Сели в купе на Ленинградском вокзале двое. Поехали. Один и спрашивает другого:

   – Извините, а что это за белый квадратик у вас на воротничке?

   – Я ксёндз, польский священник, – ответил тот, который выглядел явно моложе.

   – А я российский безбожник. Может, выпьем за знакомство?

   – Я не беру в дорогу спиртного.

   – Зато я беру, на всякий случай. Такой, как сейчас, например. Ну, по чуть-чуть, на ночку. И больше не будем. 

   Выпили. Безбожник одним глотком, а ксёндз пригубил только.

   Закусили слегка, убрались на столике и прилегли каждый на своём месте.

   – Скажите-ка мне, религиозный товарищ, – снова бесцеремонно спросил безбожник. – А некрещёному исповедоваться можно?

   – Если душа просит покаяния, то можно, – ответил ксёндз. – Без совершения определённых формальностей, конечно.

   – А я вот могу исповедоваться перед вами?

   – Исповедуются не перед священником, а перед богом.

   – Да чёрт с ним, с богом!

   – Странно как-то у вас, и чёрт и бог в одном предложении, – заметил ксёндз. 

   – Не вижу ничего странного, – в свою очередь заметил безбожник. – Они и по дороге одной ходят, и обнимаются иногда. Так я могу исповедоваться перед вами?

   – Признаться, вы ставите меня в затруднительное положение.

   – Нормальное у вас положение, горизонтальное.

   – А позвольте спросить, почему вы некрещёный и почему именно передо мной?

   – А позвольте спросить, вы действительно настоящий польский священник?

   – Можете не сомневаться.

   – А чего ж вы тогда на вопрос вопросом отвечаете, как некоторые…

   – Как кто?

   – Ладно, не обижайтесь на старика. Отвечаю. Потому что меня недокрестили.

   – Как это, впервые слышу?

   – Да бабушка увидела, что в дом напротив поп приехал. Подкараулила его, за рясу и к нам в квартиру. А тот уже был навеселе. Даже воду для обряда в корыто налили, а сами на кухню ушли. Сидят, пьют там, пока вода потеплее станет. И тут мать с работы прибежала, ей кто-то из соседей позвонил. Схватила полено и обоим по хребтам надавала. Утопить ведь могли по пьянке. 

   – И только поэтому вы считаете себя безбожником?

   – Нет, конечно. Я ещё в советское время научный коммунизм преподавал.

   – А в несоветское?

   – Разные дисциплины. Но я не ответил на второй ваш вопрос. Перед вами потому, что вы поляк, а я полу-поляк, как минимум. А, возможно, и больше. Во всяком случае, я себя всегда считал и считаю поляком. Ну, или почти поляком.

   – А почему возможно?

   – А у меня с предками вообще всё так. Бабушка, которая попа затащила, вовсе и не бабушка мне была, а тётка отца, эвакуированная в начале войны из Харькова на Урал. А настоящая бабушка в девятнадцатом родила моего отца и вместе со своим отцом уехала в Польшу. Он тоже священником был.

   – Точно или возможно?

   – Точно только то, что возможно. После революции служителей церкви притеснять стали. А тут ещё дочка в подоле принесла. И он будто условие ей поставил, поедешь со мной, но без ребёнка. Вот она и оставила сына сестре того, от кого родила. Обещала вернуться за мной, но не вернулась. Мать рассказывала, будто она в Польше известной артисткой стала.

   – А как её звали?

   – Не знаю. Осталась у нас с сестрой только фотография, типа открытки, на которой очень элегантная женщина с зонтиком от солнца сидит на парапете в Ялте. Но откуда взялась эта фотография, неизвестно. Помню только, что мать показывала нам её и говорила: вот ваша родная бабушка, полька.

   – Погодите, – перебил попутчика ксёндз. – А вы не в Великий Новгород едете? 

   – Туда, – ответил безбожник. – Завтра у сестры день рождения. Она с сорок пятого… 

   – Тогда всё сходится. Дело в том, что я уже слышал похожую историю о фотографии с бабушкой полькой без имени и фамилии. Лет десять назад подходила ко мне там женщина с просьбой помочь отыскать родственников в Польше…

   – Ну, верно, это моя сестра была. Она мне рассказывала, что специально встречалась с ксёндзом. И тот обещал ей помочь. Даже попросил принести эту самую фотографию. Так, выходит, это вы и были?      

