой – и проситель, и коротышка. И пальцы у этого отца как-то сами по себе забарабанили по столу. Малыш потерял тему и, в конце концов, ни интересного разговора, ни интересной жизни у них не получилось. А Анджей? Для Анджея это вообще не вопрос. Нормально заходит в кабинет и говорит: папа, со мной случилась ужасная история, Я играл с мячом, он покатился под трамвай, я побежал за ним, трамвай проехал очень близко, и я сильно напугался.

– Чего же ты испугался? – Наверное, смерти, папа… – Смерти, говоришь, сынок? Ха, смерти? Ну-ка, иди ко мне. – И посадил бы его себе на колени, и погладил, и оба уснули бы спокойным сном под листьями папоротника. Все в порядке, все сиропом полито, был кашель, нету кашля. Весы все взвесили.

Эй-й-й, ну что ты такой важный? Что отец у тебя умер, да? А у Меня что, мало отцов поумирало? Мало? Все они умерли, и ни один Меня на похороны не пригласил. Думаешь, Меня это волновало? Совсем не волновало. По крайней мере, цветы у Меня целыми сохранились. Видишь мой венок из ракушек? Вот именно, Я обручена с ракушками. Тебе еще мало?

Ты, раковина ушная, бездушная! Ты думаешь, что Я – лишь щегол, певчая подробность твоей биографии. А может быть, это ты – подробность моей биографии! Что-о-о? Глянь на Меня, гля-я-янь! А если не можешь, то брюзжи себе на здоровье. Брюзжать не так просто. Так же, как играть на сцене. Спроси, кого хочешь. Быть актером – тяжкий труд, тяжелее, чем копать картошку. Одни гримасы, какая это тяжелая работа! От гримас лицо становится резиновым. А к этому нужно еще добавить ответственность перед народом и обезьянью память. Один мой жених, за два жениха до Анджея, был по профессии актером. Артистом сцены. С этим моим знакомым случилась такая история: утром он играл в рождественском вертепе, а вечером – в пьесе Шекспира. Однажды он вздремнул на сцене после вертепа, потому что был страшно не выспавшимся еще с Нового года, и его разбудили эти крики раненых лосей. Он понимает, что теперь его очередь, но путает пьесы, и как закричит: «Я царь Ирод, закрыть мне всю эту хавиру!» или что-то в этом роде. Но обезьянья память это еще что. Самое главное на сцене – умение хорошо падать. Словам или, к примеру, образу можно научиться и у коллеги, да и суфлер подскажет. Но правильно упасть – это искусство! По тому, как кто падает на сцене, можно отличить профессионала от любителя. Актер должен валиться так, как будто у него вообще нету костей: неожиданно, как яблочко с яблони, и мастерски, как фокус в китайском цирке. И тихо, ради Бога, тихо!

Для Анджея все это не вопрос. Допустим, кто-то кольнул его шпагой, а это третья сцена четвертого акта, и тут не до шуток. Он падает, как колода или как мешок с картошкой, а то и вовсе не падает, а садится где-нибудь в уголке. Но публика встает с мест и вопит: «Браво, брависсимо, вот это настоящий артист!» Потому что его любят, ему доверяют, они вообще могли бы не смотреть этой пьесы, и так знали бы, что он все сделает, как надо, этот-принц-датский, этот-принц-датский и подваршавский. Глянь на Меня, гля-я-янь! Была у Меня когда-то кукла, которая не хотела на Меня смотреть, так Я ей так голову скрутила, что все пуговки оказались сзади. И почему это вы все сперва пускаетесь в разговоры, куда приятнее лежать между ногами у девушки, а уже на другой день лезть на стену спеси и амбиции. Что ж ты не уберег меня, Полоний? Теперь! Теперь является ко Мне этот фрукт и давай стонать: «Ах, почему я тебя бросил, Офелия, какой же я был дурак, а все из-за кого, а все из-за чего, из-за политических интриг!!! О, вернись ко мне, моя маленькая мисс! Вернись… Вернись…» Да-а-а, теперь он Мне это говорит, теперь, когда Я уже плыву в далекой, далекой реке, плыву в венке из ракушек, и пою себе: пюить, пюить, а личико у Меня черное, как у негра. Негром тоже быть нелегко, но для Анджея это не вопрос. День добрый, господа, я – негр. Позвольте, господа, я усядусь рядом с белой женщиной и расскажу вам историю своего несчастного народа. Некий краковянин семь лошадок нанял, семнадцать лет Мне было, когда мама Мне сказала: «Ты стареешь, волосы у тебя становятся реже, чем у Меня, тебе нужно купить щетку из конского волоса». Власяницу Мне надеть, что ли, да-а-а? Господа Бога молить о прощении, Господа Бога благодарить, что ты на Меня взглянуть соизволил! Ну, так глянь на Меня, гля-я-янь! Ты ведь такой способный, а вот в глаза смотреть не умеешь. Раньше ведь легче было смотреть, чем теперь. Шел себе человек по улице и по сторонам поглядывал, пока не высматривал какой-нибудь факт. И сразу об этом факте что-нибудь думал. И снова: факт. И снова: мысль. А потом шел другой человек, и еще какой-нибудь факт, и снова мысль. А потом: обмен мыслями. Факт. Обмен мыслями. Обмен. Факт. А теперь это не так просто, время помчалось вперед, факты ринулись вперед, мысли вперед галопом, все перемешалось, все шумит одновременно, и либо имеются одни факты, а нету мыслей, либо мысли бегут одна за другой, как автобусы, и все это напоминает пожар в курятнике и соревнования произвольным стилем. Из-за всей этой паники масса людей пишет сейчас воспоминания или какие-нибудь полу-дневники, вот только сами они догнать себя не могут перед лицом фактов. Даже если кто-нибудь при себе зеркальце и носит, то максимум карманное, а тем временем появляется факт – огромный, как пожар, или как смерть, или как другой человек, а ты перед этим фактом стоишь как баран. Нельзя сказать, чтобы люди не умели писать, почему бы и нет, недорогое это удовольствие, достаточно иметь чистую совесть и немного темперамента, а запятым сейчас учат в школе. Кое-как, но учат. Если у человека есть воображение, то он из одних запятых может сотворить шедевр в семи актах. Я могу с запятыми так устроить, чтобы фраза звучала как ангельская труба, или так, чтобы она была изменчивой вроде джаз-оркестра, или ковыляла, как дед на старой лестнице. А что касается Анджея, то у него с этим никаких проблем, он пишет так, как говорит. В конце концов, о чем речь? Чтобы человек издавал чистый звук. Ну гля-я-янь на Меня, глянь, не отворачивайся: видишь? Вот мои зеленые глаза, можешь взять их себе насовсем, но только гля-я-янь, глянь. Глядите, господа, как оно глядится. Вроде как в первый раз. Ну что, уже? Уже.

