Пани Дорота

Пани Дорота прочла в газете, что на Манхеттене показывают польский фильм в одном из бесчисленных маленьких киношек с его правой стороны, носящих похожие названия: Village Theater, либо Cinema Village, либо Village Cinema. За завтраком записала себе в календарик только адрес и время сеанса, а потом засунула куда-то газету и не смогла ее уже найти среди накопившихся на кухне бумаг. «Пора, наконец, навести здесь порядок», —подумала она во время поисков,  хотя беспорядок был тут не при чем, собственно, его и не было, потому что все кухонные поверхности —плиты, шкафчики, кафельки —сияли благоуханной чистотой. Единственным признаком хаоса были кипы бумаг, дрейфующие среди этого полированного совершенства, скапливающиеся по углам, выступающие из не задвинутых ящиков стола, бумаг, которые, подобно древесным стволам, после внимательного изучения могли бы открыть значительную часть ее жизни. Пани Дорота ничего не выбрасывала. Экземпляры „Dziennika”[1] достигающие примерно 90-х годов, когда еще жива была ее мать, хотя та была уже настолько слаба и ко всему безразлична, что не заставляла дочь сдавать макулатуру. Счета за телефон еще с начала нового тысячелетия, присылавшиеся отцу, а, вернее, его духу, потому что болезнь сердца забрала его еще прежде матери. Кипы кредитных заявок, которые, с тех пор как осталась одна, систематически заполняла, не смущаясь очередными отказами. Там громоздились также каталоги дамских магазинов мод, рекламы блюд на вынос в польских и китайских ресторанах, длинные ленты магазинных чеков, смятых словно использованные гирлянды, с цветными купонами на конце, которыми она не пользовалась, потому что они предлагали скидку, например, на соевое молоко либо индийские пикули. Она еще раз перетряхнула верхний слой бумаг: церковные бюллетени, телевизионные программы и бумажные пакеты из-под лекарств, которые она приносила из аптеки для госпожи Джонсон. Газеты нигде не было. Если бы она знала, что случится оказия сходить в кино, была бы более внимательна. Но еще утром она думала, что в эту пору будет работать, а листок из календарика присоединит, как обычно, к списку наиболее интересных событий месяца, о которых писала в письмах своей двоюродной сестре. Но госпожа Джонсон неожиданно позвонила после полудня и разрешила сегодня не приходить.  К пани Джонсон приехала племянница, та приготовит ей еду, приберет в доме, побудет с ней, а пани Дорота может отдохнуть. Например, сходить с подругой на кофе или в кино. Однако подруг у пани Дороты  было немного, да и те, что были, не снимали трубку телефона. Она все же решила пойти в кино во что бы то ни стало. Ей уже надоело выдумывать в письмах к кузинке. В последний раз она  рассказала ой о фильме, который она действительно видела, но не с друзьями в Ликольн-центре,  а с DVD в своей двухкомнатной квартире, попивая в одиночестве клюквенный сок. Фильм и вправду был хороший. Красивая драма об американской кинозвезде, которая влюбляется в обычного парня из газетного киоска. Очень красивая молодая пара; пани Дорота даже поплакала немного, когда судьба разлучила героев, и газетчик бежал за кинозвездой через поток автомобилей в нью-йоркском дожде. А когда получила ответное письмо от кузинки, то вынуждена была признать, что та права, что тем далеко до Богумила и Барбары Нехчицов[2], трудная любовь которых восхищала их в детстве. Что это не то же самое, что кувшинки в пруду и белые зонтики. Если б удалось найти что-нибудь такое, что может с ними сравниться!