   – Да, но она не пришла больше.

   – Она долго сомневалась, а когда решилась, то ей сообщили, что ксендз уехал на какое-то время. Потом уже она к этой мысли не возвращалась.

   – Получается так, что вы вообще ничего о настоящей бабушке не знаете. А у дедушки почему не спросили?

   – А у нас с ним никаких связей не было. Я про него тоже ничего не знаю. Возможно, и он поляком был. Неспроста ведь они с бабушкой общаться стали. А вообще про этого деда с женой у нас в семье такая легенда. Будто их родители, то есть мои прадедушка и прабабушка, были царскими лазутчиками в Европе, а дети их под вымышленными фамилиями жили в каком-то специальном пансионате в Харькове.

   – А вот эта ваша ненастоящая бабушка ничего о своей молодости не рассказывала?

   – Рассказывала, что с Лениным в Смольном встречалась, а больше  ничего. Выпьет, закурит и причитает, хороший, мол, человек был, маленький только. И больше ничего. Боялась, наверное, лишнее сболтнуть.

   – А что она там делала?

   – Какие-то патроны в подвале. С её слов, конечно.

   – Жаль, что вы про польскую бабушку ничего у неё не выведали.

   – Если честно, не интересовался я тогда ничем, что было связано с отцом. Исчез он, и Бог с ним. Он на свою мать злился, а я на него.

   – Как это исчез, куда?

   – В небытие.

   – Но он же был?

   – Был, конечно. До шестьдесят первого года. Родная мать за ним не вернулась, отец новую подругу завёл, у тётки своя жизнь. И лет в семь он сбежал от неё, беспризорником стал. Кстати, тётка эта каким-то образом на свою фамилию его записала, по мужу. Который тоже неизвестно кто и неизвестно куда исчез. До войны ещё. И у меня сейчас эта фамилия. А чья она, на самом деле Бог весть. Хотя в раннем детстве, до школы, у меня другая фамилия была.

   – А почему другая?

   – Так послушайте дальше… Про это вам моя сестра не рассказывала. Её просто поиск родных интересовал. А мне бы на закате жизни хоть разок в самой Польше побывать, без проблем.

   – Ну почему же разок. Есть Карта поляка, репатриация, другие условия и программы. В конце концов, есть особые указы нашего Президента.

   – Это всё нереально. Никаких доказательств у меня нет. Вот как доказать, что мой дедушка по матери тоже поляк?

   – А он поляк? 

   – Да сто процентов. Иначе, с чего бы это я знал, что он шляхтич. Даже собственные дети его так называли, а их у него было восемь. Вот вчера, буквально, позвонила мне очень старенькая родственница с Урала, раньше они вместе с мамой в Сибири жили. Вспомнили кое-что. Так она деда прямо поляком назвала, а не просто шляхтичем. Сказала, что он какой-то одинокий был, как былинка, и недомовитый. Никак скотину заводить не хотел. Ещё бы, с такой благородной внешностью - и вдруг за свиньями убирает. 

   – А как он в Сибири-то оказался?

   – Из Украины переселили в начале прошлого века. Он с девятьсот второго, а бабушка – с девятьсот четвёртого. Бабушка была с украинской фамилией, а дед – с польской. И относились к нему плохо. Наверняка потому, что поляк, и все об этом знали. А поляков тогда недолюбливали. И он при первой же возможности взял и изменил окончание своей фамилии. А я вычитал где-то, что почти все её представители имели прямое отношение к польской шляхте.

   – И какая у них фамилия?

   – Не буду называть. Тоже боюсь лишнего сболтнуть. У меня язык развязался, а родственники тут причём?

   – Так, значит, по нему у вас тоже никаких документов нет?

   – Документов нет, а факты есть. Вот такой, например. Это тоже мне мать рассказывала, даю слово. Все вернулись весной сорок пятого с фронта, а деда моего нет. Октябрь уже, а его нет. И вот идут моя мама с бабушкой по рынку, а к бабушке старая цыганка пристаёт:  давай погадаю. Ты, говорит, мужа ждёшь, а он в Польше с бабой живёт. Но скоро приедет. Бабушка засмеялась и пошла дальше. А цыганка вслед на весь рынок кричит: падлой буду, через неделю вернётся твой лях. И ровно через неделю он вернулся. Да сам ещё и доложил, что в Польше задержался. Вот как это понимать?

   – Зов крови, наверное, или влюбился. Наши женщины славятся красотой.

