Иди и смотри, Наташа!

Заметка 28/2019

Снова у протестантов, в зале с окнами, забитыми ДСП. Хозяйка ждет в напряжении.

«Меня зовут Москалевская Наталья. Мне пятьдесят два года. Живу в Марьинке. Вышла замуж. Это было тридцать три года назад. Родила двух сыновей. И две внучки тоже здесь. Вот как я здесь живу.
Я из Белоруссии, теперь уже с Украины. Житомирская область. Когда познакомилась с моим будущим мужем, он забрал меня с родины, и мы поселились на Донбассе. У нас здесь был коттедж и все такое. Но когда я забеременела и носила ребенка уже полгода, мы вернулись в мои одные края. Посетили родственников, и именно в этот день заполыхал Чернобыль.
Мы смеемся над этим с моим сыном до сих пор. Я ему все время говорю: «Ты чернобыльский».
Ой, тот денек я помню. Никто ничего не знал. Выходим на вокзале, такая буря однялась, такая туча, везде песок, мы не видели друг друга. А потом этот песок к нам прилип. А рядом сидят цыгане и говорят: «Чернобыль бабахнул». Я тогда: «Что такое Чернобыль?» Мы всю жизнь прожили там, прямо с ним по соседству, но не знали — мы не знали, что есть такое. Вот это я и помню.
А еще, как мы катались по реке Припять, став мужем и женой, это было красиво. И еще – как мы сразу же убежали оттуда. Ох, сколько автобусов было, и сколько крика. Точно так же, как теперь на Петра и Павла. когда в нашей Марьинке началась война в четырнадцатом году. Там, в Чернобыле, так же кричали, как кричат теперь ​​здесь. И тоже была куча народу, много военных, визжащих детей, толпы в автобусах, лишь бы до Киева, а дальше — куда угодно. Мы могли поехать на Донбасс. Вот так я и осталась на этом Донбассе, так вот у меня тут родились два сына, а Боженька подарил мне еще. уже в время войны, двоих внучек. Только это и помню. Это все.
Этот песок, эта пыль прошла, как ураган. И запаха не было. А мое коричневое пальто пыль уничтожила, его нельзя было постирать потом. А потом пошел дождь, оставив желтые разводы. Дождь был нехороший. В доме моей матери корова позже родила теленка с двумя головами. Я видела это сама. Два теленка, но слившиеся воедино. И вишни выросли большие, как яблоки. Такой дождь и такие вишни были еще долго. Я знаю, потому что когда поехала туда немного позже, проезд стоил у нас всего одиннадцать рублей.
Но тогда люди ничего не знали. Песок пропал, мы переоделись, поехали к маме. Я пробыла у нее неделю. Глухая деревня, никто не слышал о радиации. Семь дней мне было совсем не страшно. Но когда возвращались, то нас пересаживали из автобуса в автобус из-за радиации. Мой брат вывозил людей из самой зоны, мой единокровный брат, он теперь в Царствии Небесном.

Как я могла  не бояться Чернобыля, как я ничего не понимала? Так же и на Петра и Павла 12 июля четырнадцатого года в Марьинке. Потом я тоже все видела из окон, я видела огни из окон своей хатки. Но огня не поймешь, пока он не подойдет близко. Потом «грады» подошли к дому, Я была в саду, а мои сыновья говорят: «Мама, летят осколки, давай ляжем на землю». И тогда мне стало очень страшно. Потому что я поняла. А семь дней до этого я ничего не боялась. Так же, как с этим Чернобылем.

Но все закончилось благополучно. У меня два сына, оба здоровы, оба были в армии, один мне даже свою хату отдал, когда моя хатынка сгорела, а сам в Польшу уехал, а другой даже в десантниках был, а сегодня День десантных войск!

И я бы целовала Христа в ноги до слез, так я себе это представляю, я бы целовала и благодарила его за то, что как вышло, потому что сын приехал из Польши полгода назад, утеплил наш дом, поставил новые окна и даже гипс-картонные стены, и я живу теперь как принцесса. И все есть, а свои пробитые Жигули мы продали, и хотя машины у нас нет, зато есть две тонны угля и тепло.