Сначала у Меня была такая идея, что Я пойду к Анджею совершенно трезвая. Шли часы, а Я все не пила. Потом подумала: зайду-ка Я в «Гавану», куплю там какие-нибудь пончики. Уселась, взяла тоник, стала смотреть, как другие люди пьют. Одна мамаша хитренько влила себе рюмку коньяка в чай, а тот маленький индеец этого даже не заметил. Ты хорошо себя чувствуешь? Хорошо. Потому что, если чувствуешь себя плохо, то лучше напиться. Лучше ведь напиться, чем знаешь что. Чем если бы тебе пришлось плохо себя чувствовать. Нет, нет. Пожалуйста, нет. Но ведь Я на самом деле чувствовала себя неплохо. Может быть, только немного холодно. И слишком легко, как будто сидишь на бумажном стульчике. В самом деле, слишком легко, слишком по-птичьему. Креветочный чипсик. Пригодился бы какой-нибудь грузик. Разновес… Разный бывает вес. Поле чудес. Или жизненный стресс.

Ой, знаю Я эту квартиру на Ружаной, это уже, кажется, седьмая. Анджей постоянно меняет квартиры. Скрывается. От кого? Это зависит от многих причин. От злых людей, от свинства, от негодяев, от женщин. Бывает, что это одно и то же. Я не хочу вникать во все его дела. Но если он у кого-то живет, то вроде бы пропитывается своим хозяином, как ром-баба – ромом. Бабушке внучку покачает, столяру пилу направит, певцу ноты поперелистывает, врачу подержит свечку, черту – кочергу. Говорят, рентгеновский снимок женской груди красив, как сухой торт. Baumküchen. А в Познани Я была, когда была маленькая. Мать всю ночь носила Меня на руках, потому что у Меня был жар. Для Анджея это было бы без проблем. Переселиться – пожалуйста. Рыбацкую сумку на плечо, жезл в ранце, сигареты есть, зубная щетка тоже, в чем вопрос. А еще бычок, чинарик. Странствующий чинарик, чинарик странника. И дальняя даль. Опрятнощизна. Буявы. Хохенгаген. Куда глаза глядят. Ну, нет, это не Анджей, не морочь ему голову пустяками! Не такой он, чтобы всякими фиглями-миглями людей ошарашивать. Главное для него – дело. Дело – его душа и тело. Чтобы сердце горело.

Эй-й-й, ну что ты такой важный? Что у тебя есть дела, которыми необходимо заняться? У всех есть. А вот у Меня – все же нет. Я почувствовала себя не очень хорошо. Вернулась в эту «Гавану», купила маленькую у портье. Откуда она у него? Портье – такая маленькая обезьянка, еще с довоенных времен. Я не стала пить, ни глоточка, спрятала в сумочку, вот так, железный запас. На случай пожара.

Вошла и сразу счастье. Мы стояли у окна, тесно прижатые, прижимаясь друг к другу. Сердце у Меня расчувствовалось до потери сознания. Уткнулась Я носом в серый колючий свитер Анджея, пахнущий крепким куревом. На свитере было маленькое красное пятнышко. У кого он теперь живет? У художника. Наверно, комнаты красит. Одна моя знакомая говорит, что у художников должны отбирать мастерские и отдавать в нежилой фонд. Ну, да что там, что там… Я закрыла глаза и прижалась к нему покрепче. Анджей в постели совершенно безнадежный по сравнению, скажем, с этим Урбаняком. А, может, это Я безнадежная? Так боюсь вначале, так боюсь, что он куда-нибудь уйдет, а потом утром ужасно боюсь, что не вернется. Да что там. Что там… Я открыла глаза.

Передо Мной стояла седая сорокалетняя женщина. В руке – пенсне, как в театре. Чопорная, серая, одета вроде бы в рясу. Из тех, что крутятся вокруг молодых пидоров, думая, что им что-нибудь отколется. – Гей! – сказала она Анджею, и он ответил: – Гей. Потом вошел молодой чернобородый и сказал: – Гей. Анджей ему ответил: – Гей, приветствую. Потом вошла молоденькая с ребенком, потом секта «зен» с трубками в зубах, потом беременная девочка, потом ксендз, потом сельский парень, потом какой-то перепуганный с собакой. И все говорили «гей» или «привет», а Анджей отвечал им всем «гей» или «гей, приветствую».