   – Ну, это всему миру известно. Помню, в семьдесят первом на кинофестивале в Москве стою рядом с Барбарой Брыльской и глаз отвести не могу. Она в таком комбинезоне была, стального цвета, как инопланетянка. Там ещё Даниэль Ольбрыхский был. А я смотрю на них и думаю, так вот вы какие, сородичи мои заграничные ... Ну да ладно, это всё лирика. А вот совсем не лирика то, что дед мать мою с маленькой дочкой из дома выгнал. Не понравилось ему, что она без мужа родила. То есть он повёл себя почти так же, как прадед мой польский когда-то в Харькове. И мама уехала на Урал к тётке отца. А вот вы лучше скажите, на каком таком языке дед этот с поляками разговаривал? 

   – На польском, конечно.

   – А откуда он его знал?

   – Я думаю, с детства.

   – Ну что ж, всё возможно. Я вот, например, сплю и просыпаюсь иногда от того, что по-польски разговариваю. Ей-богу, не вру! Значения слов не понимаю, а произношу. Причём, что удивительно, не на французском языке разговариваю, который я в аспирантуре изучал, а именно на польском. Не картавлю, а пшекаю. Или смотрю вот кино польское и будто в привычной для себя обстановке нахожусь. Да хотя бы этот ваш фильм про знахаря с Анной Дымной и Ежи Бинчицким. Смотрю - и будто я там, в галантерейной лавке нитки выбираю или на мельнице посреди мешков сижу. Я даже название городка знаю, где этот фильм снимали.

   – Надо же, вы и фамилии актёров запомнили.

   – Не удивляйтесь, я когда-то в кино работал, и память у меня на актёров хорошая. Или вот был я в командировке. Захожу к польским рабочим, которые газопровод у нас строили. Вокруг грязь непролазная, холодрыга. А у них чистенько и тепло. Все трезвые, улыбаются, паном инженером меня называют. Бог весть почему, но мне всё время кажется, что, если бы я проехал сейчас всю Европу, то больше всего мне понравилось бы в Польше. Вот что это, тоже зов крови?

   – Возможно.

   – Вот видите, и вы уже сами произносите это слово.

   – Так с кем поведёшься. А в какой аспирантуре вы учились?

   – Я много чему и где учился. А работать с пятнадцати лет начал, стройка, завод и так далее. Потом юридический заочно окончил и сразу в аспирантуру поступил. На кафедру истории КПСС, на другие я уже опоздал. Не надо было мне во ВГИК поступать, время только потерял.

   – А что такое ВГИК?

   – А что такое КПСС, вас не интересует?

   – Нисколько.

   – Это государственный институт кинематографии, он у нас один. Меня там оставляли практически без экзаменов. Потому, что я уже имел высшее образование и, главное, был членом партии. Хоть и с выговором. Так прямо и сказали, отучитесь года три, и мы вас в какую-нибудь национальную киностудию на руководящую должность пошлём. Мне это не понравилось. Но больше не понравилось другое. Обстановка там не моя была. Там студенты были, как дети малые, хоть и ровесники мои в общем, а я мужик с восьмилетним рабочим стажем, дядька с улицы. Короче, забрал я документы и отправился сдавать экзамены в аспирантуру.

   – Окончили?

   – Нет, тоже сам ушёл. Я, конечно, безбожник, но не до такой же степени. Заведующий кафедрой дал мне тему для кандидатской диссертации о борьбе большевиков с религией в довоенные годы. Ему этот раздел нужен был для докторской. Не знал он, что я безбожник сам по себе, в собственном соку, и против насилия над религией. И уж тем более против псевдо-науки о ней.

   – А дальше?

   – А дальше я стал преподавать научный коммунизм в одном из самых больших институтов в стране. И работать над другой диссертацией. Но тогда наверху решили вдруг, что у нас слишком много учёных по общественным дисциплинам и мою защиту отложили на пять лет. И я ушёл. Не зная куда. Лишь бы квартиру где-нибудь получить. Надоело в общежитии жить.

   – А почему, не зная куда?

   – Потому, что во властные органы, где можно было и карьеру сделать и жильё получить, путь для меня был закрыт. Я пытался, но бесполезно. Даже в детстве, когда мама со своим двоюродным братом, военным, хотели меня в суворовское училище пристроить, меня всё равно не взяли из-за плохой родословной. А ещё говорят, сын за отца не отвечает. У нас ещё как отвечает. Это во мне не обида говорит, а ненависть к лицемерию.