 […]

Я живу здесь, живу шестой год на войне. Видела я раны, видела пожары, видела, как сгорает моя хатка и все добро в ней. Я видела все. И я не могу понять, как это может быть: что посреди бела дня, при солнечном свете, на глазах у Господа Бога будут убивать людей, и детей будут убивать. У меня убили соседа. Я видела, как солдаты его уносили. Я видела все. Я пережила все, но как-то  не могу описать этого словами. Это тяжело.

 […]

Сын предупредил меня. Жена его, моя Танюшка, была тогда в первый раз беременна, носила Машеньку. А мой сын быстро спрятал ее в шахте. И мне сказал: «Мама, ты должна быстро уезжать из Марьинки». И что, — бросить хату? Не брошу. Нет и точка. И я не бросила.

Мой муж был охранником, у него тогда была круглосуточная смена. Я пошла спать одна, было около одиннадцати часов. Внезапно взрывы и снова  взрывы, потрясшие хижину, даже кирпичи задрожали. Я подумала, что это на шахте, и вышла, и вдруг: хлоп!  и свет погас. А у меня было пятеро маленьких котят, и эти котята бегают и мяукают. — Что вы так мяукаете, малыши? Чуют зло, мерзкое зло мои котята. Я выхожу, гляжу, и: «О, Боже, что это такое?», А у меня была хижина внизу, в долине у реки. Трудно смотреть вверх, издали многого не видно, но я вижу летящие издалека снаряды. Летят к нам, в Марьинку, в Новую Марьинку и на заводы.

Пых! Когда электричество пропало, связи не стало, никуда не попадешь, даже к соседу, живущему в хате еще ниже. В чем дело? Я своих кошек беру на руки, а тут соседи бегут: «Наташа, у нас в Марьинке война началась».

Боже, Как вспомню, так горло сжимается, жгут слезы изнутри. Иконы, две иконы я взяла, вынесла наружу… Обняла свои иконы и котов своих любимых, уселась на лавочке и молилась. как меня мамочка научила. И Бога просила, и Святого Николая, и Ангела Хранителя. Я с ними разговаривала, а соседи вокруг бегали, и машины подъезжали, каждый удирал на чем мог.

А я — нет, и точка, Не брошу хату. Так страшно, так до сдез жаль свою хатку. И не бросила ее почти до самого пожара.

Сидела так на своей скамеечке после налета, соседи удирали. Я продолжала сидеть, а потом стало холодно, жутко, и я спряталась в хате. И все понемногу утихло, а потом началось снова. Очень страшные звуки, свист и скрежет, теперь я знаю, как слышны «грады». Знаю, как они слышны и как видны, потому что 2 августа 2014 года снаряд упал возле моей дачи. И на семь дней я потеряла дар речи. Часы показывали половину второго, красивые часы, подарок брата из Беларуси. И в половине второго часы остановились, их вынули из моей руки и повесили дома на гвоздик. Но этого я совсем не помню.

[…]

На Петра и Павла я не помню, заснула ли я наконец. Меня трясло и телепало з стороны в сторону. Я была одна на всей улице, остальные все разбежались. Я тоже могла убежать, потому что у меня был мотоцикл и скутер, но никуда не поехала. А сын не смог прийти, он не мог добраться, хотя это всего лишь километр, но не на чем было.

Наконец он приехал, в два часа ночи. В машине полно народу, а он говорит: «Моя мама будет на переднем сиденье». Я взяла только кошек. Нет, не взяла, сын не разрешил. Я только взяла иконы на руки. Еще сын сказал мне: «Мама, не закрывай двери, открой и окна, а то взрыв все вырвет». Я спрашивала: как же, сынок, оставить хату открытой, но он был военный, знал, что говорит, Я отворила окна, двери, выпустила собаку, только ворота закрыла. И когда вернулась назад в свою хату, в ней все было цело и все было живо. До 2015 года. До осени. Осенью все сгорело. Но солдаты извинились перед моим мужем. Они сказали: «Извини, дедок, это просто так вышло».

Вдруг ее голос снижается, он подает мне знаки, прикрывает диктофон, шепчет:

— Могу ли я рассказать вам об этом? Ведь это наши солдаты сожгли ее. Не лучше ли помолчать?

