Париж праздновал годовщину Революции.
Почему же в торжественном шествии
по Елисейским полям
не шла мадам Гильотэн? Героиня романов,
где многие возлюбленные лишились голов.
Места хватало. Хотя голов было ‑ море.
Можно и нужно было придумать для нее колесницу
с низким помостом и с высокой ступенью,
под балдахином в страусовых перьях
и гирляндами роз вокруг розетки:
“Свобода, Равенство, Братство”.
Тогда худой силуэт гуманной Мадам,
украшенной красной фатою,
был бы виден издалека. Был бы жив.

Кабина с дистанционным пультом,
белая комната обслуги этого Castrum Doloris,
нормированный день, стерильная чистота.
К тому же можно купить на память
о торжестве
прозрачный маленький шарик
с миниатюрным портретом этой дамы.
Если им потрясти, посыплется снег:
пудра с сорванных париков,
солома из корзины, куда падали головы,
а также самые головы.
Сувенир, достойный стола любого владыки.

 * * *

Стихи Андре Шенье. Почему не отрублены эти стихи?
Закон Лавуазье. Почему не отрублен закон?
Или зрелые мысли не поддаются убийству?
Или кровавая ванна ускоряет их созревание?
Нет ‑ мысль, дитя королевское, Порфирогенета,
отданная в службу сапожнику-садисту, гибнет
и уже не унаследует трона.
Приходит побочная ветвь, ‑ более хилая, более вялая.
Кто убил, иногда бывает известно; но никогда не известно ‑ кого.

 * * *

Что хочет сказать красный китайский бубен на Елисейских полях?
О чем бы хотели сказать леса под Смоленском, Харьковом, Тверью? О чем ‑
замурованные подвалы тайных полиций,
питомцы каждого удавшегося переворота?
Граф Филип де Вилье из рода вандейских повстанцев
отказывает в участии вандейцев в праздновании
Двухсотой Годовщины. Не желают прийти на банкет.
Из-за полных блюд мы иногда поглядываем на экран,
вскользь, при произнесении очередного тоста. А там
показывают финал неудавшихся молодых покушений
на честь и достоинство поседевшей уже Революции.
Помятые лица и толстые, как у евнухов, корпуса ее стражей
на фоне чеканных профилей и солнечных ореолов
отказывают другим в праве на человеческое право
и даже на целостность тел после смерти.

Сегодня состоятельные люди могут заказать
в суде необходимый для пересадки орган.
Дом Справедливости назначит подходящего донора
из молодых и здоровых,
приговоренных к смерти (за пулю платит семья).
Неужто никто не боится привить себе Революцию?
Не боится заразиться бациллами бунта
против этой же Революции? Единственное, что их пугает ‑
это возможный бойкот, если бы стало известным, что
время операции в точности совпадает со временем казни.
Синхронность и точность высочайшего класса.
Я вижу вас его глазами. Жую его зубами, перевариваю его желудком.
Во мне стучит его сердце.
Благодаря ему я жив, я в порядке. А благодаря мне
он участвует в мировом прогрессе.

Но даже и бойкота не следует опасаться:
пока это сенсация. Сенсации бойкот не объявляют.
Но скоро она станет каждодневной,
экспорт-импорт органов многократно возрастет,
достигнув уровня безразличия.
Красный китайский бубен замолк. Траурный бубен... Замолк.
Не слышно его биения на площади Тянь-Ань-Мэнь
и на Гревской площади. Истребители, как шансонетки,
забрасывают к небу пушистые трехцветные боа.
Салют над солнечным Парижем. В такт уличным аккордеонам
раскачивается белый дирижабль. И некогда думать
о Тянь-Ань-Мэнь, и только несколько студентов,
одетых в маски, с иероглифами на голове
толкают тыкву, оплетённую колючей проволокой,
будто отяжелевшую от крови.

Толпе уже не терпится, эмоции чересчур затянулись.
Самое время садиться за ужин
и потом, наконец, танцевать.

 * * *

Партитура Революции не была доиграна до конца. Не были спеты
            все её арии и групповые сцены,
            однако мы приближаемся к удачному финалу
            или довольно спокойному антракту.
            Сценографы отвергли чересчур обыденные сцены:
            скрипучие тачки, вывозящие трупы
            через зеркальную зелень Елисейских полей,
            или багровый ковер из отрубленных голов,
            или набитую ими пирамиду Лувра.

