Plusquamperfekt

Посвящается моему учителю немецкого языка Макаровой Раисе Михайловне.

 ОС

Я работал на местном телевидении корреспондентом почти год, когда со мной случилась эта история. Прихожу как-то на работу, боюсь опоздать на очередную утреннюю «летучку»: шеф  у нас строгий был. А мы на износ тогда работали: телевидение в городе только-только открыли, надо было вкладываться по полной, репутацию хорошую зарабатывать. Съёмки —и утром и вечером, без учёта времени, домой зачастую поздно приходили — то в монтажной задержишься, то вечернее интервью или репортаж некстати подвернётся… А на следующий день к восьми утра «как штык» — на летучку, страшно не высыпались, да и зарплата, если честно, почти никакая, так только, чтобы с голоду не умереть. А на меня как на старшего корреспондента много обязанностей было возложено: и свою работу делать, и за работу остальных корреспондентов отвечать, в том числе и внештатных. А уж репортажи официальные — всегда  на мне: сессии городской Думы, собрания, совещания… Как вспомню, какая скукота всё это — так зевать начинаю… Творчества  в работе корреспондента муниципального телевидения, как  хотелось бы, — ноль. Надоело мне всё это   до чёртиков, и пошёл я к шефу.

— Дайте мне настоящую творческую работу, а то уволюсь! — в сердцах крикнул я ему, увидев в коридоре.

Шеф подумал пару минут, а потом решительно произнёс:

— А что? И дам! Смотри, не отказывайся потом!

— Не откажусь! Ни за что! Сплошной официоз снимаем, сколько же можно? Устал народ на одни и те же депутатские морды смотреть! — возразил ему я довольно резко.

И на следующий день вызвал он меня к себе. И дал мне задание съездить в госпиталь  к раненым бойцам, — к тем, что с первой чеченской привезли. В начале 2000-х дело было.

— Ты думаешь, я обычный репортаж тебя попрошу сделать? Нет, Иван! В госпиталь привезли одного парня, он в плену у чеченцев пять лет просидел. Говорят, что один день-то у них в плену аду подобен, а тут пять лет, сечёшь, Николайчук? И он выжил! Выжил! И расстреливали, говорят, его, и не кормили, и приёмы на нём рукопашного боя отрабатывали, издевались одним словом, как могли, а он, несмотря ни на что, взял да выжил и своих дождался! Материал — бомба, чуешь? Сделай по максимуму, так, чтобы весь город к телевизорам прилип, чтобы долго потом об этом говорили, да не одни мы, местные, а чтоб до самой Москвы слух докатился! Посмотрим, что получится. Иди — и делай! Глядишь, рейтинги поднимем, премию выпишут…

Госпиталь так госпиталь. Я, скажу честно, без особого энтузиазма туда поехал. Взял видеооператора, шофёра и поехали мы на съёмки, предварительно созвонившись с лечащим врачом того самого солдата.

— Только не утомляйте его, слаб он ещё, сейчас восстановиться ему надо основательно, а не память теребить тяжёлыми воспоминаниями, — предупредил нас  солидный, чуть полноватый доктор, провожая в палату к Владимиру Яровому. Так звали нашего снайпера, каким-то чудом выжившего в чеченском плену.

Заходим в палату на двух человек. У окна на кровати  лежит худой длинный парень. Взгляд отрешенный какой-то, странный и страшный. Я сразу понял, что Яровой это — он. По глазам его понял. Как только я это осознал, войдя в палату, притормозил оператора:

— Сань, слушай, иди погуляй пока, а? Нужен будешь, дам знать.

А сам, глядя в глаза Яровому, шаг за шагом подходил к его кровати. И, честно скажу, струхнул в тот самый момент, когда надо было разговор начинать. Онемел будто… Так и стоял в оцепенении какое-то время.

* * *                 

— Ты, что ли пришёл меня для телика снимать? — совершенно спокойно спросил Владимир Яровой. — Бери стул, садись, расскажу…

Я послушно взял стул, придвинул его к кровати Ярового, сел.

— Как звать-то тебя?

— Иван Николайчук.

— Не удивляйся, Иван, что я такой спокойный, будто и не со мной всё это было. Все пять лет прошедших — мои, без обмана, как есть так есть! Я же под Богом хожу, как и ты. Он, знаешь ли, всё видит сверху. И мои мучения в плену тоже видел.  Зато от того, что от веры  православной не отказался и креста не снял, он, может, меня и спас. Да мою Анюту ко мне послал, чтобы путь облегчить, чтоб веру в людей окончательно не потерял.