И снова громко, Как с алтаря.:

Перемирие, сентябрь 2015 года. У моей сестры как раз был день рождения. «Наташа, Юра, приезжайте. Война идет уже полтора года, а у меня вы немного вздохнете с облегчением». А я: — нет, ни за что не брошу хату, нет, и точка. Наконец Юра уговорил меня поехать на три дня. Мы снова оставили дом открытым. Просто закрыли калитку, и пес бегал по двору, мог добывать себе еду. А наши ребята, четырнадцатая бригада, стояли рядом с домиком. Побратимам Юра привозил еду и одежду, я сама им готовила консервы, огурцы мариновала. Ну, когда мы уезжали, я им сказала: «Ребята, следите за моей хатой». Они посмеялись, а мы отправились в путь.

Я не могла выдержать целых три дня у сестры.

На обратном пути мне позвонил сын. Я забыла сказать, что за год до этого у меня был микроинсульт. Ничего особенного, просто пальцы на руке усохли?

, и одна половинка стала хуже, да еще веко опустилось. Слава богу, как-то все прошло, к врачу не обращалась, ни уколов, ни таблеток не пила. Только молитва. Снова молитва. И еще раз молитва.

Ну вот, возвращаемся. Когда звонил сын, он не знал, что сказать, боялся, что у меня опять будет инсульт. Позвонил Юре. «Папа, а где твои документы, те, что были у тебя дома?» — Для чего они вам нужны? — Не говори матери, изба сгорела». Юре сразу стало очень плохо, он резко остановил машину и упал на руль. Я выскочила из машины посреди степи, остановила попутки. Водители начали его реанимировать, бить по щекам, наверное, кто-то делал уколы. А потом мы ехали молча.

Когда доехали, все еще горело. Юра схватил меня за руку и заговорил впервые за несколько часов. «Не волнуйся, Наталья, — сказал он, потому что мы еще не были дедушкой и бабушкой. — Не волнуйся, Наталья, раскладушку нам обязательно дадут. И был прав. Но мы не получили их от государства, государство ничего нам не дало. Ни хаты, ни лопаты. Пастор принес эту кровать. Плюс подушка и простыня.

Когда мы приехали на пожарище, было восемь утра. Сын бегал по завалам, милиционеры фотографировали, чтобы все задокументировать. Пожарных не допустили Машины дважды пытались подъехать и потушить пожар, но солдаты их не пустили. Они все еще смеялись. Я правду говорю, говорю перед Богом, соседка видела, Она до сих пор помнит шуточки этих наших мальчиков. Я хотела бы понять, почему они смеялись.

Наверное, они просто ошиблись. Все поняли неправильно. Дело в том, что наши пацаны перестреливались с территории больницы с пацанами с другой стороны линии. Собственно. так и стреляют до сих пор, ничего не изменилось. Ребята не поняли, откуда идет обстрел, подумали, что стреляют из моего дома. что ДНР зашли в него. Прицелились, и все.

Но потом им стало стыдно, один мальчик заплакал, спрятал свое удостоверение. Другие тоже прятали. Но моему мужу признались, как было дело, как они выпустили десять снарядов в четыре утра, и все сгорело.  «Прости, дедок, это просто так получилось».

Мне пятьдесят два года, пенсия две тысячи триста пятьдесят четыре гривны. И где теперь жить?

Когда дом сгорел, мы даже во двор зайти не могли, потому что пацаны заминировали территорию. Мы боролись за этот вход в дом, мы должны были это сделать, ведь на хуторе оставалось четыре тонны угля, а разве мы могли бы пережить зиму без угля? Мы звонили, звонили и соседи, и, наконец дозвонились до самого Киева. И все получилось! Пришел приказ, и мальчики расчистили наш двор от мин и сказали: «Берите этот уголь быстро, но вам не разрешается взять ничего другого. И больше никогда сюда не возвращайтесь». Ни петрушку, ни морковь, ни картошку, ни патиссоны, ни чеснок, ни огурцы заготовить не дали, хотя раньше мы их этими огурцами подкармливали.

Мой муж сказал, что когда война закончится, он их разыщет. «Прости, дедок». Ну, это ничего. Мы немного простили, немного забыли.