   – Опять ничего не понимаю. У отца своя жизнь, у вас своя. При чём тут родословная?

   – Э-э, наивный вы человек. Вот смотрите, лет семь назад звонит мне моя двоюродная сестра из Подмосковья, племянница моей матери, и рассказывает, что её дочь из-за моего отца в столичную полицию на гражданскую должность не взяли. А она так мечтала в Москву перебраться.

   – Но, если я правильно понимаю, она же никакого отношения к вашему отцу не имеет. Даже малейшей кровной связи нет.

   – Вот именно. Она вернулась домой со слезами и выговаривает матери, что у неё такой противныйбрат есть. Она думала, что это я. И сестре пришлось объяснять, что это не я, а мой отец виноват.      

   – Поразительно.

   – Не то слово. Какого чёрта они держат где-то там свои вшивыеархивы и вытаскивают их на свет божий через пятьдесят лет для того, чтобы навредить совершенно посторонней девушке. А вы говорите, у каждого из нас своя жизнь. Да меня даже невыездным из-за отца сделали. Но мне кажется, мы отвлеклись, – прервал вдруг беседу безбожник. – Если вам неинтересно, я замолчу.

   – Мне не только интересно, но и полезно, – возразил ксёндз.  – Кроме того, священник обязан выслушивать. Если можно, давайте вернёмся к вашему деду, которого шляхтичем называли.

   – В семьдесят девятом он приезжал к нам. С первым внуком, то есть со мной, с другими родственниками повидался и уехал. А через несколько дней умер. Мы вместе не жили, поэтому мне и в голову не приходило расспрашивать его о чём-то. Хотя, как я уже говорил, до школы фамилия у меня была этого деда, без польского окончания уже.

   – А сейчас она, значит, у ненастоящей бабушки?

   – В том-то и дело. Я вот басни, рассказы пишу и ещё кое-что. В интернете всё есть. Даже несколько книг издал. И всё под фамилией неизвестного мне человека. А имя у меня в честь дяди родного, который погиб в конце сорок первого под Москвой. Бабушка тогда, получив похоронку, чуть с ума не сошла.

   – А почему вначале фамилия была матери, а потом отца?

   – Потому, что поженились они не сразу, а где-то в пятьдесят втором или третьем году. Раньше, якобы, отец по негласным законам своего окружения не мог семью заводить. А почему вдруг потом стало можно, этого я не знаю. Возможно, наличием официальной семьи спасти его хотели. Так вот и появился у меня законный отец с новой для меня фамилией. И с мрачной наколкой на безымянном пальце в виде перстня с трефовым крестом...

* * *

   – А вы вообще вместе с отцом жили?

   – Всего полгода где-то. Раньше он несколько раз появлялся, на месяц, не более, но я этого не помню. И на моё воспитание повлиять он никак не мог. Зато хорошо помню, как он подолгу смотрел, прищурившись, куда-то вдаль и как строго наказывал мне, чтобы я никого не жалел и никогда ни у кого ничего не просил. Вторую часть этого наказа я стараюсь соблюдать. И ещё говорил почему-то, что мир из-за радио погибнет. Жалко только, что в карты не научил меня играть, у него всегда очко было. А на гитаре я уже сам научился играть. Отец был очень одарённым и интересным человеком, много читал, пел замечательно. А увидел однажды, как я в футбол играю, сказал, что у меня левая в порядке. С левой ногой футболисты хорошие получаются. Хотя у Роберта Левандовского, кстати, обе - хорошие.

   – А на войне ваш отец был?

   – Ну, что вы, таких не брали. В восемнадцать лет он уже на Колыме отдыхал, так мать выразилась. Тайгу не валил, но с медведями встречался, сам мне рассказывал. 

   – А где он вашу маму встретил?