 …Когда пытались выбить остатки сознания ударами автоматов по голове,  мозг постоянно цеплялся за одну и ту же ниточку, одно и то же видение. Темноглазая девчонка-одноклассница пытается объяснить мне, тугодуму, грамматику немецкого языка, но безрезультатно…  Я влюбился в неё сразу, когда пришел в школу, в наш первый класс. И я, рядовой троечник, «висел» на шее у отличницы Ани ненужным балластом. Однажды меня вызвали к доске. Урока я, конечно, не знал. Она сидела за первой партой и пыталась помочь мне, шёпотом подсказывая ответы. Но я будто не слышал этих подсказок, а видел лишь её огромные, тёмные, как спелая черешня, глаза, её удивительный взгляд с поволокой и, как загипнотизированный, не мог произнести ни слова. Так и стоял в ступоре у доски. А Анюта подсказывала мне ответы, крутила пальцем у виска, отчаянно жестикулировала, но бесполезно. Учительница, заметив, что со мной что-то странное происходит, посадила меня на место. А после уроков оставила нас двоих и сказала, что со мной, отстающим в учёбе, теперь будет заниматься она, Анюта, «подтягивать», так сказать. После уроков. И, начиная со второго класса, мы стали заниматься с ней по всем предметам. Девчонка страшно злилась, потому что я ничего не мог запомнить и понять, а как я бы мог что-то понимать, когда рядом сидела она?… В конце концов, стала решать за меня примеры и задачки, а я просто списывал. Так тянулось до четвёртого класса, когда у нас начался совершенно для меня непонятный немецкий язык. Класс разделили на две группы — будущих «немцев» и «англичан». Мне все рано было, в какую группу идти. Пока не осознал, что пойду туда, куда и она, Анюта  — к «немцам». И зря, скажу честно. В немецком-то, знаешь, что самое сложное? Если не учил, брат, тебе повезло! Немецкая грамматика — почти что смерть, мозги последние потеряешь, пока выучишь, а надо же, как в жизни бывает, она то, эта грамматик, и спасла меня в плену…  В памяти вдруг зацепилось и вот уже несколько лет звучит одно и то же непонятное мне слово «плюсквамперфект».  Но тогда,  в школе, я так и не понял его значения. Тем более тогда, в плену в первой чеченской, сидя несколько лет в глиняной яме голодный, истерзанный… Но сознание или то, что осталось от него, всё цеплялось и цеплялось за непонятное, странно звучащее это слово, как будто в нем и было мое спасение, как будто был какой-то смысл, будто в нем была заключена тайна разгадки самой жизни... Как тиолько вспоминал его, сразу в воображении всплывал образ Анюты, её глаза-черешни, только не злые, а смеющиеся надо мной. «Чего мол, Вова, ты тут страдаешь, делов-то — выучить грамматику и сдать нашей  Алле Григорьевне,  поставит она тебе тройку за год и свободен…» Глаза-черешни  то приближались к моему лцу, то отдалялись. Но всякий раз, глядя в них, я понимал, что живу, что буду жить, что с ними что-то важное у меня было и будет еще… Что не умру я вот так просто в этой вонючей и холодной яме, что не сдамся  чеченцам ни за что — не получат они моей души, как бы им того ни хотелось, не получат! Это мне в голову тоже не сразу пришло, а лишь тогда, когда стал видеть глаза-черешни всё чаще и чаще. Сначала думал, это наваждение какое-то, сон такой-то…

Даже представлял себе, что я уже там, по ту сторону сознания, в ином мире, что прохожу все круги ада перед тем. как к Спасителю явиться... Оказалось, рано мне ещё к Нему, не закончился мой жизненный путь…

Договорив, солдат вздохнул и закрыл глаза. Уснул.