Пани Дорота заглянула в календарик. Собственно говоря, кроме адреса и времени сеанса, другой информации и не нужно. Туманно вспомилось название фильма — не то «Польские цвета», не то «Цвета над Польшей» Это звучало весело, как нечто такое, что могло бы заинтересовать кузинку, может оказаться даже, что она уже видела этот фильм в Польше. Они тогда могли бы обменяться впечатлениями в письмах или даже по телефону, хотя это было бы и недешево. Правда, кузинка предлагала разговаривать бесплатно по Скайпу, но пани Дорота упорно противилась новейшим достижениям техники. Она не доверяла компьютеру, ей все время казалось, что ее подслушивают, и когда кузинка несколько раз позвонила ей с помощью Скайпа, пани Дорота отвечала ей  междометиями, опасаясь, чтобы избыток иформации не попал в чужие уши.

Потерянную газету так и не удалось найти, и пани Дорота стала собираться на выход. Времени на сборы было еще много, и она, не торопясь, выполняла по очереди — легкий макияж, нанесение на кисти увлажняющего крема, прическу, чистку щеткой плаща, нанесение крема на любимые лодочки с низким каблуком — весь этот ритуал доставлял ей удовольствие, особенно если учесть, что вместо ежедневных побегушек по указаниям толстой американки в этот вечер ее ожидал, по крайней мере, часовой сеанс в тихом кинозале. Она медленно застегнула пуговицы плаща и с  чувством удовлетворения осмотрела себя в зеркале. Она купила этот плащ на распродаже в Мэсис. В нем было двадцать процентов кашемира, пять — кроличьей шерсти, и он ладно облегал ее худенькую фигурку, а теплый коричневый его цвет прекрасно гармонировал с каштановым оттенком хны, которой она красила волосы. В Польше у нее не было бы такого плаща.  Она подумала об этом  с некоторым упрямством и  гордостью, почти услышала эту мысль, сказанную решительным тоном, как если бы она внутренне решила переубедить кого-то, кто сомневался, в своей правоте. Два года назад, когда кузинка приехала к ней на каникулы, она взяла ее с собой на шопинг в знаменитый Рокфеллеровский центр, а та, вместо того, чтобы онеметь от изумления, небрежно показала на несколько магазинов и заявила, что даже в ее родном Х. в торговой галерее есть такие же. Oни тогда чуть ли не разругались. Хотя пани Дорота могла еще поверить, что названия магазинов в двух городах совпадают, но питала серьезные сомнения в качестве товаров, доставляемых в магазины в Х. Как можно быть уверенным, что на каком-нибудь перегрузочном центре люксовую коллекцию не заменили тайком китайскими подделками? Она спросила об этом кузинку взволнованным голосом. И разве элегантные духи на столь же элегантных полках этих магазинов не начинали через несколько дней пахнуть украинским спиртом? Она даже не слушала аргументов, приводимых кузинкой. Тащила ее за руку между модерновых стен, показывая самые прекрасные витрины: «Этого бы ты наверняка не купила в Х». И теперь она тоже бросила вызывающий взгляд своему отражению в зеркале, как бы видя себя на витрине: «О, нет, такого плаща ты бы в Х. не купила!».