Уселись на полу. Я тоже, но очень рассерженная. Оперлась о красный столик, а он посадил Мне пятно. Видимо, они не квартиры, а мебель красят. – Анджей, – сказала Я, – Я перепачкалась, видишь? Об этот столик. – Гей, приветствую, – ответил он. Я отхлебнула из фляжки. Секта «зен» расположилась вокруг Меня. Хочешь покурить? Не хочу. Промелькнула та серая. Хочешь чаю? Не хочу. Ксендз расселся как баба. Хочешь пирожное? Не хочу. Что это вы все такие клевые, что просто гей? Хочешь травки? Щенка хочешь вот от этой собаки? Хочешь щенка, хочешь адрес, хочешь послушать? Не хочу, не хочу, гей.

Хлебнула из фляжки. По углам гудели на разные темы: молодой Гегель, евреи, тактика. Вдруг стало тихо, как в школе. Я услыхала голос Анджея, слегка запинающийся, голос ученика, которого вызвали к доске.

– Добрый вечер всем. Для начала подумаем о том, чем была Польша времен Мешко Первого на политической карте Европы…

Ну, нет! Это уже нахальство. А, может, Мне хочется ребенка иметь? А, может, Я уже беременна? – Ты, Мешко Первый, может, Я хочу иметь ребенка, ты об этом не подумал? – Я толкнула столик, он треснул ксендза по спине. На Меня набросились. Та серая подлетела, чтобы взять Меня под опеку. Уже без пенсне. А Анджей отвернулся. Уже нет его – ах, негодяй, ты Меня слышишь? Такой же негодяй, как и все остальные. А что? А что? Разве Я не была актрисой? Не играла Электру в «Электре»? «Не хочешь – почему же? Ты боишься? Ореста я не оттолкнула…» Анджей стоял неподвижно. Я хлебнула из фляжки. – Простите, господа, а почему бы нам не подумать для начала о студенческих театриках? Это они воспламенили парус… Старший из «зенов» зашевелился в углу: – Ну, что это, в конце концов, за амплуа, играть шарик в Бим-Боме, – иронически захихикал он. Я бросилась за Анджеем к окну. Тот ускользнул. Распахнула окно настежь, заорала на всю улицу: «Алло, алло, люди, подойдите на минутку, загляните в нашу будку! Голодным даем хлеба, бедным – манны с неба! Есть тут панна Зита, она делает кульбиты! Дорогие мои, тут один пан пригласил Меня на обручение. Я пришла, ба, прилетела к нему с большой любовью и в фате драгоценной, а тут не обручение, а только день рождения. Ага! Ну, рождение, так рождение... Всех прошу к нам на праздник».

Начал собираться разный сброд. Толстуха в красном. Красная в толстом. Прошу, прошу к нашему шалашу. О, вот тут такая маленькая типография. Самогон тоже гнать можно. Правда, дорогой, из нее можно сделать самогонный аппарат? Веревки, шнуры. Одни шнур-р-ры снизу доверху. Какие-то трубы, а, может, и змеи, потому что страшно жгутся. Может, головастики. Какие-то палки. Цапу-лапу, выйди вон, кто не с нами – на рожон! О, вот и голландец, очень мило, английский язык для Меня как родной… Бамс! Что-то сильно ударило Меня по лицу. Темно. Как платок набросили. Черные платки. Снова дергаю этих змей за хвосты. Голос толстухи: «Успокойтесь, пани, это адаптер». И уже чернота. Тот же тоннель, что всегда.

Когда очнулась, Я сидела в ванной. Руки были привязаны к стулу, как у взломщика. Ко Мне вломились? Или Меня выломали? Нет, нет, это только руки. А эта ванная… Или не ванная? Кладовка какая-то. Ведерко с красной краской, почти на донышке. Кисти. Какая-то фанера. Краны. Да, да, есть и краны. Лезвия, щетки, опять лезвия, Я уже говорила. Вата. Вата в голове. Вспышка, блеск. О нет. Вспомнить! О, нет! Только не это, не вспоминать. Меня нет. Умоляю. Меня нет. Но ведь есть что вспомнить. О Боже, нет. Я этого не вынесу. Идея. Должна быть идея. Ох, как больно. Спасай руки. Руки освободи, и будет идея. Нет, нет. Меня нет, не вспоминать, нет… Пусти, пусти меня! Ну вот. Отпустил проклятый шнур. Не кусай Меня. Укуси Меня. Да, да, загрызи Меня. Загрызи Меня на смерть. Больше не хочу, с Меня довольно. Вот. Есть и идея. Еще минутку подумать. Подумать, и будет идея. Есть. Что-то брызнуло. Только так! Браво. Покончить с собой, покончить с тобой, только так. Мечусь, брызгая, по комнате. Брызг! Набрызгать на всех на вас. Там уже только художник и Анджей, и та седая. Только так. Брызг, брызг. Седая в плач, художник в сторонку прыг, а я: да-а-а, да-а-а, пан художник, вот мои руки, лезвия-жилетки как из оперетки, мало у вас, господа, было краски, так Я вам намешаю. Будет еще красивше. И моднее. Брызг, брызг. Кровь с краской, краска с кровью, смотри-и-и, возлюбленный мой, смотри и внукам расскажи, как это легко. Ты ведь любишь все легкое. Не-е-ет? Не любишь? Что же ты всегда самый легкий путь выбираешь? Вокруг света за шестьдесят дней, космическая месть, конспирация, демонстрация, фрустрация – и все лишь затем, чтобы открутиться от того, что потруднее – чтобы каждый день с той же самой женщиной не просыпаться, за молоком в очередь не становиться, очередь не занимать, о о о огромный… о о о огром…

Я: «о о о огонь», они: «кровь, руки, бинт». А я: «кровь с краской, пан художник». А Анджей: «бинты, бинты!» Белый бинт. И тогда Я в рев и в плач! Ведь это же краска!.. И тут, и там – краска. На руках краска и в ведерке краска. Тут и там краска. Не кровь с кровью, а краска с краской. Ха-ха-ха, держите меня! Краска с краской. Смех и хих.