   – Там же, в лагерях сталинских, как у нас говорят. Не знаю, за что он туда попал. А мама за чулки рваные, которые на помойку выбросить хотели. Когда война началась, она в детский дом уборщицей устроилась, бабушке помогать надо было. Там и взяла их для младших сестрёнок. Сама ещё девчонкой была, не сообразила. Кто-то донёс, её арестовали и сразу в общий лагерь под конвоем отвезли. Зоны там разные были, мужская и женская. Жили отдельно, а работали вместе. Приставать к ней с первого дня стали. Короче, пропала бы она, если бы отец мой не увидел её случайно. Она ему очень понравилась. Вот он и распорядился, чтобы её не трогали. Даже сами охранники следили, чтобы никто к ней не прикасался. И в работе ей помогали, поднести там что-нибудь тяжёлое. Конфеты ей передавали и даже сгущёнку где-то доставали. Один раз ему отказали в свидании с ней, так в отместку по его приказу ни один барак на работу не вышел. А в конце сорок четвёртого случилась вдруг проверка по маминому делу, тоже не без вмешательства отца, возможно. И через полгода её, беременную уже, освободили. Потом уже не выпускал её из виду. Друзей у него по всей стране хватало, статус такой. Он ведь и мать свою польскую нашёл. До того ещё, наверное, когда за ним постоянный надзор установили.

   – А как это, интересно?

   – А она приезжала из Варшавы в Москву с гастролями. Он выследил её и хотел отомстить за то, что та не вернулась за ним и обрекла его на тяжёлую жизнь. Не мне, разумеется, а маме он рассказывал, как шёл за ней от театра по улице, дышал ей в спину и финку в руке сжимал, которую специально для этого приготовил. А ударить не смог. Не потому, что она шла с каким-то польским военным, а потому, что за руку держала мальчика лет десяти. Так она и не узнала, что старший сын её чуть не зарезал. И фотографию ялтинскую наверняка отец раздобыл. А мальчик этот, выходит, родной польский дядя мой. Старше меня, конечно, но, может, жив ещё.

   – А вот вы ещё сказали, что вас невыездным сделали. А почему?

   – А потому, что я один двадцатимиллионную партию обманул.

   – Ничего себе. И как это вам удалось? 

   – Да проще пареной репы. Первый раз в жизнипутёвку за границу предложили, горящую, по линии молодёжного туризма. Так вот, сижу и срочно анкету заполняю. В графе «отец» пишу: умер. А я _ член КПСС, приняли на заводе ещё, как передового рабочего. Вся группа уехала, а меня на бюро в горком партии вызвали. Сидят, значит, за столом президиума человек десять партийных бюрократов, и я стою в отдалении, как прокажённый. Ничего не дали сказать, а только сообщили, что по указанию Комитета государственной безопасности выезд за границу мне запрещён, а за обман партии мне объявляется строгий выговор с занесением в учётную карточку и с последующим увольнением.

   – А в чём обман-то?

   – А в том, что при вступлении в партию и устройстве на работу в партийные органы я не указал письменно, кем был мой отец, и что с ним стало. А почему и как я обязан был это делать, -  до сих пор не понимаю. Когда он исчез, мне всего тринадцать лет было. Официально никто и никогда никаких сведений о нём мне не сообщал. Я думал, что кому положено, тот и без меня всё о нём знает. А просто рассказы матери к делу не пришьёшь. Не мог же я на них ссылаться, оформляя важные документы. Согласны?

   – Согласен.

   – Короче, расправились со мной, как с врагом народа - ни сочувствия, ни участия. А мне-то чуть больше двадцати тогда было, пацан ещё по нынешним временам. Даже автобиографию в личном деле коммуниста заставили переписать. Про отца я хотел указать в ней так, как по закону, то есть приговорён к высшей мере наказания. Но нет, заставили прямо написать, что он расстрелян. А одна сотрудница горкома даже посоветовала мне при увольнении радоваться ещё, что так всё обошлось, и никогда больше с таким отцом не соваться в партийные или государственные органы. После этого я и устроился в киносеть. Перспективы никакой, зато на кинофестивалях бывал, кинопанорамы перед сеансами в кинотеатрах вёл, статейки про фильмы писал.

   – А как вы без отца жили?

   – Плохо. Квартирка у нас была в деревянном доме, на первом этаже, с соседями. Горячей воды не было. Туалет зимой промерзал. Еду готовили на печке. Дрова рубили. Маленькими были, в корыте на кухне мылись. Не хочется вспоминать об этом. Мать жалко. Не было у неё никакого женского счастья. Умерла тридцать лет назад. Хотя, возможно, при таком отце наша семья жила бы сейчас совсем по-другому.

   – А где вы ещё работали?

   – О-о-о, это на дорогу из Москвы до Владивостока, а не до Великого Новгорода.

   – Тогда объясните всё-таки, почему вы безбожник? – с вежливой настойчивостью спросил ксёндз.