А я потеряла дар речи еще перед пожаром. Это было 2 августа, в День десантников. Мы с мужем пообедали, и он мне говорит: «Дай-ка мне эту самодельную чашу нашу, налей сто граммов. Ведь сегодня важный военный праздник. Я ему: «Бери сам, Юра, там фляжечка стоит, наливай сам». Ну, муж налил, выпил, огурчик откусил, и мы сели. А потом он говорит: «Я собираюсь навестить сына». И поехал на мотоцикле на Прокофьева 206 в гости к Коле нашему, поехал в тот дом, где мы сейчас живем, который сын нам отдал после пожара, а сам выехал в свет, в Польшу. Муж уехал к сыну, а я взяла банку и пошла в огород собирать крошечные огурчики. Собираю их так, собираю, вдруг слышу страшный, чудовищный, леденящий душу визг. Снаряд летит и попадает туда, куда направлялся Юра. Я сразу хватаю мобильный, а там нет связи. Пробую во второй или в третий раз, продолжаю набирать номер мужа. Глухо.

А потом еще выстрел, свист и снова скрежет, снаряды летят, осколки летят, Я стою в саду, а вокруг крутятся железяки. Две груши спасли меня, закрыли кое-как, прежде чем я упала на землю. А когда уже упала, поползла по двору домой. И мой муж, должно быть, тоже ползал, прячась в доме своего сына. Однако и там они попали под обстрел, один саряд попал в ванную, не пощадил окон и дверей, рухнули стены. Муж лежал на ушетке. Ему лучше было бы залезть под машину, которую ремонтировал,. но он пошел домой и вместо этого лег на диван, Бог хотел этого. Ну, Юра, лежа на этом диване, вспомнил про меня и начал кричать: «Наталья осталась дома, Наталья там, где сейчас взрывы». Он кричал, а раньше, ровно месяц назад, на этой же кушеткее умер его отец и мой тесть. И муж почувствовал руку отца на своей груди, и услышал голос отца в своих ушах. А его покойный отец, мой тесть, все говорил: «Она жива, она жива, она жива». А когда все замерло, и голос умолк, и рука исчезла, то муж вскочил и побежал ко мне, он даже забыл, что у него есть мотоцикл, и бежал на ногах. Когда пришел ко мне, я уже была нема, не произнесла ни слова. И мои глаза были пусты, глаза как бы исчезли. Юра подумал, не сошла ли я с ума. Он крепко обнял меня и велел сесть на роллер. А я все стояла и показывала на иконы и потом опять на иконы, а он что-то говорил. Я снова: иконы, иконы, иконы. Ну, положил он себе в сумку эти две мои любимые иконы, взял мою жилетку с деньгами, приколотыми булавкой, подвернутыми под нее, отдал мне все это, посадил на роллер и кричитт: «Поезжай перед!». А куда ехать, неизвестно, я ничего не знала, ничего не понимала. И как мне было понимать, ведь я жила только в Марьинке, была крестьянкой,  нигде не была, ничего вокруг не знала. Вот я и помчалась по асфальтовой дороге, мимо кладбища, думаю, скоро будет Михайловка. В Михайловке сигналила, зажигала свет, кричала снова и снова: «Не убивайте, не стреляйте, там дети, там люди, не убивайте, не убивайте!». Я все кричала, кричала, затормозила, еще кричу, смотрю, а передо мной украинские солдаты. Палят огнём из танков, лупят страшно, все мчатся к нашей Марьинке, того и гляди убьют. Не знаю как, но я поехала прямо на танк, встала перед танком. Они перестали стрелять, подбежали трое солдат, один забрал роллер, двое взяли меня под руки. Помню, что мне дали воды, помню, что было что-то пахучее, я была в фартуке, на этот фартук что-то капало и сильно пахло. Мне дали несколько капель, чтобы успокоиться, Руки тряслись, и я кричала: «Там люди, там дети». И один молодой солдатик заплакал и убежал, а другой сказал: «Нам велят стрелять, мы должны». А потом приехала огромная черная машина и вылез огромный дядечка, высокий как дуб, широкие плечи как ворота, темный мундир, украшения на мундире, значки, парадные шнуры, не знаю, как в армии их называют. Дядечка приказал дать мне немного воды и - продолжать стрелять.