На улице пани Дорота пожалела, что не взяла шарфика. Погода последнее время менялась чаще, чем рекламы на телевидении: жара, снег, град, завируха и снова жара. Она знала, что ничего доброго это не сулит. Не считая болезней и катаклизмов, капризная погода могла даже привести к концу света. Ведь сказано в Писании, что в конце света начнутся… Она не закончила  мысли, от страха у нее вспотели ладони. Рывком она вытащила их из карманов и машинально взялась за поручень лестницы, ведущей в метро. Поручень был шершавым, заржавленным и на диво липким; пани Дорота с неудовольствием отпустила его и поглядела себе под ноги, осторожно шагая по выщербленным ступеням. Она всегда входила в метро со страхом. Допускала, что у нее легкая клаустрофобия, потому что, когда она оставляла за собой открытое пространство и все глубже погружалась под бурые своды, в груди у ее перехватывало дыхание. Но метро доставляло ей и другие страхи. Например, она боялась, что кто-нибудь из сидящих у стены попрошаек схватит ее внезапно за полу плаща, а она не сумеет высвободиться из его грязных объятий и так и останется навечно вместе с ним в узком подземном переходе. Входя в вагон, она не могла избавиться от страха, что вот-вот ее зажмут дверями, и она до конца рейса останется с ногой, свешивающейся над рельсами. Даже когда она уже усаживалась внутри, всегда в первые несколько минут ее поражала мысль, что сидящий рядом пассажир ни с того ни с сего заговорит с ней, либо, не дай Боже, приставит пистолет к ее виску. Потом, приказав себе опомниться, она успокаивалась, и даже если кто-либо из пассажиров действительно начинал говорить сам с собой,  думала уже только  о том, как ловко и быстро метро помогает ей перемещаться из одного места в другое. Кузинка писала ей o метро в Варшаве, куда та недавно перебралась за заработком, нашла работу в больнице на Мокотове, и похоже, ежедневно ездила туда на метро, но пани Дорота не могла себе этого вообразить. Она только раз была в Варшаве в восемьдесят первом году и только на автовокзале, откуда всей семьей они выехали в Австрию,, но она ведь видела снимки и фильмы, даже изучала карту, но как ни напрягала свое воображение, не могла разместить в этом стука колес подземных поездов. Какой мелодией показался бы ей голос, объявляющий по-польски названия станций? Какие другие звуки могли бы раздаваться в вагонах, если не трескучие и невыразительные  нью-йоркские: Nassau Avenue, Twenty-First Street, Court Square, Queens...

На станции Queens Plaza пани Дорота вышла, чтобы переcесть на линию R. Она поднялась по лестнице, прошла следующий коридор, усаженный попрошайками, и в очередной раз спустилась вниз. Глядя сверху на рельсы., она увидела крысу, трудолюбиво исследовавшую разбросанный там мусор.  Снова почувствовала, как увлажнились ладони.  Она панически боялась крыс и стыдилась их присутствия в городе. Поэтому во время визита кузинки она по возможности избегала поездок на метро, лишь бы только не встретиться на станции с какой-нибудь крысой, стирающей границу между "здесь" и "там"  между прошлым и настоящим. Потому что вид крысы неизменно возвращал пани Дороту к мыслям о сцене, которую она ненавидела с детства. Она стояла тогда во дворе ее родного дома в X., держа в руке скакалку. Через ворота ей был виден фасад русских казарм с другой стороны улицы, и она слышала смех своих подружек: «Быстрей иди сюда, показался твой жених!». И хотя ей очень хотелось увидеть красивого солдата, за которым она подглядывала через дырочку в ограде уже несколько недель, но внезапно стопы, коленки и лодыжки отказались ей повиноваться. Она лишь стояла и боялась сделать шаг, потому что в воротах, в самом проходе, расположилась крыса и глядела на нее бесстыжим взглядом, как бы давая понять, что дальнейший отрезок пути принадлежит ей. А теперь она глядела на чудовище, методически перемещающееся среди грязных путей. Ей показалось, что тогдашний экземпляр  в воротах выглядел точно так же. Тот же графитовый оттенок шерсти, те же пропорции массивного торса, словно у небольшой собаки. Неужели та крыса из детства все еще преследовала ее? —Да ты что? — испугалась она собственным мыслям. — Что это мне в голову пришло? Наверное, я простудилась. Она приложила ко лбу влажную ладонь. — Здесь ведь все по-другому, здесь, по крайней мере, мы свободны, а за свободу нужно платить;  те, кто не хотят быть свободными,  кончают так, как этот вот здесь — для верности она прижала к себе полы плаща. A там у людей даже нет выбора...

— Бедная, угнетенная страна! — зазвучали в ее голове слова, которые обычно произносил ее отец, глядя в телевизор, и которые напоминали ей об отце, и она их повторяла, словно поминальную молитву. Бедная страна! Она снова вышла на свежий воздух. В восточном Манхеттене  ветер не дул так сильно, и только улицы набухали здесь дождем, контуры зданий размывались влагой. Фонари, окна, рекламные вывески на стенах отражались в клочьях тумана и, пройдя несколько шагов, пани Дорота на минутку потеряла ориентировку, как если бы оказалась в зеркальном кабинете. Когда она была тут последний раз? Неужели так давно? Эту улицу она помнила другой. Тогда не было такого света и вывесок, и она готова была голову отдать на отсечение, что этого здания тоже не было. Или память ее обманывает? Неужели все так изменилось?