   – Вопрос сложный, – вздохнул безбожник. – Но я постараюсь коротко, а то подремать не успеем. Крестик на шее и научный коммунизм тут ни при чём. Безбожник я потому, что жизнь нашу вдоль и поперёк знаю и абсолютно убеждён, что никто не должен расплачиваться за грехи других. Страдать за чужие грехи несправедливо. А где несправедливость, там нет Бога. Где сильный обижает слабого, а взрослый - ребёнка, там нет Бога. Где деньги - это всё, а любовь ничего, там нет Бога. Где ростовщичество и казнокрадство в чести, там нет Бога. Где непонятно, как жить сегодня и что будет завтра, там нет Бога. Где лучшие времена для народа всегда потом, там нет Бога. Продолжать?

   – Не надо.  

   – Вот то-то и оно. Бог не зверь. А, значит, не мог он сотворить человека по образу своему. Бог один, а людей много. И как им жить вместе, Он не знает. Или знает, но заставить не может. А сами люди жить в мире не хотят. И божьей кары на них нет. Так что безбожник я не по своей воле. Мои родители никаких войн и революций не устраивали. А жизнь прожили так, что врагу не пожелаешь. Видимо, у власть имущих забава такая историческая: судьбы людей ломать. В одном, правда, я вижу Бога. Это в музыке. Душа сама на неё молится, и никаких иконок не надо. Огиньский без помощи Бога сочинить свой пронзительный полонез не мог. Как и Чайковский свои гениальные произведения. Кстати, он тоже из шляхтичей, только православных.

   – А сейчас как вы живёте?

   – Жаловаться не буду. И каяться мне не в чем. Так что исповедь отменяется: грехов никаких я за собой не чувствую. Никому ничего плохого не сделал, никого не обманул, никого не предал. И от отца своего никогда не отказывался и не откажусь. Хоть и злюсь на него иногда. По больницам не хожу. До столетнего юбилея мне двадцать пять лет осталось. А дальше, как Бог даст. Если ветерок над трубой в крематории будет дуть в сторону Польши, я возражать не стану. Это когда меня сжигать будут. Но до этого ещё далеко.

   – Ну что ж, на немощного старика вы действительно не похожи.

   – И то верно. Вот вы намного моложе меня, а я вас легко поборю. Разве что из уважения к сану вашему специально поддамся. Я когда-то несколько лет грузчиком подрабатывал, так сильнее меня никого в бригаде не было.

   – Договорились. Когда будете в Польше, попробуем.   

   – Один грешок всё же есть у меня, – после некоторого раздумья признался безбожник. – Язык ваш не выучил и ничего раньше не сделал, чтобы у вас побывать. Хотя кто бы меня выпустил…

   – Ну, сейчас это дело поправимое, – уверенно заявил ксёндз. – Вы вообще можете к нам переехать.

   – Да я-то готов. И возможность обустроиться на родине предков у меня есть. Только кому я там нужен. Народ у вас набожный, а я безбожник.

   – Вы себе там нужны. И безбожник вы не вполне явный, если больше десяти раз уже имя Бога упомянули.

   – Вот это мощный аргумент. Теперь я вижу, что вы настоящий польский священник. И счетовод хороший. 

   – А вы напишите рассказ, вот так, как вы мне всё рассказали. И пошлите его в какое-нибудь польское издательство. Хотите, я вам посодействую в этом?

   – Да какой же это рассказ, это автобиография получится. И не поверит никто.

   – Но я же поверил.

   – Так это в поезде. Встретились, разошлись. И ни о чём я вас просить не буду. А то ещё подведу под монастырь.Пожелать только могу. Вы, главное, не унывайте там все вместе. Ничего нет страшнее социального уныния. Мы вот из-за него страну потеряли.

* * *

Приехали. Едва рассвело. Вместе вышли из вагона на привокзальную площадь. В стороне ксендза ждала машина.

   – Do widzenia! – сказал на прощание безбожник. – Вот видите, хотел по-русски, а всё равно по-польски получилось. 

   – До свидания! – улыбнулся в ответ ксёндз. – Может, подвезти вас?

   – Нет, не надо. Мне тут недалеко, – отказался безбожник и неторопливо, тяжёлой поступью, зашагал прочь. А ксёндз всё стоял и с грустью смотрел ему вслед, пока его крепкая мужская фигура не растаяла в утреннем тумане.