Твой Ких

1. Твои декабрьские карточки мне выдадут на основании формы L4.
2. Юзек связал для тебя шапочку на спицах.
3. Врач будет в 19.15.

К.

Ой, Псинка, плохо дело со старухой, головка болит, чувствую себя как с похмелья. Никогда больше не буду пить, разве что ты Меня заставишь. Или же – пить, но только бурбон, если бы Я была в Америке. Снились Мне туфельки, но летние. Ждет Меня дальняя дорога, манят теплые края. Когда Я еще была в школе, мама купила Мне сандалики, такие узенькие подошвы на золотых ремешках. Страшная это была липа, они разлетелись после первой же стирки. Я подошвы оторвала и ходила в одних только золотых ремешках, обернутых вокруг лодыжки. Так обутая, отправилась Я на бал первых знакомств и сразу стала там самой важной. К золотой обуви Я себе подобрала золотого блондина, – того, что позже нарисовал Мне картинку под названием «Суп Ничто». Блондина из Пекина. А все эти змеи стали обезъянничать и для следующего карнавала сшили себе такие же ремешки и ноги помыли, а тут фиг тебе, потому что на следующий год не было уже ни бала, ни карнавала. Ой, дорогая, этот твой доктор доведет Меня до безумия. Что он такой разговорчивый? Ах, бинты, бинты вы белые, жизнь моя ты очумелая. Хоть бы красивый был, а то ведь нет, лысый. Говорят, удача спереди лысая, ну так зачем Мне такая оказия? В Центральной Азии не хватает фантазии, зато оказии – вполне, вполне… Знаешь это? Я тоже нет. Ну, так чего спрашивать.

– Я должен признаться, что вы очень терпеливая пациентка, на самом деле.

– Правда?

– Прошу мне верить. Женщины, вопреки распространенным представлениям, вовсе не отличаются терпеливостью. И самообладанием. Пожалуй, мужчины лучше.

– У мужчин – самообладание?

– Гораздо большее, чем у женщин. Особенно у англичан, поверьте.

– Правда?

– Поверьте мне. Англичане – самые организованные люди на свете. Я имел случай убедиться в этом собственными глазами, когда был в Великобритании. А вы – вы знакомы с Великобританией?

– С Великой – пожалуй, нет.

– А я, простите, пани, в меру своих возможностей люблю странствовать по свету. Меня занесло даже на другое полушарие. А вы там бывали?

– Ясное дело.

– Вы, пани, наверное, обратили внимание, как ужасно американцы похожи на русских?

– И наоборот.

– Вот именно. Возьмем, например, их любовь к большим вещам.

– Зубные щетки?

– Это – нет, а вот возьмите, к примеру, корабли.

– Уже брала.

– Я рад, что у нас много общих интересов. Я считаю, что общие интересы очень важны.

– Ах, так?

– Да, пани, простите, они даже более важны, чем сексуальная совместимость, заявляю вам это как медик и как мужчина.

– Оригинальная мысль.

– Прошу заметить, что я в своем, скажем так, среднем возрасте до сих пор не женился. А почему? Именно благодаря отсутствию общих интересов, причем многократно.

– Невезение.

– Пожалуй, неспособность к предвидению. В общем, должен признать, что я с сексуальной точки зрения очень требователен. Я требую от женщин некоторых специальных черт, а также некоторых… гм… специфических поступков.

– Ужасно интересно.

– Как это понимать? Как предложение?

– Кто знает, лапочка.

– Ну, так, может быть, встретимся за чашкой кофе? Может быть, у меня? У меня очень уютное гнездышко.  

– У Меня к вам просьба.

– Пожалуйста, говорите, только честно.

– Вы Мне не одолжите пять тысяч?

Увы, увы… До первого… Приходится платить чудовищные налоги… И так далее, жалкая личность. Пять градусов ниже нуля, проверь камертоном. Камердинер, мое пальто! Мне охота перейти в библиотеку, почитать старые детективы. Что Меня отталкивает от публичных читален, так это гардеробы. Главным образом из-за того, что там есть надпись «Гардероб бесплатный», да только гардеробщицы никогда не бывает на месте, ушла есть суп. Ждешь, ждешь, а когда решишься, наконец, проникнуть внутрь святыни в одежде, обязательно повстречаешь эту бабищу на лестнице, а она на тебя с криком: «куда, куда, гардероб обязателен!» И все-таки у Меня есть желание почитать Агату Кристи. С одним моим знакомым случилась такая история: его посадили на приеме рядом с Агатой Кристи, а он и не знал, что это она, думал, что это какая-то частная старушка, и ни о чем с ней не разговаривал, а та только спросила, не считает ли он странным, что индюк по-английски – это «турок». Только за десертом его пересадили в другое место, и все у него допытывались, какая она, эта Агата, и о чем с ним разговаривала, а он отвечал: так, ни о чем. Ох, ищу Я человека уравновешенного, с которым можно подружиться, типа женщина с женщиной, потому что ты ведь сама – обыкновенный заяц, сама понимаешь. При своей неудержимой чувственности ты еще собьешь Меня с пути истинного. Гуд-бай.

Май

Билеты – обязательно.

К.

Моя любимая модная жена.

Ну вот, у Меня возникла такая идея: поехать с ребенком в горы автостопом. Конечно, Тапок ни о чем не догадывается. Прости, что Я не сообщила тебе этого раньше, но ведь что внезапно, то черту приятно. Не печалься ни о чем. Это для детей очень здорово и хорошо развивает. Так Мне посоветовала мать двоих близняшек. Уж ей-то лучше знать, что хорошо для нашей Марыси, раз у нее дома есть две такие же самые. Разве нет? Ну, видишь.