И стреляли. Они пытались добраться до мальчишек с другой стороны линии, а попадали в нашу Марьинку. А один мальчик продолжад ужасно плакать, говорил, что не будет убивать, пусть его лучше расстреляют. А я ему, что лучше стрелять в поле, стрелять в сторону, в землю, но не в людей. Я ему так и сказала, но он ничего не услышал, потому что я снова потеряла дар речи, все слова уходили вовнутрь.

Потом мне еще накапали, потом поспала, а потом меня лечили в поликлинике, а через семь дней ко мне вернулась речь. Я заикалась, но могла говорить. Я вернулась в Марьинку и осталась в Марьинке, здесь я и буду. Вот и вся моя история.

Она смотрит в окно.

Я не любительница выходить на улицу. Потому что на улицах слетни и зло. На улице ненависть. Я только сижу во дворе. Сижу себе, и вдруг кто-то говорит: «Наташа, Наташа, беги, там хлеб дают». А тогда с хлебом было сложно, магазины были закрыты, сын только привозил, его пропускали, потому что знали, он привозил для мужа хлеб и сигареты. И кроме как от него, нечего было есть. И от сына тоже не всегда бывало — его пропускали только иногда. А если не пропускали, то звонил батьке, то есть моему мужу, потому что тот знал, как нужно ходить, чтобы какой-нибудь снайпер его не снял, осторожно залезал на крышу измерял дальность, сын быстро говорил ему, с какой он стороны, что он в полях, в купе деревьев, ближайшей к какой можно подъехать, и там на ветке мешок висит. Это все надо показать людям, мы здесь пытались выжить, рассказать им, о чем я плачу, такие рыдания, что трудно говорить, потому что в нас стреляли, наши же пацаны били по нам, полхаты разнесли танком на Шевченко, остальное бульдозером уничтожили. Как  можно было так ошибиться, Как вот так стрелять, Как он целился вот так: сюда, а не туда? Сын тогда сказал, что ему хотелось бы схватить хоть одного солдата, зацепить его крюком и таскать машину по всему селу, по всей Марьинке, показать всем, что они с нами делали, что делали с детьми, рвали на кусочки, на крошечные кусочки, и мой сын видел это. Я говорю: «Сынок, ты должен все простить». А он: «Мамочка, ты меня простишь? Когда-нибудь мы купим тебе новую хижину. Но те дети? Убитых нельзя выкупить». Он продолжает это повторять.  Я до сих пор не могу научить его прощать. «Прости все, сынок. Плохо стреляли. Просто полетело не туда, куда надо».

Вышла я однажды на улицу, сильно лаяла собака, выхожу, а красивый мальчик, молодой солдат, тянет за собой автомат и говорит: «Тётенька, не стреляй в нас». Я ему: а стрелять-то чем? Лопатой? Но они думают, что в наших домиках сидят ДНР-овцы. Так оно и есть, такие дела.

А когда был обстрел, то в конце концов в нем  окончательно вырвало окна, двери и сломало одну стену. И нужно было продолжать жить. Я не думала, что мы будем жить как люмпены. Грех так говорить, грех перед Богом. Люмпены — это тоже люди. Все мы люди. Я говорю это снова и снова в церкви.

. Только вот муж. Он как бы и не человек, так про него говорят, еще с войны говорят, что он не как все, что это человек-воск. Потому что столько было пуль, столько мин, снарядов, хаты горели, а он до сих пор водит, помогает другим, имеет полные карманы ключей, потому что ему люди отдавали ключи от своих домов. Когда они убегали, то он и на роллере, и на мотоцикле, то за людьми, то за животными, собак спасает. И так его здесь и прозвали: восковая статуя.

Я все еще сидела в церкви и плакала. Потихоньку. А когда муж помог с ремонтом, мы познакомились поближе с протестантами и они отдали мне ключи, теперь я тут как директор. Я снова настоящая хозяйка. Это мое место. Я убираюсь здесь, готовлю для детей, стираю, делаю все здесь. и даже говорю. Я даже не заикаюсь.