* * *

Я ещё несколько раз заходил к нему в течение недели. И всякий раз он мне что-то особенное рассказывал о том, что обрывками засело в его памяти. Вспомнил штурм во Введенском ущелье и то, как сидел на головной машине, перекрывшей вход в него, помнил, как огнем с высоток чеченцы нещадно их поливали. А что было дальше — уже не помнил. Его наверняка контузило и взрывной волной сбросило вглубь ущелья.  Неспроста  оно называется Ханчелак, что в переводе с чеченского значит «мёртвое ущелье». Именно там чеченцы устроили нашим засаду. А засада — верная смерть: головная и замыкающая машины подбиваются,  а потом всех  расстреливают с высоты. Если попасть в засаду, жизни группе полчаса максимум, потом — братская могила. Но тут ситуация оказалась лучше: по радиостанции запросили ребята помощь с воздуха, вертолёты прилетели быстро, поддержали наших огнём —ракетами «воздух-земля» уничтожили огневые позиции на высотках. К удивлению, все уцелели. Все, кроме Владимира Ярового. Стали искать —  безрезультатно. Нашли лишь его кровь на камнях, а самого Ярового и следа не осталось. Стемнело. Позднее выяснилось что он попал в плен к чеченцам. Российские военные так просто не сдавались, создали поисково-спасательную группу, трое суток лазили по горам, даже в контролируемые населённые пункты боевиков нос совали, но снайпера Володю так и не нашли. Списали как без вести пропавшего.

А  в 2000-м, в самом начале, в феврале месяце случился штурм Шатоя. В одном из населённых пунктов жители сообщили, что у них в зиндане («яма» значит по-чеченски) уже несколько лет сидит спецназовец. Бегом — туда. Зимой быстро темнеет, дело к вечеру, фарами от БМП осветили местность. Нашли яму три на три и семь метров глубиной. Лестницу, что рядом была, спустили, человека или то, что осталось от него — живые мощи на поверхность достали.  Страшные впавшие щёки, глаза, большая борода,  практически разложившийся за пять лет камуфляж. Солдат был одет в мешковину, прогрыз дырки для рук, так в ней и грелся. Били его, отрабатывая на нём приёмы рукопашного боя: ножом  в сердце, а он должен удары отбивать. Хоть в спецназе у ребят подготовка хорошая, но он изможден был, сил не хватало, чтобы нормально удар отбить. всё же отбивал, хоть и промахивался, руки вот только были все изрезаны.

Когда из ямы его достали — он перед ребятами на колени упал, говорить толком не мог, то плакал, то смеялся: «Дождался я вас, родненькие, дождался». Они его сначала в баню — помыли, одели, а потом кормить потихоньку начали. Яровой кусочки хлеба в шарики катает и долго-долго во рту рассасывает, смакует, ко вкусу хлеба заново привыкает…

— Что же ты ел там, Владимир, в этой семиметровой яме, если говоришь, что  боевики тебя совсем не кормили?

—  А не поверишь… Слёзы свои ел. Поплачу-поплачу, из сырой глины шарики катаю и ем, больше-то всё равно есть нечего было. А ещё представляю, что это еда настоящая… А зимой снег ел и пил. И каждую минуту молил Бога о спасении.

Видеооператор мой, Сашка так и оставался стоять  за дверью, готовый в любой момент начать съёмку, но я позвал его лишь в последний день, когда мы со снайпером Яровым говорили о вере в Иисуса Христа и о том, как должно и нужно жить — по правде.  И каждый раз Владимир удивлял меня всё больше. И тем, с каким спокойствием он относился ко всему произошедшему (страшные события своей жизни он словно фильм пересказывал), и тем, что выработал собственную философию, основанную на христианских  постулатах. Только все эти «не убий, не укради, не сотвори себе кумира» из его уст звучали не банально или фальшиво, а имели особый, сокровенный смысл… Истинный.

— Крестик-то они с моей шеи снять не смогли, хоть и пытались не раз. И каждый раз на Пасху доставали меня из ямы и … расстреливали. Ставили к скалам, на колени ставили, а в пятнадцати-двадцати метрах — несколько человек с автоматами, говорили: «Молись своему Богу! Если Бог есть, он тебя спасёт». Я и молился как мог, как помнил: «Господи Иисусе, если тебе будет угодно сегодня, я еще поживу немножко». Глаза закрывал  и крестился. Чеченцы спусковой крючок снимают, раз — осечка, два осечка, на третий раз то же самое… Пули, как заговорённые, то мимо летели, то отскакивали от меня, ранили несерьёзно. Почти в упор  стреляют — и не могут расстрелять. Промахивались, злились: «Снимай крест, неверный!» Как у меня сил хватало на улыбку, не знаю, но отвечаю: «Не я этот крест надел не я и, снимать буду!» И снова меня били и кидали на дно ямы…  Крест с шеи сорвать хотели, да только ничего из этого не вышло. Один из чеченцев попытался, только упал как подкошенный передо мной — ноги парализовало. А мне сухожилия на ногах перерезали, чтоб не сбежал, значит.

— А как ты нашёл свою чеченскую Анюту? — снова спрашиваю.