Первый день был фан-та-сти-ческий. Мы стояли под Ломянками в рыхлом снегу и держали такой плакатик: «Американки». Ребенок ногами дрыгал от счастья. Первый же медленно ползущий форд забрал нас, как своих. Я ему сказала, что Я внучка Хемингуэя по побочной линии, и приехала в Польшу, чтобы удочерить ребенка. Муж обязательно хотел желтую дочку, потому что сейчас в Америке все просто с ума сходят из-за желтых детей, но Я ему это выбила из головы. От желтого можно заразиться желтухой, если, конечно, нет прививки. А муж не хочет прививаться, потому что ужасно боится уколов. Впрочем, от уколов тоже можно заразиться желтухой. Но это Джим говорит, лично Я ни в какую заразу не верю, ведь детей прививают от кори. Во всяком случае, мы согласно решили, что возьмем польского ребенка, потому что Я безумно Польшу люблю. А вашему языку Меня научила няня, из княжеского рода. У ее семьи было имение на Подолье, но немцы все у них раскрали, даже часы, и вообще все сожгли. Так что княжна уберегла от пожара только Библию. Правда, позднее оказалось, что вместо Библии она забрала поваренную книгу, поэтому Я знаю много кулинарных рецептов и могу вам приготовить курицу в орехах на пятьдесят персон.

Ребенок все еще дрыгал ногами от счастья. Что касается Меня, то Я еду в Закопане встретиться с друзьями. Они американцы, богатые невероятно. За гостиницу платят огромную сумму, но зато канатная дорога доходит прямо до окна спальни. Очень прошу вас, пан, поехать с нами, сердечно приглашаем. I invite you. Подарим вам на Рождество кресло-кровать. Он не был в восторге, сказав, что кресло-кровать у него уже есть, а на холодильник он записан на февраль. Попросил нас выйти в Кельцах. В Кельцах было фантастично. Фантастико! Полдня мы пробегали, как бешеные, по Кадзельне. Ты не знаешь, что такое Кадзельня? Да ты с ума сошла. Это гора в городе, скалы в пещерах, пещеры в скалах, белые как платье пажа. Решаю, что пока нет смысла уезжать из Кельц.

Темновато. Грязненько, но мило. Ребенок все еще дрыгает ногами от счастья. Выпили по маленькой пива, для ребенка – с соком. Шутки в сторону, начинается Галиция, другая страна, другие обычаи, австрийская часть Польши. Военные в синих мундирах, мчатся по рельсам синие трамваи… Прости, кажется, Я что-то перепутала. Но ты ведь все равно ничего не знаешь, сидя там в своем зеркале. «Войтусь». Театрик для детей «Войтусь». Это для Меня. Входим.

– Как тебя зовут? – Марыся. – Ну и прекрасно. Свет мигает, гаснет, занавес поднимается, и… этого Я не ожидала. Картонный заяц. Какие-то Бабы-Яги на роликах, человечки, потом музыка с шелестящей ленты. Скучно. Страх, легкая паника. Потом уже нелегкая. Нет, Мне не выдержать.

– Марыся, Мне нужно на минутку… Ну, ты понимаешь.

Глаза широко открыты, пальчики сжимают мешочек с малиновыми леденцами, полный восторг.

Выхожу в коридор. Темновато. Как в больнице. Маленький свет. Не то больница, не то спальный вагон. Дверь с надписью «Директор». Комнатка, дверь, потом другая дверь в комнатке. Ищу. Что-то вроде буфета. Однако сейчас, спасибо всем этим оперативным группам, искать нужно совсем по-другому. И только где-то в какой-то коробке с обезьянками Я нащупала стекло. Рябина на коньяке, как в школе. И вдруг… Боже ты мой, Я забыла запереть дверь. В дверях директор, строгий.

– Я кукловод, – услышала Я свой голос.

Оказывается, Я – кукловод. Уже полгода без работы. Работа была, но Меня уволили, наверное, из мести. В Меня влюбился художественный руководитель, то есть режиссер-кукольник, а его жена, тоже куколка, отколола такой номер, что даже говорить неудобно. И только подруги подсказали Мне, что тут, в Кельцах, есть один добрый человек, то есть вы, пан, и Я как раз хотела написать вам записку и искала, на чем бы написать. Ах, написать… Ну да! Ну, что же, посмотрим, что можно для вас сделать. Посмотрите, пожалуйста, Я ведь вдова с ребенком и сама уже не знаю, как Мне быть.

– А это мальчик или девочка?

– Девочка.

– Ах, девочка. Ну, хорошо.

Выпили мы с ним эту рябину на коньяке, и Я помчалась за ребенком, потому что в зале начался сильный шум, а потом люди встали и пошли. Вроде как танк кролика переехал или наоборот. Директор ребенку страшно обрадовался, как тебя зовут, Марыся, а волосы, какие чудные каштановые волосы, почти до пояса, а сцена, ты хочешь посмотреть на сцену, хочу, хочу, хочу.