            Другие революции сгорали быстро,
            не создавая собственных ритуалов,
            заимствовали их у Великой. И так вплоть до Октябрьской.
            Та соединила дань традиции с феерией своих стреляющих идей.

            Над Парижем пахнет дорогой едой.
            Рекламируется Бон Шаркутье,
            Бон Шаркутье предлагает свои товары,
            а, может, и услуги.
            Хороший Мясник и Хорошее Мясо ‑ прекрасная пара.
            Как это перевести: vont de paire?
            Плохому мясу конец,
            расстрелянное или выморенное голодом,
            оно впиталось в стены Прогрессивных Устройств.

            Париж в июле, Санкт-Петербург в декабре.
            В столовке на Васильевском острове
            нам сыплют в тарелки кубики вареной свеклы.
            Молодые курсанты жадно глядят сквозь витрину
            на последние оладьи, испеченные в тот вечер в баре,
            двери которого перед ними закрыли.
            Как раз в этот момент трое людей распускают
            вымечтанное государство Ленина.

            Двор Петропавловской крепости
            под крылом ангела, близ царственных могил,
            гораздо больше площади Темпль, но также
            больше площади для прогулок на Лубянке,
            больше подвалов гимназии в Твери,
            больше фортов, пересылок, неизвестных и бессчетных мест,
            молчащих о своем предназначении.
            Каркас алтаря Октябрьской Революции
            еще стоит. Не лишенный гордости и блеска.
            Срываемые декорации чинятся чьими-то руками.
            Слёзы льются над чьим-то покалеченным памятником
            больше, чем над сотнями жертв его героя.
            На трибунах по-прежнему восседают
            товарищи Маузер и Наган, вместе с их многочисленным потомством.

 * * *

На сцене в Темпль косая кованая плитка с острым краем.
Это нож Гильотины. В холодном каменном мешке
он показался теплым. Будто только что употребленным.
            Я погладила его рукой,
            поцарапала ногтем.
            Он ответил мне, как Мастер Инструмента,
            ворчливо и вместе приглушенно, будто ожидая
            своего часа,
            когда дирижерская палочка
            укажет ему место в оркестре.
            Или, может, прошептал мне: “Тихо, королева спит”,
            как шептали друг другу роялисты, когда слуги
            срывали им воротнички и обрезали волосы в той камере,
            откуда их уводили на погибель,
            рядом с камерой Ее Величества.

А теперь железно изысканная госпожа Премьер-министр из страны,
где пало множество голов королей, их жен и фавориток, говорила:
“Королей не казнят”  (Никто не распространяет этот принцип
на не-королей). А жаль... По-прежнему королевы ‑ это
товар, не оцененный по достоинству, хотя уже и не несущий печати Бога,
и все же их считают исключительной редкостью,
поэтому и держат под охраной.

            …Мне вспоминается женщина из совхоза над рекою Уй,
            в рваном ватнике, измученная
            голодом, непосильной работой и бессонницей,
            та, что призналась, что бывала в Париже,
            Париже своей молодости.
            А нам, считавшимся смертельными врагами
            прекраснейшей Октябрьской, ‑ забыв об осторожности,
            рассказывала, как тела расстрелянных в подвале
            царя и его семьи еще рубили топорами,
            а потом сбросили в глубокую штольню.
            Она говорила так, будто жила с ними близко, будто они
            были ей дороги, будто вместе с ними она провела
            конец зимы и раннюю весну в Тобольске,
            как будто еще длился июль в том Екатеринбурге,
            который будет после в честь исполнителя преступления
            назван Свердловском.

            Говорила с трудом, подыскивая слова и преодолевая безголосье,
            облизывала сухие губы ‑ и, наконец,
            троекратно открестясь от злого,
            прикрыла рот худыми измученными руками,
            хранившими, однако, след изысканности линий,
            узость ладони и овал ногтей.  Такие руки
            могли быть паспортом на каторгу или на смерть. Но – жили.
            Хрупкая музыка ладоней...
            И неоново-снежная улыбка Джесси, которая
            никогда не стала бы петь для того,
            чтобы добиться привилегии
            покупки в тюремном магазине
            лука или папирос. Которая избегала употреблять
            слово «свобода»,
            поскольку морю нет нужды говорить о море.

Перевод Анатолия Нехая