—  А это не я её, а она меня нашла…

И тут Владимир будто поперхнулся и закашлялся, и я успел увидеть, как из глаз его покатилась слеза. Он и не пытался скрыть слёзы, замолчал, отвернулся к стене, а рассказ всё равно продолжил. И тут я подал знак оператору —  начинать съёмку бойца со спины. Так Пока Яровой говорил, а говорил он в этот раз долго, я представлял себе всё как наяву. И плен, в который Владимир попал сильно контуженным, и глубокую яму, в которой и холодно, и голодно, ни света, ни тепла, ни надежды на спасение, и чеченскую девушку Ассель, полюбившую русского солдата и, по сути,  спасшую едва теплившуюся в его измождённом, растерзанном теле жизнь…

Однажды я встретил в больничной палате и её, ту, что явил Яровому Господь как спасительницу, чеченку по национальности, ту, которую позже русский снайпер увёз с собой, обратив в христианскую веру и женой своей сделав. Тоненькая, высокая, с большими карими глазами. От одноклассницы Анюты, в которую Владимир был когда-то влюблен в школе, у Ассель только эти самые глаза-черешни и есть. Да еще имя.  Анной она стала, поменяв свою веру на веру любимого.  Именно она, тогда шестнадцатилетняя девчонка, вопреки родительским запретам,  под покровом ночи спускалась к Владимиру по лестнице в яму, склонялась над ним, полуживым, отпаивала его козьим молоком, протирала его грязное, измождённое лицо со впалыми щеками краем своей одежды, шептала ему  нежно что-то на непонятном языке, обмывала и перевязывала раны… А наутро родители, узнав обо всём, били и запирали её в сарай… Она ломала замки, перетирала верёвки, которыми была связана, бежала и доила козу, спускалась с молоком в яму к своему русскому и продолжала бороться за его жизнь, за душу его живую. Видела в нём не только воина, но и мужчину, человека, будущих своих детей видела… У них и родились потом дети (это уж я, забегая далеко вперёд, говорю). Двое — мальчик и девочка.

— В бреду мне казалось, что не Ассель меня спасает, а моя школьная подруга Анюта. Я отчётливо видел её взгляд с поволокой, слышал её шёпот, хотя и не понимал смысла сказанного, чувствовал  прикосновения её ласковых рук… Да еще это, точившее моё сознание немецкое слово «Плюсквамперфект», которое звучало тогда для меня как «Живи!».  Вот ведь до сих пор не знаю, что это слово означает, а как оно, одноклассницей Анютой произносимое, во мне засело!

— Я знаю, Володя, что оно означает. «Плюсквамперфект» —  «предпрошедшее время» и больше ничего, солдат. И боль твоя в предпрошедшем осталась, и плен, и горести все. А то, что Анна твоя с тобой всю жизнь — сначала это была одноклассница Анюта, а теперь вот Ассель-Анна — так это счастье навсегда! Из «плюсквамперфекта» пришло, да так с тобой и остается. Везунчик ты! Будь здоров, брат, и знаешь, ещё что? Спасибо, что воевал, спасибо, что выжил, спасибо…

Сашка выключил камеру. И тут снайпер Владимир Яровой повернулся к нам. Его лицо было мокрым от слёз. Слёз счастья…

А и вправду сюжет получился более, чем удачным. Мы, телевизионщики, по улицам ходили и чуть ли не каждый благодарил нас за эту вот горькую правду. Только после сюжета про снайпера Ярового недолго я на ТВ проработал, уволился. Не смог больше смотреть на холёные депутатские морды после всего того, что от Владимира услышал. И не жалею ничуть.

Историческая справка

Первая чеченская началась в декабре 1994 года, спустя три года после провозглашения независимости республики Ичкерия, и продолжалась еще в течение двух лет. Во главе вооружённых сил сепаратистов стояли президент Джохар Дудаев и его полевые командиры Масхадов, Басаев, Радуев и другие. Российскими войсками в период этого конфликта руководил первый президент России Борис Ельцин, и его командующие, такие как Анатолий Романов.

Сюжет рассказа основан на подлинных событиях. В марте 1995 штурмовая группа из 30 бойцов на БРДМ-ах выполняла штабной рейд по блокированию групп боевиков во Введенском ущелье. И в месте Ханчелак (переводится с чеченского «мёртвое ущелье») нашу группу поджидала засада, в которой контузило российского снайпера, и он, контуженный попал в чеченский плен.