У него нашлись еще другие пол-литра в каком-то гробу от спящей царевны, а для ребенка – пончики из буфета. Потом сказал, что у него есть такая кушетка, и можно там переночевать. Потом, и это было ужасно, он стал как-то заикаться и к нам липнуть, и что-то плести как малый ребенок, а потом заявил, что никуда не пойдет, и что он – наш маленький беби, и чтобы мы его погладили, тогда он сразу уйдет. И улегся рядом с нами на кушетку, и все плел, пле-пле, бле-бле, и все лез со своими лапами, и не столько ко Мне, сколько к Марысе. А я: ну что ты, ну что ты, это же девочка. А он: вот именно, вот именно, девочка. Страшно Я с ним намучилась, но, в конце концов, он обиделся и ушел, так что мы на самом деле выспались, и теперь на завтрак весь буфет был наш. Малышка проснулась, держа свой мешочек с леденцами, и – черт побери – немного не удержала, и появилось такое маленькое пятнышко, знаешь, как при месячных. Я постирала его в раковине. Та моя свекровь, мать Юзефа, таскала у Меня лигнин и клала себе в трусики, чтобы казаться помоложе. Не защищай ее. Не защищай, Боже упаси. Но вообще-то видишь, как было приятно! И Я считаю, что с пользой для ребенка. Послушай-ка, посмотрела она пещеры и, в конце концов, куклы эти – тоже искусство. Ну ладно, нам пора! В горы, в горы, милый брат, там нас встретит снегопад. Я-то знаю. Ты, наверное, думаешь, что Я его теперь меньше люблю. Неправда. Но ведь это щегол! Говорю тебе, что это щегол, а не человек. А у страха глаза невелики, это такие две узенькие щелочки, и сквозь них он посылает острые кинжалы, страшные лазерные шпильки, прямо Мне в сердце. Я знаю, Я там была. Была, была, мед-пиво пила.

Твоя достопочтенная бонна и бон-бонна.

Звонил пан П.Д., сказал, что уже позвонил в тот пансионат. Пожалуйста, свяжись с ним.

К.

Без толку. Ветер. Вихрь. Никто не едет. Шоссе, какой-то ветродуй. Куча кокса и распятие. Тебя как звать? Марыся. Марыся и Марыся.

– Знаешь что, Марыся, здесь страшный ветродуй. И темно становится, волки воют. Возьмем-ка по кусочку угля, только чтобы был мягкий…

– А зачем?

– Щеки себе вымажем, чтобы большевики нас не поймали.

– А кто такие большевики?

Глупость. Глупость. Мы мажемся, дразним друг друга, нам уже легче, вот, наконец, и грузовик подвернулся.

Ох, Крисс, на мою погибель…

Значит, грузовик. Большая какая-то телега. Садимся. Парень, конечно, хам, но пока что в порядке. Обеих взял в кабину. Куда едете? Куда подальше. Значит, нам по пути. Темно, скользко, ветер раздувает паруса, въезжаем в снежную трубу. И вдруг что это? Кабан не кабан, один, потом другой через шоссе перебегает. Кабан, а, может, и лесной кот. Глядим с ребенком друг на друга, парню тоже интересно, на Меня смотрит, о Иисусе! Ну, он и изумился. Невероятно. И от изумления завыл, даже руль бросил, так что нас швырнуло в обе стороны, чуть в пропасть не свалились. Мазь! Черная мазь у нас на лицах осталась! А парень: «Тьфу, тьфу! Кривляки, потаскухи проклятые! Чуть жизни из-за вас не лишился. Вон, вон из моей машины!» Не захотел ничего слушать, чуть ли не на ходу на мороз выгнал. Идем, тащимся. Темно, ребенок вопит не своим голосом. Труба снежная, не до шуток. Что-то ребенку рассказываю, говорю ему:

– Знаешь, моя мама перед войной в цирке работала. Но до войны, знаешь, в цирке не так было, как сейчас. Было как во дворце. А мама моя костюмы шила. Портнихой была. А до войны, знаешь, портниха – это была величина. А материалы, парча, бархат, цехины… Мама за своим материалом вместе с той пани даже в Париж ездила… А та пани, жена директора, это была настоящая дама. Летом по селам на карете разъезжала и покупала у людей карликов. Каких карликов? Ну, знаешь, лилипутов. До войны один лилипут стоил полторы тысячи злотых. А полторы тысячи злотых до войны были не то, что сейчас… Пошить туфельки для лилипута – это большое искусство, ювелирная работа. Знаешь, они женятся только между собой. Один мясник из Кракова страстно полюбил одну лилипутку, выкупил ее из цирка за огромную цену, женился на ней и посадил за кассу на вышитой подушке. А она знаешь, что? Только плакала, а ночью в цирк убежала, к своим.

…Ну, наконец. Огонек, хатка, человек в хатке. Сидит у печки и плачет. При виде нас вскакивает на ноги и снова в плач, но теперь уже радостный.

– Сам Бог, видать, сам Бог вас ко мне посылает! Садитесь, девчата, раздевайтесь, послушайте мою историю. – Ох, Крисс, Крисс, послушай и ты, и тоже его полюбишь, как мы полюбили. Вырос он один в старой хатке, потому что отца и мать спекулянты убили, а брат уехал в Америку. Ну вот, за зимой лето, за летом зима, лошадка есть и коровка, ежедневное тягло. Одно существо было на свете, кого любил он больше жизни своей – бабушка-старушка. А где она? А в другой комнате на столе лежит. Как это, как это? А вот так. Жила в чистоте, как полевой цветочек, и умерла девицей. Люди помнят, что была она когда-то красавицей, но что из того, поклялась она в верности парню, а тот в лес подался. Даже неизвестно, то ли сам сгинул, как одинокий волк, то ли в партизанах, то ли молнией его убило. С тех пор бабка всегда в черное одевалась, в черном платье, черных туфлях ходила, и тихая была, и для всей этой жизни как бы слишком добрая, а к той еще не готова. Но теперь вот уже два дня лежит она на столе, а хозяин плачет и не знает, как ему быть.         