Ну, собственно, трудно удивляться, что все изменяется в таком темпе. Это знак прогресса, знак того, что город живет. Здесь столько вариантов, возможностей, шансов, посылаемых судьбой! И те, кому они достаются, желают ими воспользоваться как можно скорее. Правда, кузинка последнее время тоже пишет о переменах. Пишет: «Приезжай посмотеть, как все у нас изменилось. Приезжай на праздники или на каникулы». Но в Австрию они тоже должны были ехать только на каникулы, а потом вдруг поселились в лагере для беженцев, и самолет забрал их в Нью-Йорк. Поэтому она пообещала себе, что больше туда не поедет. Человек никогда не знает, позволят ли ему вернуться. И не прикажут ли ей отчитаться за большую часть жизни, прожитой здесь. Потому что она знает, что кузинка заблуждается. Может, там что-то и меняется к лучшему: магазины, метро в Варшаве, две станции накрест, Господи спаси — но одно остается неизменным. Ну, разве это не угнетенный край?

Кино, однако, нашлось. Блуждание заняло немного времени, и она пришла в самый раз. В маленьком кинозале был уже полумрак, когда она тихонько проскользнула вовнутрь и уселась на свободное место в предпоследнем ряду. Но когда фильм начался, то в нем не оказалось никакой Кристины Янды, которую она любила так себе. Фильм был документальный. Растянутая история о жизни африканской семьи в Польше. Пани Дорота не могла сосредоточиться на судьбах героев. Она видела головы зрителей, рисовавшиеся в темноте на фоне светлого экрана. Мысленно она составляла список покупок для приготовления завтрашнего обеда госпожи Джонсон. Задумалась над тем, какой свитер она оденет, идя в воскресенье в костел. На минутку ее внимание привлек на экране вид варшавского перекрестка в центре. На первом плане виднелась широкая светлая лестница, ведущая ко входу с надписью Metro Centrum. Но вдалеке за ними пани Дорота увидела знакомый силуэт Дворца Культуры и науки. — Бедная страна,— шепнула она по привычке, погружаясь снова в свои мысли.

После фильма она осталась на дискуссию. Было приятно еще немного посидеть в уютном зале среди цивилизованных людей, прежде чем отправиться в обратную дорогу подземным поездом. Однако она забеспокоилась, устышав тон голоса выступавших.  Какой-то зритель, кажется, даже с польским акцентом, начал говорить  о расизме в ее стране, о нетерпимости и ненависти,  присущей ее землякам. — Какой расизм? — подумала она с возмущением, даже в сердце у нее закололо. А как же миссия, о которой столько раз говорили ей ксендзы? Снимки негритянских детей, показываемые на проекторе? Она сама жертвовала на них из своих карманных денег…  

— Прошу прощения, — услышала она внезапно свой собственный сильный голос, и с удовлетворением заметила, что повышенные голоса в зале затихают, позволяя ей говорить.— Прошу прощения. Я лишь хочу вам сказать, что вы не знаете моей страны. Я там родилась! — выкрикнула она. — Это хорошая страна. Там каждую неделю в костелах собирают деньги на африканских детей!  A ведь это бедная страна, у людей нет работы. Мало того, ведь моя страна — тут она драматически снизила голос — постоянно находится под иноземным владычеством!

Она почувствовала,  что ее глаза наполняются слезами, и слабо видела, а если бы даже и видела хорошо, то не смогла бы понять, почему при этих словах группа людей со славянскими чертами лица с возмущением встала с кресел и направилась к выходу.

 Источник:  Katarzyna Jakubiak. Nieostre widzenia. Biuro Literackie,  Wrocław, 2012