Я здесь с Богом. Как я впервые услышала Слово, то возвращаюсь в избушку и говорю: «Дедусь, ты знаешь, как там красиво рассказывают сказки? Я принесу Библию, ты можешь почитать ее. И он начал читать, И я тоже начала читать. И стало интересно, и все интереснее, и, наконец, я говорю дедушке: «Смотри, сколько мы нагрешили. Ужасно много». Потому что в 2014 году я страшно ругалась, очень греховными словами, солдаты боялись меня, они обходили мою хату, А я кричала им издалека, что они нас убьют, что дети умирают. И грех так ругаться, даже во время войны. Поэтому сейчас я не говорю плохих слов. Нельзя.

 […]

А на улице сплетни и зло были еще и до войны. Но во время войны всего бывает вдвое, двойная ненависть. Когда у кого-нибуль дом сгорел, кого-то ранили, покалечили, а он получил помощь то других прямо крутит от зависти.. Я хорошо это знаю, поэтому на улицу вообще не выхожу. сижу во дворе и слушаю музыку

Я люблю музыку, особенно ​​украинскую. У моих родственников есть интернет, так что они мне присылают файлы на флешке, и я их проигрываю на маленьком проигрывателе, который мне подарили к 8 марта. А соседи ворчат, что «у нее хата сгорела, а она сидит и музыку слушает».. А что я должна по-вашему делать? Плакать? Не дождетесь… Ходить босиком и голышом и танцевать под их музыку? Я лучше послушаю свою.

Ой, чого та калина віти похилила –
Чи багато цвіту, чи тяжка роса?..
Ой, чого так рано мама посивіла?
А була у неї золота коса.
Мамині дороги, мамині тривоги
Простелила доля у незнану даль.
За ворота вийде, стане край дороги,
В коси заплітає сивини печаль.

А пуля попала в меня в одиннадцать часов 8 июля. Как только это случилось, я сразу звоню Тане, нашей участковой медсестре: «Танюшка, я раена». Ну, та вызывает скорую. Но скорая помощь не может приехать. Слишком плотный огонь. «Они не работают в таких условиях. Они велели тебе идти самой. Можешь сделать это на роллере?» «Могу», — говорю я, но вижу, что кровь сильно бежит. Тридцать две минуты я пыталась выбраться со двора. Я все просчитала, у меня есть часы, я очень люблю часы, всегда прошу часы на день рождения. Как только подошла к воротам, украинский солдат выстрелил в яблоню, росшую рядом, для предупреждения. Снова и снова. Наконец, я спряталась за угол и снова звоню медсестре: «Таня, меня не выпускают». Ну, Таня на этот раз позвонила в другое место, и приехала военная скорая помощь,

Тут меня приняли без проблем. И врач сказал, что мне очень повезло, что если бы я была худая, то бедро могло бы раздробиться, а так — я еще смогу ходить. Все благодаря тому, что я набрала вес от нервов, наверное, после капель для успокоения, после уколов, которые мне делали, когда я потеряла дар речи. Я растолстела благодаря лекарствам, по крайней мере, так я себя утешаю. И откуда взялась эта ранившая меня пуля? Пока я не знаю. Трудно сказать, какие мальчики стреляли. Пули летают во все четыре стороны.

В последние дни стало тихо. Такое как бы прекращение огня. Но обычно мальчики с обеих сторон забавляются вовсю. И те и другие. . А у меня что-то происходит с мозгом от этих игр. Я не могу спать. Но если тишина, то это еще хуже. Вчера я проснулась в два. Сегодня — в половине четвертого. Я пошла в подвал и стала делать консервы. Потому что это самая страшная тишина. От нее бывает три микроинсульта. Врач сказал, что так и будет, что мое тело изменилось. А организм знает, что самая страшная буря приходит после тишины. Как тогда. Когда оно залетело в мое окно, то — ужасное, Как оно называлось... Такой вроде бы алюминиевый наушник с крылышками, красивый. Он упал на кушетку, и мы вынесли его вместе с кушеткой. Отныне я сплю на полу, на диване лучше не спать. А на самом деле, какая разница? Когда не стреляют, то я и так уже нигде не засну…