Ну, так вот, послушай, Крисс. Он родом из таких сторон, где мертвого не принято оставлять один на один с четырьмя стенами. Плакальщицы должны быть. Находиться рядом, плакать и петь. И свечки жечь, и духов отгонять. Ясное дело, каждый бы так хотел. Ну, и предложение было такое: он, хозяин, за гробом в Сломники поедет, а мы с ребенком останемся и будем над бабкой плакать. Ты бы не согласилась? Наверняка бы согласилась. И только мы согласились, как он лошадку запряг и поехал. Я попросила только, чтобы он Мне попить чего-нибудь от нервов оставил, а ребенку еду и какие-нибудь фрукты. Милая моя. Ах, какое это путешествие! Ты видишь, что это за путешествие?

Твой Марко Поло

Эля,

Умоляю тебя, позвони П.Д. Он сказал, что заявит в милицию. Если уже не заявил.

К.

Любимая Сестра,

Три дня и три ночи прошли как сон. Сначала Марыся немного боялась мертвой. Ба. Та была серая, длинная, а руки как из серебра. Ночью мы накрывали ее одеялом, чтобы не замерзла. Тогда она становилась похожей на королеву с саркофага в кафедральном соборе. Ну, чего тут бояться, малышка, чего? В жизни ведь разное случается, как с той, так и с этой стороны. Это как переключить канал в телевизоре: щелк, и вот уже мир иной, дельфиний рай вместо мастерской по ремонту зонтиков. А, может, ей уже надоело этой бабкой быть? Бабушкой-девицей? Может, она уже стала ракушкой, слушающей пение волн, или осликом, или королевой Индии…

– А много раз можно так пробовать?

– Много. Очень много. Душа снова и снова возрождается, словно снег.

– И я тоже так смогу?

– Ну, ясное дело.

– А можно будет забрать туда свой велосипед?

Одному Господу известно. Я тоже не все знаю, надо вот дров в печку подложить. Мы подкладывали, плакали, пели. Одни песни сочиняла Я, другие – Марыся. «Плачем над тобой, девица, плачем, что Звездочки ты не дождалась…» Немного спали, немного скучали, как обычно в праздники. Когда закончился кувшинчик с наливкой, мы съели вишни со дна, черные как гранаты, а потом стали придумывать разные забавы. Пооткрывали сундуки, и шкафы, и комоды, и переодевались. Разные там были одежки, Я подозреваю даже, что венгерские. Однажды нашелся такой красивый тюль, как на занавески, только красный. А почему красный? Видно, кто-то не поскупился на краску. Ты бы из него себе сразу платьице сшила, знаю Я твой вкусик. Скажи, ну почему ты носишь какие-то футболки? Ты, которой пристало носить манто из павлиньих перьев, таскаешь на себе какие-то тряпки. Помнишь, как Я сожгла в печке эту твою отвратную нейлоновую юбку в цветочки? Ну, и лицо же у тебя было! Еще сейчас смех Меня берет. Но к этому тюлю мы с ребенком обе воспылали горячей любовью. Марыся украсила им мою голову, будто бы фатой. Хи-хи. Я выглядела как новобрачная. Невестушка в красной фате. Когда будут деньги на марки, Я тебе эту фату пришлю в письме вместе со скальпом. Знаешь ли ты, что Я хотела подарить Анджею свой скальп? Он ведь Grey Owl, Серая Сова, Сейджо и ее бобры. Он ко Мне был очень недобрый, дорогая моя, он пренебрегает мною, бросил Меня, как подкидыша, но ты его защищаешь, потому что ты к нему привыкла. Привыкла до омерзения. Переодевания, преобразования. Я как раз была в фате, когда услышала во дворе стук мотоцикла. Выбежала навстречу, потому что думала, что это наш хозяин, но это они приехали за мной.

Ну и вид же у нас был, ну и вид! Снежные поля, посреди полей людские тощие фигурки, а мы с сержантом в тесных объятиях на в-небо-летящем мотоцикле! Представляешь, они Мне все говорили «ты»! И между собой тоже: «Ты, ты, глянь-ка, дурочку везут!» Красная фата развевалась за моей спиной без всякого смысла, пока не взлетела в воздух и не улеглась, в конце концов, сиротливо возле леса, освобождая Меня от стыда в комендатуре.

Преданный тебе номер 12/13

Говори им правду. Не лги. Сосредоточься и говори правду.

К.

К.

Ну, так вот: мой вертухай, пан Геня, женится на Мне сразу же после оглашения приговора. Ангельской доброты человек, заменяет Мне мамку. Чтобы на Мне жениться, ему придется выйти в отставку, но он полон решимости. Ох, чудеса. Еще никто ради Меня в отставку не выходил, а, похоже, дело к тому идет. Генрик говорит, что Мне дадут 15 лет за похищение ребенка, еще пятерку за пять тысяч и пожизненное за тебя. Ну, да, да! Они говорят, что Я тебя убила, и это верно, как аминь в молитве, только еще не нашли твоего тела. Так или иначе, целую твое тело и локоны.

Элла Мистелла

P.S. Нашли твои письма.

Дорогая,

Анджей был у того человека. Речь идет о том, чтобы тот забрал назад свое заявление. Пока что он ни о чем не желает слышать, говорит, что ребенок в шоке. Будь внимательна к тому, что тебе говорят, сосредоточься!

К.

Крисс.

О, Иисусе. Я чувствую себя как мешок с фасолью. Знаешь, Меня спрашивали о А.М. Знаю ли Я его, и так далее. И, прежде всего, не могу ли Я сообщить его адрес. Пожалуйста, с удовольствием: улица Окружная, 5/8, четвертый этаж, звонить два раза.

Вечером пришли снова и сказали, что на этом месте – Черняковское озеро. Я ответила, что ничего не поделаешь, видно, он спрятал концы в воду, он всегда так со Мной поступал. А, может, поехал покупать мебель себе для детской. Следователь сказал, чтобы Я ему не дерзила, а то хуже будет. Ох, котеночек мой, действительно ли со Мной дело дрянь?

Твоя Хандра Уныньская

Дорогая Э!

Девочка понемножку приходит в себя. Может быть, что-нибудь и удастся сделать. Следи за тем, что говоришь.

К.

Дорогая подруга из Варшавы!

Генрик говорит, что со Мной не так уж все и плохо. Самый главный на моей стороне и говорит, что как только найдут твой труп, то Меня запрут в психушку, а оттуда можно… сама понимаешь. Адье, Фрузя. Напилась бы Я сейчас грушевого компота, а больше всего хотелось бы, чтобы у Меня была ангина. И чтоб мама читала Мне «Хижину дяди Тома». А пока давай споем эту песню: «Постучался мне в окошко чудный голубь сизокрылый…» Знаешь?

Твоя пожизненно Э.

Эльжбета, защищайся, попроси, чтоб тебе дали слово.

К.

Не дали.

Э.

Спасайся, борись! Попроси, чтобы тебе дали слово. Потребуй, чтобы тебя выслушали. Скажи им правду, что Кристины не существует. Что я не существую Признайся, ради Бога, что ты писала эти письма сама себе. Скажи им, что ты не сумасшедшая. Спроси их, разве им никогда не случалось написать на листке или в блокноте: «зайти к портному», или «нужно отдать деньги», или «придется признаться». Спроси, не приходилось ли им стоять перед зеркалом и кричать что есть силы: «ну, ты и доигрался, осел», или «ну и вид у тебя», или «я знаю, что умру». Спроси их обо всем этом, не забудь. А когда хоть один из них, в конце концов, признается, то прижми его к стенке и спроси, не было ли так, чтобы тот другой – двойник из зеркала – не ответил бы ему и не сказал, например: «следи за собой», или «больше ты уже пить не будешь», или «ну и каналья же ты». А когда уже тот единственный ответит, что, положим, такое с ним когда-то случилось, то ты возьми их всех за морду и признайся, что с тобой это случается постоянно! Постоянно и непрерывно. Твое зеркало породило твоего двойника, Зазеркальника. А, может, это твое одиночество породило Зазеркальника? Может, Зазеркальник сам себя породил? Может, со временем он стал твоим единственным другом и советчиком? Предсказателем? Спасательным кругом? Буйком на море? Ты понимаешь? И буйком тоже. И ты скажи им еще: если это все запрещено, то ты тогда перестанешь держаться за буек. И поплывешь в любую сторону, какую пожелаешь. Или – скажи ты им – подрейфуешь в указанном ими направлении. Так и скажи. Борись, спасайся!

Кристина

Ну ладно, ладно, только ведь у них черным по белому написано, что тебя видели на лестнице.

Э.

Чушь. Это была не я, это была ты.

К.

Но они говорят, что это – ты.

Э.

Это была ты, только в белой блузке. Пусть они проведут следственный эксперимент. Умоляю тебя, возьми себя в руки.

К.

Крисс!

Ты тоже возьми себя в руки. В конце концов, что Мне может грозить за убийство Зазеркальника? Максимум год. А что такое год? Пришли Мне бинт, а то у Меня что-то делается с левой рукой. Может быть, Я буду святая.

Э.

Э!

Ты сама не справляешься. Я нашла тебе адвоката. Но мне страшно.

К.

К!

Ну ты и упертая. Я не знала, что ты способна на такую птичью заботливость. Другие Зазеркальники в принципе молчат. Ведь это же Я смотрюсь в тебя, а ты в Меня не смотришься. И не делай этого, не советую. Что значит «мне страшно»? Это не входит в твою роль. Ох, Крисс, как бы Я хотела, чтобы ты сварила Мне киселек. Не будь вредной. Ведь ты же знаешь, что, кроме тебя, никто Меня не любит, не заботится обо Мне, не уважает. Не хочу этой пятерки от Анджея, пусть уж лучше король Генрик снимет со своей книжечки. Почему вы так страшно Меня мучаете? Почему ты не желаешь исчезнуть?

Твоя Мармеладка в порошке

Все идет к лучшему. Только не пиши мне. А я – тебе. Нельзя.

К.

Гей, воспитательница!

Ты оказалась права, они не нашли твоего тела и открыли Мне двери на великий сквозняк этого мира! Ох, ты, ты… Тебе что, нисколько Меня не жалко? Разве не такой уж серой и мышьей станет та минута, когда в шесть утра скрежет ключа в дверях скажет мне: «ты свободна»? Ты свободна, только и всего. Что ж тут поделать. Ты сама этого хотела. Трах-бах, сейчас Я покончу с тобой одним движением пера. Была ваксой, станешь кляксой. Прощай, Полигимния, прощай, Полигамия, будь здорова, одиночка, будь здорова, политика! Узкая золотая калитка закрывается за мною, а черные широкие ворота, похожие на яму, отворяются. Ноги еще не расходились, но разойдутся. Когда буду на свободе, приготовлю себе чистую белую блузку.

Но что это? Ах, вот что, поручик из охраны возвращается, не дойдя до моей двери. Мы тоже знаем эти методы. Перед выходом Мне нужно будет подписать – что? Свидетельство о своем выздоровлении? Д-а-а? И о чем оно? Что не буду никогда высылать этих карточек? Даже чистых? Ах, пожалуйста, пожалуйста, господин доктор. Ну, что вы, что вы, ничего страшного.

Ух, мурашки прошли у Меня по коже. Прощай, Кристесса, будь здорова, Эльжуня. Знаешь, когда выйду на свободу, выстираю себе эту самую белую блузку.

Э!

1. Не забудь о карточках на январь.